Кровь Заката

15-й день месяца Волка.

Фей-Вэйя

– Вот мы и дома. – Агриппина ласково улыбалась, хотя на душе у нее скребли кошки. Кто знает, что здесь творится, но зачем загодя пугать Солу. Девочка только-только начала оттаивать, да и не понять ей того, чего опасается Агриппина. Пока не понять! – Видишь дом, увитый виноградом? Ты будешь жить там, на втором этаже.

– А вы, бланкиссима?

– Я? Рядом. Мы будем видеться каждый день. Я старшая наставница, а ты к тому же моя крестница. Ничего не бойся, я о тебе позабочусь.

– Спасибо, – опустила ресницы Соланж, и Агриппина который раз подумала об удивительной красоте юной ноблески. Даже теперь вряд ли кто пройдет мимо и не оглянется. А что будет года через три, когда Сола закончит обучение!

– Ты уже ответила на Вопросы?

– Нет, бланкиссима… Бланкиссима Козима меня еще только готовила.

– Хорошо, завтра этим и займемся. – Разумеется, Диане, затеявшей авантюру с Тагэре, было не до девчонок-послушниц!

В Мунте в резиденции ордена вообще творится что-то непотребное. Сестры чуть ли не в открытую живут не только с рыцарями Оленя, что время от времени случалось даже в Фей-Вэйе, но (что вовсе никуда не годится!) с арцийскими нобилями, и тон задает Диана, спевшаяся с мерзавцем Фарбье.

Воистину, от орла орленок, а от кота – кощенок. Фарбье славились любвеобильностью, которая уступала разве что их честолюбию. Потомки любовницы Жана Лумэна, прозванного Двоеженцем, они старательно карабкались наверх, пытаясь с помощью некрасивых, но знатных жен и честолюбивых любовниц отмыть с герба кошачьи следы… Жан Второй, незаконный кузен убитого во время очередной военной авантюры Пьера Пятого, с помощью развратной бланкиссимы совсем подмял слабоумного короля. Диана же ведет себя в Арции как королева. Агриппине было противно на все это смотреть, но пока Рубины Циалы не украсят ту, кто сможет в эти поганые времена спасти Арцию от гибели, придется терпеть и блудниц, и интриганок. Можно, конечно, покарать арцийку, но это усилит Елену-тихоню, а Агриппина была уверена, что в ифранской змее яда еще больше. Позволить же кому-то из них захватить Рубины сестра барона Трюэля не могла. Заболевшая Виргиния, та хотя бы видела дальше собственного носа.

Выбежавшие служители принимали лошадей, снимали с них баулы. Сестра Теона увела присмиревшую Соланж. Девочка несколько раз оглянулась на Агриппину, и та ободряюще помахала ей рукой. Сложись ее судьба иначе, ее собственной дочери могло бы быть столько же, хотя с такой внешностью, как у нее самой, девочек лучше не рожать. Агриппина вздохнула и повернулась к одной из сестер:

– Что, бланкиссима Генриетта у себя?

– Да, она просила привести вас немедленно.

– Хорошо, я только переоденусь.

– Бланкиссима сказала, чтобы вы сразу же шли к ней.

Так, значит, письмо не врет, и случилось что-то из ряда вон выходящее. Агриппина сбросила влажный тяжелый плащ – дождя не было, но все прямо-таки пропитала холодная сырость – и поднялась к Генриетте.

– Слава святой Циале, Грина. Наконец-то!

– Неужели все так серьезно?

– Не знаю, что и думать. Ты в этом разбираешься лучше меня.

– Так что случилось?

– Сначала проведаем Виргинию.

– Что с ней произошло?

– Это я и хочу узнать. Я такого никогда не видела. В дюзах обрабатывают иначе, но на обычное помешательство тоже не похоже.

На помешательство это действительно не походило, хотя бы потому, что для того, чтобы сойти с ума, требуется ум, а у Ее Иносенсии его не осталось. Перед потрясенной Агриппиной сидело животное не умнее морской свинки.

– Грина! В уставе сказано, что Предстоятельница становится таковой пожизненно, что она не может ошибиться или согрешить.

– Значит, не может… Что ж, придется обучить ее делать несколько нужных жестов, а остальное ляжет на тебя. Ты настоятельница Фей-Вэйи, и здесь твои распоряжения, кроме тех, что отменит Ее Иносенсия, – закон. Но я сомневаюсь, что она станет что-то отменять.

– Грина!

– Гета! Тебе никогда при живых Елене и Диане не удастся стать Предстоятельницей. А теперь, если не будешь дурой, ты получишь все, кроме Рубинов.

– Ой, как я рада, что ты вернулась!

– А вот я не очень. Виргиния могла бы и подождать кварту[49 - Кварта – арцийский эквивалент недели, соответствует одной фазе Луны.] или две, пока я управлюсь с делами. То, что я видела в Мунте, мне не понравилось, и дело не в любовных похождениях Дианы.

Эстель Оскора

Гиб остановился на краю самой мерзкой цветочной поляны, которую я когда-либо видела. Собственно говоря, до сего эпохального момента я не представляла, что цветы могут быть мерзкими, и потому увиденное перевернуло все мое нутро. Высокие, по грудь коню, с жирными стеблями и широкими зелеными с белесоватым налетом листьями, увенчанные мясистыми соцветиями, испускающими приторно-сладкий аромат, эти, с позволения сказать, растения стояли сплошной стеной, а над ними вились достойные их бледные бабочки… Я поняла, что дальше Гиб не пойдет. Водяной конь был смел и искренне предан Рене, любовь к которому частично перенес и на меня, но даже мой адмирал вряд ли заставил бы Гиба сделать хоть один шаг. Эти цветочки были границей, за которой все словно бы сходило с ума. Роман рассказывал, что ему удалось перейти цветущее поле и добраться до центра этого безумия, но, похоже, за прошедшие столетия очаг заразы разросся. Эльф говорил о каком-то провале, куда он спускался, я же обнаружила цветочное кольцо, едва переправившись через широкую степную реку. Что ж, терять мне в любом случае нечего! Со мной Кольцо Эрасти и моя сомнительная Сила. Если мне удастся продраться к Проклятому, то, может быть, я получу ответы на все вопросы, в том числе и на тот, который был для меня важнее всего. Эрасти МОГ знать, что скрывается в Сером море, и я не колебалась.

Гиб, совсем как настоящий конь, ткнул меня зеленоглазой мордой и вздохнул. Моя единственная связь с прошлым! Я провела рукой по лоснящейся прохладной шее и, больше не оглядываясь, шагнула в проклятый цветник.

Идти по нему было не так уж и трудно, хоть и противно. Стебли, на которые приходилось наступать, с чавканьем переламывались, брызгая мутным соком. Полагаю, для любого нормального существа это было смертельным ядом, но у меня вызывало лишь брезгливость. Бабочки окружили меня и нахально порхали вокруг лица, то и дело задевая белесыми крылышками, в воздухе стоял густой запах парфюмерной лавки, но эту беду пережить было можно. Луг казался бесконечным, я не знала, сколько я прошла. Все те же бабочки. Все та же сладкая жара и мясистые пупырчатые цветы у лица. Наконец я догадалась посмотреть на небо, и мне, впервые за время разлуки с Рене, стало страшно. Неба не было, была какая-то клубящаяся муть. Я попробовала привстать на цыпочки и оглянуться. Бесполезно. Только цветы, бабочки, опаловая пелена сверху и переломанные, истекающие соком стебли, отметившие мою дорогу. Я поднесла к глазам руку с Черным кольцом и увидела, что оно изменилось. Раньше это был просто слегка выщербленный сверху очень темный полупрозрачный камень с какими-то точками и разводами внутри. Теперь внутри кольца, словно костер на ветру, билось невиданное черное пламя, и ветер дул чуть в сторону от того направления, которое избрала я.

Я знала, что именно Кольцо в свое время привело Рамиэрля туда, где исчез Эрасти, видимо, и мне следовало повернуть туда, куда указывал язык темного огня, и я повернула. Теперь я, по крайней мере, получила хоть какой-то знак, подтверждающий мои догадки. И я шла, стараясь думать о чем угодно, кроме того, что и эта дорога может оказаться бесполезной. Мое упорство было вознаграждено, я бы даже сказала, слишком.

Роман не преувеличивал, наоборот. А может, за прошедшее время виденное им безобразие окрепло и заматерело. ЭТО, толстое, полупрозрачное, мутное, больше всего походило на студенистый след чудовищного слизняка, отделенный от земли и намотанный на огромное веретено, верхний конец которого терялся в белесой хмари, заменяющей здесь небо. Я стояла на окраине наконец-то закончившегося луга, где цветы едва достигали колен, а бабочки и вовсе исчезли, и смотрела на то, не знаю что. В нем не было ни входа, ни выхода, вообще ничего. Приглядевшись, я все же разглядела в сером сгустке какие-то черточки и кляксы, но от этого легче не стало. Что ж, идти так идти, и я шагнула вперед.

Ничего не произошло, меня не скрутило в бараний рог, в меня не ударила молния, я не провалилась в зыбучие пески. Что ж, раз нас подпускают поближе, подойдем.

Я хорошо помнила рассказ Романа, но со мной не происходило ничего похожего. Я просто медленно шла вперед, а поганое веретено отступало. Когда-то я так же бежала по мокрому полю за радугой, а она уходила от меня дальше и дальше, потом стала гаснуть и наконец исчезла, а я поняла, что пробежала немалое расстояние. Эта же штука исчезать не собиралась, она по-прежнему маячила вдали, не приближаясь, но и не удаляясь, а потом я оказалась на краю обрыва, взявшегося буквально ниоткуда. Конечно, будь это обычный обрыв, он вряд ли мог бы мне повредить, даже свались я с него, но в этом месте я не чувствовала в себе совершенно никакой Силы. Мои ноги болели, как у любого человека, который долго шел пешком, мне хотелось пить, было жарко и тоскливо, а тут еще эта яма. Я заглянула в нее: глубоко. Серые пыльные камни, серая пыль внизу. А впереди этот чертов столб, который…

Сначала мне в очередной раз показалось, что я схожу с ума, но, приглядевшись, я уверилась, что если глаза мне не врут, то веретено похудело, и изрядно, после чего я сделала то, что должна была сделать много раньше, а именно – оглянулась. За мной, сколько хватал глаз, расстилалась серая неприглядная пустыня. В своих скитаниях я не раз видела земли, которые так назывались, но там были какие-то барханы или каменистые россыпи, там росли кактусы или саксаул, а здесь было именно пусто. Ничего, только плоская, как стол, поверхность, покрытая пылью, в которую ноги проваливаются по щиколотку.

Я снова вгляделась в похудевшее веретено и обругала себя последними словами: смутные пятна, проступающие сквозь серую слизь, изменили свои очертания. Какой же дурой я была! Я все время ждала, когда что-то начнется, когда на меня обрушится магический удар, а все было просто и глупо. Тот, кто наматывал этот чудовищный кокон, делал это с таким расчетом, чтобы некто, скорее всего он сам, мог его размотать и добраться до того, что скрыто в середине. Пользовался он силой Ройгу, а значит, то, что было по силам ему, мог сделать кто-то из его собратьев-ройгианцев высокой степени посвящения и, разумеется, Белый Олень и Эстель Оскора. И делалось это просто до противности. Нужно было просто идти вперед. Каждый мой шаг разматывал этот кошмар, как разматывает ковер каждый шаг дворцового служителя, катящего перед собой скатку. Мне нужно было лишь идти вперед, и больше ничего. Поняла я и другое: мерзкие цветочки не имели никакого отношения к этой магии, это был гной, вытекающий из раны. Уроду-ройгианцу удалось ранить сам мир, и рядом начали твориться всяческие безобразия. Эту гниль еще нужно будет как-то выжечь, но сначала я должна дойти до Эрасти. Я посмотрела вниз: да, овраг, но неужели я, прошедшая десятки миров, не смогу туда спуститься?! Смогу, Проклятый меня побери!

2850 год от В.И.

21-й день месяца Звездного Вихря.

Святой город Кантиска

Святой Эрасти отрешенно и скорбно взирал на собравшихся клириков. Архипастырь[50 - Архипастырь – глава Церкви Единой и Единственной.] Иакинф, благообразный старец с иконописным лицом и бледно-голубыми, как у младенца, и столь же пустыми глазами, торжественно опустился в свое кресло и высоким надтреснутым голоском объявил, что конклав собран, дабы выслушать легата Иллариона, по настоянию кардинала Арцийского Евгения, расследовавшего то, что произошло в Мунте.

Кардиналы важно наклонили благообразные головы, хотя в глубине души у многих таился страх. С тех пор, как Архипастырь Максимилиан настоял на окончательной передаче всех дел, связанных с Запретной Магией, в руки Церкви и для ведения их основал орден святого Антония-Молчальника[51 - Антоний-Молчальник – юноша по имени Артур из знатной арцийской семьи, узнавший, что его отец и старшие братья впали в ересь Проклятого, и донесший на них Архипастырю Октавиану. После этого подвига Артур, любивший свою семью, принял постриг под именем Антония и дал обет вечного молчания. Причислен к лику святых.], Скорбящие набрали немалую силу. Идти против них осмеливались разве что такие неуемные и отчаянные люди, как нынешний арцийский кардинал. И надо же было такому случиться, что именно в Арции из рук антонианцев вырвался Шарль Тагэре. Даже те члены конклава, которые не имели никакого отношения ни к Арции, ни к делам Скорбящих, чувствовали себя неуютно, а Евгений спокойно сидел в первом ряду, поблескивая колючими глазами на Предстоятеля антонианцев Ореста, и прямо-таки рвался в бой.

Больше всего клирики боялись, что дойдет до голосования и придется прилюдно принимать чью-то сторону. Ореста ненавидели, ему желали всяческих неудач и неприятностей, но выступать против него было себе дороже. С другой стороны, если он сломает Евгения, его уже не остановить. Архипастырь откровенно слаб, Предстоятель эрастианцев давным-давно ушел в себя, а о других и говорить не приходится. Клирики понимали значение происходящего, лихорадочно прикидывая, что говорить, если их спросят. Пока же все шло своим чередом.

После короткой молитвы во славу Творца в его Трех Ипостасях Создателя, Судии и Спасителя и обращения к святому Эрасти Архипастырь дал слово легату. Иеромонах Илларион, еще молодой, с красивым, жестким лицом, более похожий на воина, нежели на клирика, легко опустился на колени перед Архипастырем. Глава Церкви Единой и Единственной пожевал губами, вздохнул и велел рассказать все, что тот обнаружил в Кантиске. Евгений и Орест подались вперед, не отрывая взгляда от невозмутимого лица легата. Илларион поднялся и заговорил спокойно и обстоятельно. Он напомнил, как три кварты назад был послан в Мунт, дабы разобраться в беспрецедентном случае, и какие ему были даны полномочия.

– Я провел расследование настолько тщательное, насколько мог, – перешел наконец к делу клирик. – К сожалению, я не говорил с самим герцогом Тагэре, в настоящее время находящимся в Эльте. Это бы потребовало поездки на север, мне же был назначен срок в две кварты. Полагаю, в будущем для создания полной картины есть смысл выслушать исповедь Тагэре и исповедь его исповедника, но это вряд ли повлияет на сделанные мной выводы. Я считаю, – Илларион перевел взгляд на Предстоятеля антонианцев, – виновным в случившемся епископа Доминика.

Слова легата повисли в полной тишине. Такого не ожидал никто. Даже Евгений, чьи претензии не шли дальше того, что Тагэре заманили в Мунт и схватили, воспользовавшись его, Евгения, болезнью и невозможностью использовать право вето. Первым опомнился Орест. Ледяным тоном он осведомился, чем именно обоснованы подобные выводы.