Болотный цветок

Марина встала и повела его в комнату, где стояло тело; открыв дверь и впустив отца, она ушла, оставив его одного.

Горевшие восковые свечи желтоватым полусветом озаряли металлический гроб, газ и груды цветов в ногах усопшей. Павел Сергеевич нетвердой рукой откинул газовый покров и облокотился на край гроба.

Смерть стерла, как будто, следы безумной жизни, и на прекрасном, прозрачном, как воск, лице с закрытыми глазами, оттененными пушистыми ресницами, застыло выражение того величавого покоя, которое грозная посланница вечности, смерть, налагает на тех, кого отзывает из жизни.

В памяти Адаурова, когда он нагнулся над покойной женой, восстала вся их прошлая жизнь.

Как страстно он ее любил; но, несмотря на это, легкомыслие и развращенность окружавшей его среды увлекли и его. Конечно, он не думал, что мимолетная связь с разбитной «красавицей может повлечь за собой трагический конец, что жена в припадке ревности убьет свою соперницу, и, на несчастье, Марина сделается свидетельницей убийства… Потом он раскаялся, но было поздно: жена оставалась глуха к его мольбам о прощении. Мстительная и неумолимая, она отняла у него даже ребенка, которого он обожал. А все-таки он знал, что она любила его по-прежнему, не могла забыть и тщетно искала этого забвения в безумной жизни и игре. Вспоминалась ему теперь радость рождения дочери, проводимые вдвоем вечера и другие подробности их быстро развеянной грезы любви. Покойная дала ему семь лет безмятежного счастья. Но, увы, ее ревнивый эгоизм и желание безраздельно обладать им привели к разрыву. Зато душа ее всегда была для него открытой книгой, в которой он ясно видел все ее достоинства и недостатки.

Невольно напрашивалось сравнение первой жены со второй. Юлианна, лукавая и хитрая, всегда искусно скрывала от него свой душевный мир, ловко окружала его паутиной, и он уже не в силах был порвать эти невидимые путы.

И горячие слезы – последняя дань хоронимому прошлому – безотчетно полились в открытый гроб.

Вошла Марина и увидав, что отец плачет, нежно прижалась к нему.

– Ты плачешь, папа? Значит ты все простил и забыл?

Павел Сергеевич молча кивнул в ответ головой.

– Вот, возьми. Это письмо тебе от мамы, – сказала она, подавая ему толстый запечатанный конверт.

– Три года тому назад, когда мама была очень больна, она отдала его мне, на случай смерти. Выздоровев потом, она его у меня не спрашивала, и я вручаю его теперь.

Тронутый, Адауров спрятал письмо в боковой карман и вышел с Мариною, чтобы обсудить подробности отъезда.

Похороны Адауровой были скромные и совершились на местном кладбище. Из посторонних были только барон с теткой.

По возвращении с кладбища Павел Сергеевич совещался с Эмилией Карловной и, уплатив по счетам, просил приютить у себя Марину пока он съездит в Виши, расплатится и приедет за дочерью, чтобы отсюда уже прямо ехать в Варшаву.

Вечером Эмилия Карловна гуляла у себя в саду, наслаждаясь благоуханным, чудным воздухом светлой, как день, лунной ночи, когда к ней подошел барон.

– Ты одна, тетя?

– Да, друг мой. Марина ушла спать. Она устала, бедняжка, да и отъезд отца взволновал ее. Как я рада за нее! Павел Сергеевич оказался высокопорядочным человеком, истинным джентльменом и, по всему видно, очень ее любит.

– Дай ей Бог всякого счастья. Но я тоже рад, что ты одна и могу с тобой переговорить.

– Так сядем вон там, у балкона, на скамейку. В саду так хорошо, что уходить не хочется.

– Во-первых, к великому моему сожалению, должен тебе заявить, что послезавтра собираюсь уезжать, – начал барон, когда они уселись. – Я получил письмо от управляющего, который вызывает меня по делам домой.

– Боже, как здесь будет скучно без тебя и Марины! Я останусь совсем одна, – вздохнула тетка.

– По этому случаю я хочу сделать тебе следующее предложение. Ты здесь одна, да и я, по смерти отца, тоже остался в одиночестве, а хозяйство на руках прислуги; вот и переезжай ко мне. Виллу можно было бы сдавать внаем, а Каспар такой честный и преданный малый, что совершенно можешь на него положиться. Я буду очень рад иметь тебя при себе, да и ты не будешь скучать.

– Твое предложение, дорогой Реймар, очень заманчиво, но я должна заметить, что мое присутствие окажется лекарством крайне не действенным против гнетущей тебя тоски. Попросту говоря, тебе надо жениться, мой милый. Тебе двадцать восемь лет, ты – последний в роде и потому обязан подумать о его продолжении; а красивая молодая жена быстро разгонит скуку.

– Ах, тетя! Не могу же я жениться только для того, чтобы спасти от вымирания семью баронов Фарнроде, – с досадой ответил он, проводя рукой по своим густым волосам. – Нельзя жениться без любви.

– Кто же про это говорит? Разумеется, ты должен любить женщину, на которой женишься. Уж будто тебе никто не нравится?

Не получая ответа, она наклонилась и с улыбкой взглянула в задумчивые глаза племянника.

– Ну-ка, исповедуйся! Моя опытность, кажется, меня не обманула. Марина тебе приглянулась, так почему бы тебе не жениться на ней? Она очаровательна, а в настоящее время, поселясь в доме отца, приобретет в обществе совсем иное положение.

– Нет, тетя, не будем об этом говорить. Я не стану отрицать, что Марина мне нравится, и в этом главная причина, почему мне надо избегать ее. Но вспомни, на какой нездоровой почве выросла она. Это – болото, покрытое зеленым ковром, под которым скрыта бездна, и горе тому, кто решится ступить на зыбкую почву: тина его засосет… Слишком опасно тянуться за этим „блуждающим огоньком“.

Пока она еще ребенок; но когда в ней проснется женщина, со всем тем ядом, который она успела всосать в себя, это может окончиться большим для меня несчастьем. Затем, какой ужасный пример был у нее перед глазами в лице матери, этой прожигательницы жизни, отдавшей себя разгулу, нарядам и кокетству, жившей лишь для улицы и удовольствий и вращавшейся среди таких же беспутных мужчин. Какие понятия о семейной жизни могла вынести Марина из той толчеи, в которой росла, окруженная пошлой, циничной толпой мамашиных обожателей, обкармливавших ее сладостями и осквернявших своей грязью ее детскую душу?

Правда, Марина дивно хороша и будет со временем еще прекраснее, но женщина в ней еще спит пока, и я боюсь ее пробуждения… Что она будет делать в нашей одинокой усадьбе, в хозяйстве, где царят порядок и бережливость, и где хозяйка должна сама смотреть за всем? Удовольствуется ли она честным, любящим мужем-тружеником, который не может мыкаться с ней по Европе и без счета мотать деньги? Да и захочет ли вообще такая красивая женщина ограничиться поклонением одного только мужа? Теперь, в свою очередь, признайся откровенно, милая тетя, прав ли я, и можешь ли ты, по совести, уговаривать меня жениться на этой обаятельной, но опасной девушке?

Эмилия Карловна опустила голову.

– Не стану опровергать твои доводы, но думаю, что ты преувеличиваешь, и этот милый, симпатичный и несчастный ребенок стал бы в твердых любящих руках достойным любви порядочного человека. Но, сохрани Бог, чтобы я стала тебе советовать такой рискованный опыт, тем более, что трезвость твоего суждения и предвидение опасности доказывают, что Марина тебе только нравится, но что роковая, безумная любовь тебя не ослепляет.

Они замолчали, кругом было тихо, как вдруг где-то вблизи послышалось сдержанное рыдание.

Реймар побледнел, вскочил и смущенно оглянулся на дом, у стены которого стояла их скамейка: над ними приходился балкон комнаты Марины. Однако верхнее помещение теперь пустовало, и молодая девушка спала в комнате тетки, на другой стороне дома; тем не менее рыдание донеслось сверху.

Встревоженная Эмилия Карловна в недоумении смотрела то наверх, то на племянника.

– Я схожу поглядеть, спит ли она? Кто же это мог плакать, – сказала она, торопливо направляясь к террасе.

Постель Марины была пуста, а Мариетта доложила, что та не могла, по-видимому, заснуть, встала и сказала, что пойдет наверх за книгой.

– Уж с полчаса, как барышня ушла, – добавила она.

Встревоженная Эмилия Карловна пошла наверх. Везде было пусто и тихо, лишь комната Марины оказалась запертой на ключ, и, сколько она ни стучала, дверь не открылась.

Очень огорченная вернулась она к племяннику, который в беспокойстве, злясь на свою неосторожность, ходил по террасе.

– Бедняжка все слышала, – со слезами на глазах сказала старушка.

На другой день Марина занята была укладкой вещей и не сошла вниз, а обедала у себя в комнате; потом она ездила на кладбище и свезла венок на могилу матери.

На следующий день Фарнроде уехал, а к вечеру приехал за дочерью Адауров.

Утром Марина, уже в дорожном платье, пришла перед отъездом проститься с хозяйкой и поблагодарить ее за доброту и заботы о ней.

Растроганная старушка много и крепко целовала ее и желала ей всякого счастья в будущем.

– А вы напишете мне, как вы там живете? Или сердиты на злую старуху? – с улыбкой сказала она, заглядывая в смущенные глазки Марины.

– Если вы желаете и интересуетесь моей судьбой, я охотно вам напишу. А за что мне сердиться? Напротив, я могу быть вам только благодарна за ваше лестное обо мне мнение. Может быть, я и в самом деле не столь ядовита и опасна, как кажусь.

Что-то тоскливое, горькое мелькнуло на ее лице и, обняв еще раз мадам Коллеони, Марина пошла садиться в экипаж.

III