Свободная охота (сборник)

«Какой дурак останется там, если знает, что он засвечен? – Соломин подавил новый всхлип, возникший в глотке. – А потом, уже темно, там явно стоят мины. Шерстить подземелье надо только днём, старлей прав. В штаб он не побежал лишь потому, что не разработал линию поведения, тут ведь слово влево, слово вправо – и всё, виновен! Как в тюрьме. Надо точно знать, что говорить. Да и комбата сейчас в части нет. Он же просил молчать, старлей, и мы пообещали… Как же так? Мы его продаём!»

– Ты чего копаешься? Пошли быстрее! Быстрее сходим – быстрее спать ляжем.

«Ага, быстрее сядем – быстрее выйдем. Всё та же зарешёточная логика. Вот ё-моё!»

– Сейчас, сейчас! – заторопился Соломин.

«Хотя, с другой стороны, старлей, конечно, не прав, что не сообщил об этом сегодня, особенно – о берлоге. О берлоге он должен был сообщить сегодня. В этом его промах».

– Телишься, телишься, – сказал Дроздов, он давно уже был готов, лучисто поблескивал светлыми глазами, выгоревшие бровки разогнал в стороны, не было на его чистом челе ни одной морщины. Никаких комплексов, никакого хлюпанья, никаких сомнений – Дроздов был полноценным человеком и Соломин, сломав в себе остатки сопротивления, покорно оделся, пошёл вслед за Дроздовым к капитану Николаенко.

Капитан Николаенко всё понял с полуслова – недаром он совмещал в себе много обязанностей, служил и по политической части, и по секретной, и по дисциплинарной, сейчас он подумывал о том, как бы сместить комбата – вялого интеллигентного подполковника и сесть на его место. Это обеспечит Николаенко майорские погоны – досрочно, и прыжок вверх, в вытертое продавленное креслице подполковника, которое батальонная канцелярия умудрилась привезти с собою с Большой земли. Кресло – неплохой трамплин, с него сигануть можно и дальше.

– М-да-а, т-товарищи, – удручённо протянул капитан, останавливая быстрый шоколадный взгляд то на одном водителе, то на другом, – ну и нарезали вы колбасы! – Встал. – Молодцы, что пришли, заслуживаете награды!

– Нам бы отпуск, товарищ капитан, – жалобно протянул Дроздов.

– А вы не заметили, у Коренева этого… не было у него с душками вась-вась? Ну, того самого… – Николаенко выставил перед собою руку с растопыренными пальцами, энергично покрутил ею, будто завинчивал какой-то беззвучный, хорошо смазанный вентиль, лицо его наморщилось, – не заметили ль вы, что он был с ними знаком ранее?

Склонив голову набок, Соломин по-птичьи приподнял плечи, нахохлился, потяжелевшим взглядом уставился в пол.

– Заметили бы, товарищ капитан, если бы он с ними не шпрехал по-ихнему, – сказал Дроздов.

– Та-ак, – Николаенко, строгий, тонкий, ловко подпоясанный командирским ремнём, на котором висела кобура с «макаровым», вышел из-за стола и постучал пальцами по крышке. – Это уже более серьёзно, чем просто серьёзно, – капитал почувствовал, что выражается слишком замысловато и, желая сгладить это, снова выставил перед собою руку с растопыренными пальцами, опять покрутил невидимый вентиль – он хотел его довернуть до конца. – Это очень серьёзно, товарищи, это называется изменой нашей социалистической Родине.

– Вот-вот, нам это тоже так кажется, товарищ капитан, – сказал Дроздов.

– Вы здесь ни при чём. Вы – потерпевшие!

«Слава богу», – тускло и безразлично подумал Соломин. Он устал, хотелось поскорее вернуться назад, в модуль, опрокинуться на койку, – коршуном свалиться на неё, как на некую добычу и затихнуть – отключался он мгновенно. Слишком много свалилось на Соломина за один день.

Капитан ещё что-то говорил, но слова не доходили до Соломина, они горстями сыпались в воздух, в стенку, бились о неё горохом, падали вниз, Соломин стоял и думал об одном – как бы не упасть, как бы не заснуть прямо здесь, в походной каптерке властолюбивого капитана, ожесточённо тёр виски, драл глаза, – он едва держался, а капитан не хотел этого замечать – продолжал выступать перед водителями, а потом аккуратно, с лисьей осторожностью начал что-то выспрашивать у Дроздова.

– Что ж, за то, что помогли раскрыть гадкого, преступного человека – нет, не человека, а человечка, пузыря, пустого вредного пузыря – положена награда, – наконец, закончив выспрашивания, сказал капитан, – десять дней отпуска, плюс три дня на дорогу: полтора дня туда, полтора – обратно!

– Служим Советскому Союзу! – чётко, как на плацу, где готовятся парады, принимаются поздравления и объявляются благодарности, отчеканил Дроздов – за двоих отчеканил, за себя и за Соломина. Толкнул локтём напарника.

Тот, очнувшись, покивал головой – он тоже, дескать, служит Советскому Союзу, измученное лицо его осунулось, вместо щёк образовались воронки, взгляд потух – да, собственно, его и не было, умирающий от усталости парень, развернутый внутрь самого себя, спал. Это тронуло капитана. Николаенко потёр руки. Он это дельце крутанёт так, что волны от него побегут до самого Ташкента, до штаба округа. Капитана тронула также преданность усталых рабочих пареньков…

Они могли бы о прохвосте-старлее сообщить завтра утром либо в полдень – выспавшись, вволю назевавшись, належавшись, но нет, долг оказался выше всяких личных удобств – умирая, спотыкаясь на ходу, падая, не различая, где что находится, где свет, а где тьма, где танки, а где машины ремонтников, ребята всё-таки преодолели себя, отыскали служебный закуток капитана Николаенко, и всё рассказали. Молодцы!

Сквозь сонную одурь перевёрнутым зрением Игорь Соломин увидел, что капитан Николаенко улыбнулся ему – ему, рядовому водиле, драйверу без особых заслуг, и у него отлегло на душе, полегчало – не то ведь желудок, у которого изнанка поменялась с верхом, грозил сам вылезти через глотку, опростаться, на смену боли и нездоровой наполненности пришла щемящая пустота – внутри было пусто, покойно и горько, горечь эта – химическая, будто от плохих лекарств, возникла во рту, захотелось плюнуть себе в ноги, но Соломин не решался – капитан может не так истолковать плевок, подумает, что Соломин корит себя за проданного старлея, а Соломину до старшего лейтенанта уже не было никакого дела – всё заслонил десятидневный отпуск.

Неужели он на десять дней вырвется из этого ада, из затирухи, поставленной на огонь, в которой варится всё – люди, машины, земля, – увидит синеглазую Нинку, потрогает её большую грудь – давно не трогал, выпьет пива с Валеркой, приятно удивит отца своим гвардейским значком, схожим с орденом, отключится, вылезет из мясорубки, а там, глядишь, и война кончится – о выводе войск из Афганистана поговаривают уже давно.

И ничего он больше не чувствовал – ни страха, ни острой слёзной обиды, ни мучений за Коренева. Как сказал Дрозд? «Живи, пока живётся?» Правильно сказал.

А Коренев, усталый, измотанный, плохо вымывшийся – в части не было воды, – спал сном праведника и не слышал шагов двух автоматчиков и офицера, идущих к нему.

Получил он за измену Родине – капитан Николаенко статью определил точно – тринадцать лет, славные героические драйверы получили своё – по десять дней отпуска, и Николаенко тоже получил своё – майорские погоны. Всем сёстрам досталось по серьгам.

Интеллигентный комбат пытался, кстати, защищать Коренева, но защита обернулась против подполковника, убыстрила его отставку – он сдал отдельный танковый батальон майору Николаенко и благополучно отбыл домой. Афганистан для него кончился.

…Всякое бывает и бывало на войне. И такое тоже.

Свободная охота

Марине Заваруевой, а также всем жёнам «афганцев», счастливым и несчастным, посвящается

Генерал был одет в обычную десантную форму – в утеплённый пятнистый комбинезон, в зимнюю плотную тельняшку, давно, кстати, нестиранную, мятую, выглядывавшую из распаха комбинезона: полоска синяя чередовалась с полоской белой, а также с серой на ногах – прочные ботинки, сшитые из грубой пупырчатой кожи, поставленные на прочный резиновый ход, с высокими бортиками и чёрными широкими крючками для быстрой шнуровки. Имел генерал красное мужицкое лицо, обваренное ветром, и большие красные руки, знакомые, судя по всему, и с сапёрной лопаткой, и с молотком, и с гранёным стаканом, и, естественно, с шанцевым инструментом, выдаваемым солдату, чтобы удобнее было совладать с консервированной картошкой, – у генерала явно был свой шанцевый «струмент», несолдатский, персональный, может быть, даже серебряный.

Давя ботинками промороженную крошку, генерал прошёлся вдоль строя, цепко ловя глазами всё – и главное, и второстепенное, не пропуская ни одного лица, и вообще, ничего не пропуская: мимо него даже муха не могла пролететь незамеченной, – генерал ничего не пропускал, кашлял в огромный кулак и молчал. Строй тоже молчал. Ротный – майор Денисов, стоявший на правом фланге, тяжело поглядывал на заснеженные, присыпанные пороховой копотью горы и ждал, что скажет генерал.

– Значит, так, – отрывисто, хрипло, простуженно произнёс генерал, вытащил из кармана комбинезона большой тёмный платок, трудно высморкался – простужен он был, конечно, капитально. Хворь, она никого не обходит – ни генералов, ни рядовых, – ко всем одинакова. – Значит так, гусары… Не обессудьте, если я вам прочитаю маленькую нотацию. То-есть лекцию. Вы знаете, что для солдата значит вертолёт и вертолётная поддержка, вы знаете, сколь многим мы обязаны офицерам, пилотирующим «Ми-восьмые» и «Ми-двадцать четвёртые». Таких машин, как у нас, не имеют, гусары, даже американцы – это прекрасные машины! Но!.. – генерал поднял толстый красный палец и внимательно оглядел строй. – Нет более горючей машины, чем вертолёт, и нет более незащищенной машины, чем вертолёт. Пока у душ… – генерал споткнулся, в свете последних формулировок он не хотел произносить слово «душман», а назвать душков духами не позволяло уважение к слову «дух», поэтому он пошёл по иному лингвистическому пути, – пока у партизан тамошних не было пезеэрка[1 - ПЗРК – пусковой зенитно-ракетный комплекс] «стингер», мы господствовали в воздухе; как только появились «стингеры», мы, дорогие мои гусары, перестали верховодить – воздух перестал быть нашим.

Строй молчал. Генерал снова прошёлся вдоль него, трубно сморкаясь в тёмный платок.

Старший сержант Ванитов проводил генерала взглядом, ткнул локтем в бок соседа своего, Бессарабова.

– Тёзка, помнишь кавалерийского дедка с лампасами, который приезжал к нам с инспекцией?

Бессарабов едва слышно хмыкнул, наклонил голову, давая понять, что помнит, проговорил в себя, почти не разжимая рта – имелось у него такое свойство:

– Что-то ты, старичок, совсем перестал бояться генералов!

– Отвык!

Генерал уловил шевеление в строю, засёк шёпот – он всё засекал затылком, даже своей спиной, лопатками, и выкрикнул, не оборачиваясь:

– Р-разговорчики в строю! Тьфу, туристы вы, а не гусары! – сунул платок в комбинезон.

Майор Денисов, косясь на генерала, подумал, что там, на Большой земле, заявившись с инспекционной поездкой в какую-нибудь десантную часть, генерал вёл бы себя по-другому, и они бы вели себя тоже по-иному, этот полурасхристанный строй звенел бы, как струна, и сиял бы, словно начищенный перед парадом башмак, а генерал вряд ли бы шаркал по-старчески ногами, вряд ли бы козырял несвежей тельняшкой, вряд ли бы вычищал свой нос в безразмерный бабий платок. Война сдвинула все понятия, все уставные мерки, да и сами уставы скоро будут перелопачены; сядут за них специалисты по кройке и шитью, зачикают ножницами, заскрипят вечными золочеными пёрышками. Им всё равно, они не будут мёрзнуть, как майор Денисов в строю…

Генерал этот прибыл из Кабула с важной миссией.

– Значит так, гусары! Печальная история продолжается. Не буду вам рассказывать детали, но факт остается фактом – мы теряем вертолёты и самолёты. С каждым днём всё больше. Надо срочно взять хотя бы один «стингер», чтобы поковыряться в нём, – генерал сделал замысловатое движение пальцами, словно наматывал на них воздушную нитку, и одновременно каждым ногтем выкручивал по шурупу, – понять, с чем его едят, что за электроника стоит в системе наведения и изобрести свою электронику, поставить «стингеру» стенку. Вчера в ста тридцати километрах от вас были сбиты два «Ми-двадцать четвёртых». В корпусах сбитых вертолётов нашли детали пезеэрка «стингер», значит, «стингеры», гусары, где-то недалеко находятся, они здесь, в этих краях, – генерал хлопнул ладонью о ладонь и ожесточённо потёр руки: запахло жжёным – селитрой, порохом, ещё чем-то острым, раздражающим ноздри. – И последнее, гусары, приятное… Знайте, тот, кто первым захватит «стингер», повесит на грудь звёздочку Героя Советского Союза. Во-от. Это вам обещаю я, генерал-лейтенант… – он назвал свою фамилию, довольно известную в Афганистане, – а генералы, как известно, слов на ветер не бросают! Так что за дело, гусары! Поработать стоит! Завтра – на коней, и в поиск! На свободную охоту! – генерал высморкался на прощание и пошёл к глиняной каптерке, где жарко полыхала печка «полярис», сооружённая ротными умельцами из стреляной гаубичной гильзы.

Денисов поспешил следом. Рота разошлась.

Самая опасная ракета – это американский «стингер». Ещё, может быть, в той же степени опасен английский «блоупайп». Сработаны они по одной схеме, по одной сетке, только скорость разная: «стингер» стремителен, подвижен, агрессивен, «блоупайп» помедлительнее, поигривее, что ли, но лётчики плачут от этих ракет одинаково – что от одной, что от другой: от них просто не уйти, ракеты повторяют любой маневр пилота – делают «бочки», крутые виражи, срываются в штопор, лихо лезут в гору – они оказываются словно бы верёвкой привязанными к машине. Результат всегда один – прощальный вскрик пилота, взрыв, дымящиеся обломки, падающие с неба, мощный воздушный поток, сгребающий всё в кучу, в вал – земля, как перекати-поле, ползёт по земле; те, кто случайно становится свидетелем гибели машины, бессильно плачут да сжимают кулаки, высасывают из разбитых костяшек кровь – если они хоть чем-нибудь могли помочь пилоту – обязательно подсобили подстраховали…

Нет пока силы, которая могла бы остановить «стингер», заставила бы его свернуть в камни, в скалы, вниз в одеревяневшую землю «стингер», поймав в свой холодный электронный глаз машину, ни за что уже не выпустит её и обязательно догонит: скорость его много выше той, с которой идёт самолёт, и тем более – выше скорости вертолёта.

В каптёрке генерал, кряхтя, сел на скамеечку, вытянул красные пухлые руки к «полярису», погрел вначале ладони, пошевелил пальцами, словно бы проверяя, работают они или нет, выцветшие редкие волосики заискрились золотисто, по-детски, и сам генерал стал походить на ребёнка, на большого старого ребёнка, вот ведь как – и складчатый розовый загривок его был детским, и плешь на круглой голове была детской, и покатые бескостные плечи тоже были детскими – потом повернул к теплу тыльные части рук, закряхтел сладко, зажмурился, выдавливая из-под ресниц тихие желанные слёзки: генерал был, как и многие воюющие люди, мясным, костяным, нервным, сентиментальным, он часто отмякал, вспоминая прошлое, часто думал о будущем – наступит ведь миг, когда он поселится у себя на даче в Кошкине, станет собственноручно окучивать грядки, выращивать клубнику и огурчики, молодой чесночок для засолки – он знает такой рецепт засолки, какой не знает ни один хваленый кавказец – ох и засольчик! А уж кавказцы – большие доки по части мариновки, засолки, копчения.

– Значит так, майор, – генерал продолжал сладко жмуриться, – в шесть утра бери два «Ми-восьмых», два «Ми-двадцать четвёртых», и – с богом! Понял?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант! – тихо отчеканил Денисов. Генералу что-то не понравилось в его голосе, он вывернул голову и осмотрел майора с головы до ног тускловатым круглым глазом.