Апокалипсис нашего времени

Почему же сатира Щедрина, как и гоголевский смех, ненавистны Розанову? В неизданной книге «Перед Сахарной», верстка которой сохранилась, он писал: «После Гоголя, Некрасова и Щедрина совершенно невозможен никакой энтузиазм в России. Мог быть только энтузиазм к разрушению России». Розанов считал, что зло старого строя нельзя исцелить насилием, революцией, то есть новым злом. В той же книге читаем: «Как поправить грех грехом – тема революции… И поправляющий грех горше поправляемого»[69 - РГАЛИ, ф. 419, on. 1, ед. хр. 227, л. 52.]. Лишь в последнем письме к Э. Голлербаху 26 октября 1918 года он пересмотрел свое отношение к Салтыкову-Щедрину: «Целую жизнь я отрицал тебя в каком-то ужасе, но ты предстал мне теперь в своей полной истине. Щедрин, беру тебя и благословляю. Проклятая Россия, благословенная Россия».

В «Апокалипсисе» Розанов выдвинул такие острые аргументы против церкви и христианства, какие не идут ни в какое сравнение с традиционным атеизмом. Христос и христианство, утверждает он, являются виновниками всемирной катастрофы, виновниками революции.

Мимо темы революции не прошел ни один литератор тех лет. А Блок в статье «Интеллигенция и революция» (1918) пророчески писал: «России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому– великой». Розанов создал притчу на ту же тему, но в ином духе: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. – Представление окончилось. Публика встала. – Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось».

Блок принял революцию и создал «Двенадцать». Розанов не принял, потому что видел в ней лишь разрушение национальной жизни, «конец России». Весной 1917 года он писал П.Б. Струве[70 - Струве Петр Бернгардович (1870–1944) – экономист, философ, историк, публицист.]: «Душа так потрясена совершившимся, так полна испуга за Россию и за все, чем она жила до тех пор, что отходит в сторону все личное, все памятки и «зазнобки души» перед великим, страшным и тоскливым». В декабре же 1917 года писал книгоиздателю И.Д. Сытину[71 - Сытин Иван Дмитриевич (1851–1934) – издатель-просветитель, в газете которого «Русское Слово» Розанов печатался под псевдонимом Варварин.], с которым был связан многие годы: «Иван Дмитриевич! Дорогой, близкий моей душе Русский человек, Русская душа и гигант Печатного Дела!

Как же это мы просмотрели всю Россию, прогуляли всю Россию, делая точь-в-точь с нею то же самое, что с нею сделали поляки, когда-то в Смутное время, в 1613-й год!».

И чем больше он любил Россию, тем с большим остервенением писал о ее «гибели», готов был винить всю русскую историю, всю русскую литературу… И так думал не он один. Вспомним «Слово о погибели Русской Земли» А. Ремизова, «Окаянные дни» И.А. Бунина, письма В.Г. Короленко к А.В. Луначарскому.

Но что бы ни творилось вокруг, вспоминает Э. Голлербах, Розанов любил Россию страстной, ненасытной любовью и верил в нее. «До какого предела мы должны любить Россию? – писал он в одном из последних писем Э. Голлербаху. – До истязания, до истязания самой души своей. Мы должны любить ее до «наоборот нашему мнению», «убеждению», голове».

Незадолго до смерти Розанов продиктовал младшей дочери письмо, ставшее его прощанием с Россией: «Боже, куда девалась наша Россия… Ну, прощай, былая Русь, не забывай себя. Помни о себе. Если ты была когда-то величава, то помни о себе. Ты всегда была славна».

В завете писателям, продиктованном за пять дней до смерти, сказалась вечная забота Розанова об отечественной словесности: «Нашим всем литераторам напиши, что больше всего чувствую, что холоден мир становится и что они должны больше и больше стараться как-нибудь предупредить этот холод, что это должно быть главной их заботой».

Сожалею, что в настоящем издании не воспроизведены художественные политипажи (разделители записей в «Уединенном» и в «Опавших листьях»), являющиеся частью розановского текста. Писатель уделял особое внимание оформлению своих книг, был непревзойденным мастером детали, орнаментальности. В свое время, в начале века, типография А.С. Суворина, крупнейшего русского издателя, печатала книги В.В. Розанова, согласно авторскому замыслу, с политипажами и каждую запись с новой страницы.

Апокалипсис нашего времени

№ 1

К читателю

Мною с 15 ноября будут печататься двухнедельные или ежемесячные выпуски под общим заголовком: «Апокалипсис нашего времени». Заглавие, не требующее объяснений, ввиду событий, носящих не мнимо апокалипсический характер, но действительно апокалипсический характер. Нет сомнения, что глубокий фундамент всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всем, – и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясены. Все гибнут, все гибнет. Но все это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания.

Выпуски будут выходить маленькими книжками.

Склад в книжном магазине М.С. Елова, Сергиев Посад, Московск. губ.

Рассыпанное царство

Филарет Святитель Московский был последний (не единственный ли?) великий иерарх Церкви Русской… «Был крестный ход в Москве. И вот все прошли, – архиереи, митрофорные иереи, купцы, народ; пронесли иконы, пронесли кресты, пронесли хоругви. Все кончилось, почти… вот поодаль от последнего народа плел он. Это был Филарет».

Так рассказывал мне один старый человек. И прибавил, указывая от полу – на крошечный рост Филарета:

– «И я всех забыл, все забыл: и как вижу сейчас – только его одного».

Как и я «все забыл» в Московском университете. Но помню его глубокомысленную подпись под своим портретом в актовой зале.

Слова, выговоры его были разительны. Советы мудры (императору, властям). И весь он был великолепен.

Единственный…

Но что же «опреж того» и «потом»? – незаметное, дроби. «Мы их видели» (отчасти). Notabene. Все сколько-нибудь выдающиеся были уже с «ересью потаенною». Незаметно, безмолвно, но с ересью. Тогда – как Филарет был «во всем прав».

Он даже Синод чтил. Был «сознательный синодал». И Николая Павловича чтил – хотя от него же был «уволен в отпуск от Синода и не появлялся никогда там»[72 - Столкновение с обер+прокурором, генералом Протасовым. «Шпоры генерала цепляются за мою мантию», – выразился Филарет заочно. Это было донесено Государю.]. Тут – не в церкви, но в императорстве – уже совершился, совершался перелом, надлом. Как было великому Государю, и столь консервативному, не соделать себе ближним советником величайший и тоже консервативный ум первого церковного светила за всю судьбу Русской Церкви?

Разошлись по мелочам. Прав этот бес Гоголь.

Между тем Пушкин, Жуковский, Лермонтов, Гоголь, Филарет – какое осияние Царства. Но Николай хотел один сиять «со своим другом Вильгельмом-Фридрихом» которым-то. Это был плоский баран, запутавшийся в терновнике и уже приуготованный к закланию (династия).

И вот рушилось все, разом, царство и церковь. Попам лишь непонятно, что церковь разбилась еще ужаснее, чем царство. Царь выше духовенства. Он не ломался, не лгал. Но, видя, что народ и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали (ради гнусной распутинской истории), и тоже – дворянство (Родзянко), как и всегда фальшивое «представительство», и тоже – и «господа купцы», – написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно.

«Я человек хотя и маленький, но у меня тоже 32 ребра» («Детский мир»).

Но Церковь? Этот-то Андрей Уфимский? Да и все. Раньше их было «32 иерея» с желанием «свободной церкви» «на канонах поставленной». Но теперь все 33333… 2…2…2…2 иерея и под-иерея и сверх-иерея подскочили под социалиста, под жида и не под жида[73 - Пишу без порицания и иронии, а лишь в том оттенении, что для духовенства и в его словооборотах они всегда были в уничтожительно-презренном смысле «жидами». Но дело поворачивается к Апокалипсису, с его «песнью Моисея, раба Божия», и об них еще долгие сказы, – как оказывается – более долгие, чем о нашей несчастной Руси.]; и стали вопиять, глаголать и сочинять, что «церковь Христова и всегда была, в сущности, социалистической» и что особенно она уж никогда не была монархической, а вот только Петр Великий «принудил нас лгать».

Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три. Даже «Новое Время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая «Великого переселения народов». Там была – эпоха, «два или три века». Здесь – три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего.

Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60 «и такой серьезный», Новгородской губернии, выразился: «Из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть». Т. е. не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но надо по-русски вырезывать из его кожи ленточка за ленточкой.

И что ему царь сделал, этому «серьезному мужичку»[74 - Рассказ мне в местечке Суда (станция Николаевской ж. д.) Новгородской губ., г-жи Непениной, жены управляющего хозяйственною частью «Нов. Времени».].

Вот и Достоевский…

Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и «Война и мир».

Что же, в сущности, произошло? Мы все шалили. Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает. Серьезен никто не был, и, в сущности, цари были серьезнее всех, так как даже Павел, при его способностях, еще «трудился» и был рыцарь. И, как это нередко случается, – «жертвою пал невинный». Вечная история, и все сводится к Израилю и его тайнам. Но оставим Израиля, сегодня дело до Руси. Мы, в сущности, играли в литературе. «Так хорошо написал». И все дело было в том, что «хорошо написал», а что «написал» – до этого никому дела не было. По содержанию литература русская есть такая мерзость, – такая мерзость бесстыдства и наглости, – как ни единая литература. В большом Царстве, с большою силою, при народе трудолюбивом, смышленом, покорном, что она сделала? Она не выучила и не внушила выучить – чтобы этот народ хотя научили гвоздь выковывать, серп исполнить, косу для косьбы сделать («вывозим косы из Австрии», – география). Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только, «как они любили» и «о чем разговаривали». И все «разговаривали» и только «разговаривали», и только «любили» и еще «любили».

Никто не занялся тем (и я не читал в журналах ни одной статьи – и в газетах тоже ни одной статьи), что в России нет ни одного аптекарского магазина, т. е. сделанного и торгуемого русским человеком, – что мы не умеем из морских трав извлекать иоду, а горчишники у нас «французские», потому что русские всечеловеки не умеют даже намазать горчицы разведенной на бумаге с закреплением ее «крепости», «духа». Что же мы умеем? А вот, видите ли, мы умеем «любить», как Вронский Анну, и Литвинов Ирину, и Лежнев Лизу, и Обломов Ольгу. Боже, но любить нужно в семье; но в семье мы, кажется, не особенно любили, и, пожалуй, тут тоже вмешался чертов бракоразводный процесс («люби по долгу, а не по любви»). И вот церковь-то первая и развалилась, и, ей-ей, это кстати, и «по закону»…

Как мы умираем?

Ну что же: пришла смерть, и, значит, пришло время смерти.

Смерть, могила для

/

части земной суши. «Простое этнографическое существование для былого Русского Царства и империи», о котором уже поговаривают, читают лекции, о котором могут думать, с которым, в сущности, мирятся. Какие-то «полабские славяне», в которых преобразуется былая Русь.

«Былая Русь»… Как это выговорить? А уже выговаривается.

Печаль не в смерти. «Человек умирает не когда он созрел, а когда он доспел». Т. е. когда жизненные соки его пришли к состоянию, при котором смерть становится необходима и неизбежна.

Если нет смерти человека «без воли Божией», то как мы могли бы допустить, могли бы подумать, что может настать смерть народная, царственная «без воли Божией»? И в этом весь вопрос. Значит, Бог не захотел более быть Руси. Он гонит ее из-под солнца. «Уйдите, ненужные люди».

Почему мы «ненужные»?

Да уж давно мы писали в «золотой своей литературе»: «Дневник лишнего человека», «Записки ненужного человека.». Тоже – «праздного человека». Выдумали «подполья» всякие… Мы как-то прятались от света солнечного, точно стыдясь за себя.

Человек, который стыдится себя? – разве от него не застыдится солнце? – Солнышко и человек – в связи.

Значит, мы «не нужны» в подсолнечной и уходим в какую-то ночь. Ночь. Небытие. Могила.

Мы умираем как фанфароны, как актеры. «Ни креста, ни молитвы». Уж если при смерти чьей нет креста и молитвы – то это у русских. И странно. Всю жизнь крестились, богомолились: вдруг смерть – и мы сбросили крест. «Просто, как православным человеком русский никогда не живал». Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно «в баню сходили и окатились новой водой». Это – совершенно точно, это действительность, а не дикий кошмар.