Знак Нефертити

Да, действительно, – раззуделось. Довольно противное ощущение, похожее на странную потребность пригнуть, наконец, сыночка за шею, напомнить о сыновнем долге, об уважении-благодарности. Пусть хоть так – вредно материально. Чтоб усвоил – кто она для него есть. Пока – есть.

– Знаешь, Антош, как мне моя мама в детстве говорила: где я тебе денег возьму, из колена выколю?

– А... Ну так бы и сказала – нет у меня денег. А то – колена какие-то... – поднял он на нее веселые понимающие глаза.

И это веселое понимание тоже вдруг разозлило! Так разозлило, что сама себя испугалась – вроде бы все наоборот должно быть... Вроде она жалеть его должна, потенциальную сиротинушку, за плечи обнять да поплакать, о своей беде рассказать... Но не смогла. Понесло со злостью и понесло, не остановишь.

– А хоть бы и были – не дала бы! Я что, пожизненно должна все твои клубные удовольствия оплачивать? Мать-кошелек у тебя, да? Только для этого и годится?

– Мам, ты чего... – уставился он на нее в насмешливом недоумении. Впрочем, насмешливости там уже немного оставалось, недоумения больше было.

– А ничего! – грохнула она тяжелой чашкой об стол. – У нас с тобой, между прочим, одна зарплата на двоих! Заметь – моя зарплата! А ты ведешь себя, как... Как...

Она запнулась, подбирая нужное слово. И все оно никак не находилось, соскакивало с языка. Как – неблагодарный, что ли? Беззаботный? Или обидно по отношению к матери легкомысленный?

– ...Ты ведешь себя, как самый последний эгоист! – зацепилась, наконец, за привычное выражение. Как будто есть разница в этом ряду – первый эгоист или последний.

– Да ты же сама подработать мне не дала, когда я хотел в «Макдоналдс»... И сама хотела, чтоб я на дневное отделение поступал! Я бы и на вечернем смог, и на заочном! И работал бы...

– Да, я хотела только дневное! А ты как думал? Иначе бы ты сразу в армию загремел! И скажи спасибо, что твоя мать на десять шагов вперед за тебя думает! И кормит тебя! И учит! И ночами за тебя волнуется, с ума сходит! И заметь – больше желающих все это проделывать на данный момент не имеется!

– Это ты сейчас про отца, что ли?

– Да хотя бы и про отца... Ну вот давай, позвони ему, попроси денег на свои клубаки! Ты знаешь, что он тебе ответит? Мне дословно воспроизвести? Ну, чего смотришь? Давай звони!

– Мам, зачем ты так... Ты же знаешь его ситуацию – Таня в декрете сидит, вот-вот рожать будет, еще и с работы отца уволили по сокращению... Он же в семье один работает, мам! Таня даже пособия не получает!

– А я, выходит, с дядей работаю, что ли? И какое мне дело до того, что отцовская Таня не удосужилась вовремя подсуетиться с пособием? Ты думаешь, это меня должно волновать? Надо было думать, прежде чем ребенка заводить! И в первую очередь о деньгах думать!

– Так они ж квартиру снимают, мам... Все деньги на квартиру уходят...

– И что? Мы с тобой должны напрягаться по этому поводу?

– Мам, да он и так ушел, ничего не взял, и квартиру менять не стал! А, между прочим, мог бы! По закону имел право!

– Ага, сейчас, разбежался! Да кто бы ему позволил – квартиру менять? Ушел – и до свидания, сам так решил, никто его из дома не гнал.

– У него же была доля, значит, мог...

– Была да сплыла!

– Ну да... Ты ж сама его и заставила дарственную на долю оформить...

– Да ты что? Заставила, значит? Мать, значит, жестокая, а отец такой благородный? А на кого я эту долю заставила его оформить, ты помнишь? На тебя же она и оформлена!

– А я просил?!

– А кто бы тебя спрашивал? Сказал бы спасибо, что мать для тебя постаралась! И каких нервов мне это стоило! А теперь, значит, мать плохая оказалась, а отец благородный!

– Да, мам. Получается, он благородный.

– Ах-х ты... – чуть не подавилась она давно остывшим кофе, закашлялась, пальцем указывая на дверь и, уже не отдавая отчета в своих словах, надрывно проговорила сквозь кашель: – Ну, так иди, живи с ним, если он такой благородный! Чего живешь-то со мной, с плохой, неблагородной матерью?

– Да я бы ушел, если б...

Он взглянул на нее коротко, отчаянно, напрягся весь, отвел глаза в сторону. Потом медленно вздохнул, задержал в себе воздух на секунду и произнес едва слышно, на выдохе, будто не для нее, а куда-то в кухонное пространство:

– С тобой же невозможно, мам... Ты же только себя слышишь...

– Себя? Я – только себя? Ты так считаешь? А когда мне к себе прислушиваться-то, сынок? У меня ж времени нет, я должна тебя поить-кормить, учить-одевать, зарабатывать... У меня перед тобой долг есть, сынок. Материнский долг называется. Отец, выходит, ничего тебе не должен, а я... Мне, выходит, одной надо... А ты не понимаешь, не ценишь!

– Да ценю я, мам!

– Нет, не ценишь!

– Ну, хорошо, если тебе так легче... Ладно, пойду я, мам. Спасибо за завтрак, – торопливо поднялся он из-за стола.

– Погоди, я тебе денег дам... Сколько тебе нужно?

– Нисколько. Обойдусь.

Вышел из кухни, красиво неся мускулистую попку, обтянутую трусами-боксерами. Она лишь усмехнулась вслед горько – надо же, гордый... Отец, значит, шибко благородный, а сын – шибко гордый. Яблоко от яблони, значит. А она, выходит, пугалом в этом саду служит, ворон отгоняет. Невозможно жить рядом с пугалом.

Хлопнула дверь в прихожей – ушел. Даже глазунью не доел. Отщипнув от батона белый мякиш, поелозила им в растекшемся по тарелке яичном желтке, отправила в рот. Значит, невозможно со мной, говоришь... Ну, ну. Ох, эгоист... Эгоист несчастный...

А может, надо бы ему все рассказать? Так, мол, и так, сынок, приключилось со мной горе такое...

Вздохнула, и встал в горле слезный комок. Представилось на секунду Антошкино лицо... А какое оно было бы, сыновнее лицо? Виновато-испуганное? Испуганное – за нее или за самого себя? Вон, как он издевательски глубокомысленно пробурчал – с тобой же невозможно, мам...

Нет. Правильно, что ничего ему не сказала. Слов бы не нашла. Для самой себя-то пока ни слов не находится, ни мыслей определенных... Прячутся мысли, жмутся испуганно, скрываются за спасительным – потом, потом... Две недели впереди, можно досыта с самой собой и наговориться, и надуматься. А пока... Вон, пока обыденными делами заняться нужно. Посуду помыть...

Встала к мойке, автоматически натянула на руки резиновые перчатки. Открутила краны, подставила тарелку под напор воды и... Дернулось что-то внутри, подкатило к горлу безысходностью. Господи, да при чем здесь полная мойка грязной посуды... Да провались оно все куда-нибудь вместе с грязной посудой, с бытовой привычной обыденностью! И с этим сыновним обидным «С тобой же невозможно, мам...»

И поплыло горячо перед глазами, и вырвалось из груди тяжким всхлипом – за что? За то, что она ему... Что для него же... Все и всегда, что могла...

Стянула перчатки, подошла к окну, сплела руки по-бабьи под грудью, горестно сжала плечи. Ну почему, почему не получилось с детьми душевных отношений, почему – все только для них, в одну сторону... И Лерка, вон, из дому ушла. И ладно бы хорошо ушла, а то ведь так, в бессмысленное гражданское проживание. Что оно ей даст, это проживание? А главное – с кем... С полным ничтожеством... И где она этого Геру откопала, интересно? Ни профессии, ни квартиры своей. А самое главное – себя за художника подает, богема голозадая. Чего бы ни делать, лишь бы не работать. Это же надо было еще постараться, чтоб себе мужика найти с таким именем – Герасим! Чего от него можно вообще ждать, какой нормальной жизни? Разве можно с таким Герасимом гнездо семейное свить? Да с таким выпрыгнешь за борт, как бедная Муму, и не заметишь...

И Антон туда же. Как у него сейчас выскочило – я бы ушел... Вот тебе, мать, на этом и вся благодарность. Ты, мать, уже и слова своего не имеешь. Не ори, мать, а то уйду.

Нет, интересно, а какая мать никогда не орет на ребенка? Та и не орет, которой все равно. Та, которая птицей в ночных ожиданиях с ветки на ветку не скачет и на сыновнюю учебу не откладывает копеечку к копеечке...

Да, что-то заложено природой в родительское старании – обидно безысходное. Строишь ему с самого рождения мостик в будущее, выкладываешься по полной программе, а повзрослевший ребенок потом – раз! – и сожжет этот мосток за ненадобностью. И вот уже – пропасть в отношениях, которую перешагнуть невозможно, как ни старайся.

Нет, разве она им плохой матерью была? С рождения – все для них, что только возможно, что мало-мальски доступно... Одежда – не дай бог, чтобы не хуже, чем у других. Кружки, спортивные секции – пожалуйста. Лишний раз в парикмахерскую, помнится, не забежишь, везешь через весь город то Лерку на танцы, то Антошку на каратэ... Каждое лето – поездка к морю...

Ну да, она была с ними строга. Все капризы-непослушания с раннего детства на корню пресекала. Бывало, смотришь в магазине, как чей-нибудь малец криком кричит, с матери игрушку требует, и хвалишь себя за эту строгость – нет, мол, у меня не такие... У меня по струночке ходят, у меня воспитанные. Мои на людях и пикнуть не смеют. И не на людях тоже...

Да и не рассчитывала она на вечное их послушание, она ж не идиотка какая-нибудь! Ей бы и понимания хватило... Чтобы мосток не сжигали. Хотя бы из чувства благодарности.