Точка возврата (сборник)

Тут подвернулся начальник топографического отряда. Он сказал, что неподалеку от следов самолета есть зимовье, в нем склад с продуктами. Мясоедов, долго не раздумывая, берет меня, и мы вылетаем на Илемпию. Прилетели вечером, нашли зимовье, а оно разграблено. Одни бревна торчат, даже мох из пазов вытащен. А ночью мороз под шестьдесят. Воздух густой, будто холодные сливки, хватаешь чуть больше положенного, точно ежа проглотишь, лицо ломит – спасу нет. Мясоедов послал меня на самолет. «Слей, – говорит, – бензин, будем костер поддерживать, а то замерзнем». Так и дежурили поочередно у костра: я дремлю, он огонь поддерживает. Измаялись мы тогда, ведь до этого в Киренске ночи не спали. До сих пор те ночи дают знать, подцепил я тогда радикулит. Так вот, к утру Мясоедов еще раз за бензином сходил.

Утром заправили остатки бензина, вылетели в Усть-Илимпию, а через несколько минут винт остановился, кончилось горючее. Мы сели на реку. Снова развели костер, соорудили что-то наподобие балагана. Мясоедову я говорю: «Выходить надо», а он заупрямился: «Нет, нельзя, – говорит, – нам отсюда трогаться. Во-первых, будут искать самолет, человека в тайге найти, что иголку в стогу. А самолет – другое дело. Его далеко видно». Боялся он почему-то идти, может, потому что снег глубокий был. Просидели мы так трое суток, я за это время из лесины успел лыжи вырубить. Адская, скажу вам, работа. В музей бы их сдать. Еще одну ночь перекоротали, а потом решили идти. Кое-как привязали к ногам мои лыжи, пошли. Солнце только к обеду показалось – выползло из-за сосен, точно белка бурым пятнышком, помаячило сквозь ветки, и опять сумерки навалились, будто ледяной чехол на тайгу натянули. И пустота вокруг, ни души. Неделю шли по реке. Хорошо еще неприкосновенный запас был, галеты, шоколад. Так бы от голоду померли. За сутки километров пять делали, а может, и того меньше. Брови, ресницы, усы все в сосульках, валенки, унты задубели – не гнутся, точно в кандалах идем. Командир отставать стал, упадет в снег, уставит глаза в небо, лежит, не двигается. Взвалил я его на себя, не бросать же в тайге одного. Так еще двое суток ползли. Присяду, сил нет идти дальше. Ну, думаю, пропади все пропадом, только бы не вставать, а вспомню – дома дети ждут: Вовке тогда два года было и девчонкам по полгода, встаю и иду дальше. Потом увидел, по реке едут эвенки на оленях. Недалеко, метров пятьсот от нас, вот-вот за поворот скроются. Я ракетницу вытащил, хочу выстрелить, а пальцы не сгибаются, замерзли. Кое-как всадил патрон, выстрелил. Они сдуру перепугались, замахали бичами и скрылись. Ей-богу, заплакал я от злости, а слезы тут же на щеках замерзли. Полежал немного, сходил в лес, нашел сушину, наломал веток и развел костер. Еще одну ночь перекоротали, но чувствовал – последняя ночь. Мясоедов распухать стал, ноги не двигаются, померзли.

Утро настало, мороз вроде поменьше. Думаю, дальше идти надо, а от костра уходить сил нет. Взвалил я Мясоедова на спину, он мне слоном казаться стал, пошел дальше. К обеду вижу дымки, километра два до них. А сил тащить нет.

– Ты полежи здесь, а я схожу людей позову, – говорю Мясоедову. Он по-щенячьи как-то икнул и обхватил меня за ноги.

– Не бросай меня, замерзну, – бормочет, а губы белые-белые.

Оставил я его, чувствую, если не дойду, замерзнем оба, в двух шагах от людей. Кое-как дополз до поселка, а через полчаса Мясоедова принесли, – Малышев закашлялся, на лоб упали редкие с проседью волосы. В комнате появилась с чайником Татьяна Михайловна, разлила кипяток по кружкам:

– Мне о том, что ты потерялся, на третий день сообщили, – проговорила она. – Пришла ко мне соседка, сама-то я из дому никуда, печь топлю, чтоб ребятишки не замерзли. Я ее расспрашивать начала, гляжу, мнется, что-то недоговаривает. Ну, думаю, все знают, только не говорят. Попросила соседку посидеть с ребятишками, а сама в аэропорт.

Туман был: в двух шагах ничего не видно. Бегу, реву как дура. Прибежала, гляжу, начальство незнакомое. Поляков увидел меня, построжал.

– Ты, – говорит, – чего прибежала? Сиди дома, что узнаем, сообщим.

Ох и натерпелась я тогда, ночью где машина проедет – слушаю, не завернет ли к нашему дому. Через неделю привезли, худого, обросшего…

Татьяна Михайловна замолчала, посмотрела на мужа, и было в этом взгляде что-то такое, отчего у Малышева задергалась нижняя губа. Дрожащей рукой он пошарил по столу, отыскал пачку, заскорузлыми, короткими, точно плоскогубцы, пальцами вышелушил новую папиросу.

– Я тут немного добавлю, – посматривая на Малышева, неожиданно добавил Николай Григорьевич. – Нас из Иркутска вызвали, мы там как раз новый самолет получали. Вместе с нами прилетело начальство из Москвы и тут же распорядилось: поиски прекратить до весны. Прошло-то уже около месяца, как Гудаев потерялся. Собрали комсомольское собрание. Как же так, говорим, товарищи в тайге ждут, а мы их на произвол судьбы бросаем. Проголосовали. Решили поиски продолжать. Осталось-то, собственно, по Мишиной карте верховье Илимпии осмотреть. На другой день вылетели туда. Вот верите или нет, а сердце чувствовало – сейчас найдем. И точно. Смотрим: поворот Илимпии, белое пятно, а посреди белый крестик. Самолет. На носу стоит, скапотировал, значит. Покружили над ним – нет людей. Поначалу решили выбросить туда десант. А потом передумали. И в общем-то правильно. В тайгу надо посылать бывалых людей, охотников-промысловиков. Тогда решили: у поселка, где мы вышли из тайги, высадить группу, а оттуда на оленях идти к самолету. Помню, прилетели, берег видно, а вот река вся в тумане. Стали садиться, а направление держать по берегам.

Страшная, я вам скажу, посадка, на ощупь. Куда садиться – не видно. Командир мой, как раньше говорили, летчик милостью божьей. Звук двигателей странный, неземной какой-то. Только потом сообразили: от мороза он такой. По-быстрому выгрузили снаряжение, высадили людей – и самолет улетел обратно в Киренск. Мы потом к гудаевскому самолету пять суток добирались. Код разработали на всякий случай, вдруг что понадобится. Так мы только спирт просили. Ползем по тайге, а нам сверху путь указывают. Чуть в сторону отвернем, так командир что придумал: сажи набрал в коробки, и если мы не на ту речку свернем, так самолет снижается, и бортмеханик поперек реки сажу высыпает. Добрались мы до самолета, а на приборной доске записка: «Потеряли ориентировку, просидели трое суток. Мороз усиливается. Уходим вниз по реке». И еще: Гудаев написал адрес своей девушки в Минске, а Боря просил написать матери.

Их нашли в пятнадцати километрах, замерзших. Эвенк-проводник по следам рассказал все, что с ними произошло.

В первый же день они попали в наледь. Летчик промочил унты. Ночью по неосторожности сжег их на костре. Тогда Гудаев надел на ноги малицы, шел в них, обморозил ноги. Остановились теперь уже окончательно, развели костер. Идти дальше было невозможно, снег по пояс. Так просидели еще несколько дней. Продукты у них были. Потом Макаров решил все-таки идти, искать людей. Летчик отдал ему свою меховую куртку, они переоделись. Боря отошел метров пятьдесят, летчик не выдержал, заплакал. Тогда Макаров сорвал шапку с головы, бросил ее на снег: «Пропадать, так вместе». Вернулся к Гудаеву, лег рядом, укрылись они одной курткой. Так и замерзли. На щеке у командира остались замерзшие слезы, маленькие такие льдинки.

– А я после тех поисков в больницу попал, – вздохнул Малышев. – На ноге мне два пальца отняли. Через некоторое время ребята на бортмехаников поехали учиться. А мне инвалидность дали. Вот такие пироги. А уехать отсюда уже не мог. Прикипел, – Малышев глухо, вполсилы покашлял, жадно затянулся.

– А еще похожий был случай в геологической партии, – откашлявшись, продолжил он. – В сорок девятом это, кажется, было. Когда летчик на По-2 зимой повез в Киренск бухгалтершу. Красавица была. Малышев покосился в сторону кухни, где жена мыла посуду. Говорят, она его любовницей была. Взлетели и потерялись. Через месяц он вышел из тайги. На ногах у него вместо унтов были рукава от ее цигейковой шубы. Стали расспрашивать, где она, а он в слезы. Оказалось, съел он ее. Вот такие были здесь случаи.

– Какая дикость! – воскликнул я. – Даже не верится.

– А знаешь, сколько вдоль Лены лежит самолетов? Еще со времен войны. Вся трасса ими усеяна, до сих пор находят. Одни гибли по глупости, другие – спасая людей, – сказал Меделян.

– А знаете, на чем погорел Гудаев? – вернул разговор Малышев. – Когда они попали в пургу, он продолжал лететь вперед. Выскочили на реку. Ему, по всей вероятности, сильно запал рассказ начальника партии, и Гудаев подумал, что его тоже снесло на Вилюй.

Он дошел, как он считал, до устья Чоны и полетел на юг. Пролетев километров восемьдесят, сел, заправился и после взлета взял курс на Ербогачен. А на самом деле снесло его в другую сторону, выскочил он не на Чону, а на Илимпию. Эти реки как две капли похожи. И поворачивают в одну сторону. Только Чона впадает в Вилюй, а Илимпия – в Нижнюю Тунгуску. Он-то думал, летит в Ербогачен, а на самом деле летел от него. А могли бы спастись, если бы Боря не вернулся. За первым же поворотом на берегу стояло охотничье зимовье, там были дрова, печь, продукты. Вполне могли бы перезимовать.

– Кукушка прокуковала десять раз, мы молча переглянулись, время пролетело незаметно. Нужно было возвращаться в гостиницу.

– Нам пора домой, – сказал я и посмотрел на вешалку, где висели наши летные фуражки.

– Оставайся, – поймал мой взгляд Малышев, – чего по грязи топать. Таня вам постелит. Места хватит всем. А я через полчасика пойду, цилиндры привезли, думаю, за пару часов управлюсь.

– Да мы вместе сходим, – сказал Меделян. – Двоем-то оно сподручнее. А ты действительно ложись.

Мне не хочется идти в сырую, переполненную гостиницу, и я соглашаюсь. Хозяйка стелет мне в боковой комнате, Малышев, помогая, достает из комода чистое белье. Я смотрю на изрытое морщинами лицо Малышева, и мне покойно и хорошо. Так раньше бывало в детстве, когда дела сделаны, все собрались за столом, завтра воскресенье и не надо идти в школу.

– Если аэропорт не откроется, можно по ягоды махнуть на моторке, – сказал Малышев. – Тут недалеко, вверх по Киренге. Сейчас самая черника. Позавчера я за полдня два ведра набрал. Таня, а Таня, – вдруг соскочил он, – дай тарелку.

Он побежал на кухню, погремел там посудой, затем выскочил в сени. Принес тарелку с черникой, поставил перед нами на стол. Ягода темно-синяя, напоминает крупную свинцовую дробь.

– Ешь, ешь, для зрения эта ягода полезна, а летчикам ой как оно нужно.

Ягода мягкая, почти без сока, сладко давится на мелкие прохладные крупинки.

В комнате две высокие кровати с панцирной сеткой. При электрическом свете матово поблескивают никелированные головки. Стекла в комнате отпотели, покрылись изнутри рваными водянистыми полосами. Я забираюсь под одеяло и тут же проваливаюсь в мягкую перину. Я уже давно не спал на таких кроватях, мне хорошо и непривычно. Действительно, завтра поехать бы за ягодой, посмотреть деревни, реку, острова, каменные щеки, мне хочется еще побыть с Малышевым – поговорить, послушать его рассказы. Все это можно бы сделать позднее, нужно только собраться да и приехать сюда, но я знаю, чувствую, что не приеду: навалятся, подойдут другие дела, наступит осень, слетят листья, упадет снег. И желание, такое нестерпимое сейчас, отойдет, уступит место повседневным заботам, сиюминутным радостям и огорчениям, и будут они казаться важнее и нужнее. Отчего так происходит? Я начинаю припоминать, что в Маме у меня есть приятель – начальник аэропорта Гриша Чулинов, который вот так же, как и Малышев, встретит и накормит, и спать уложит. А в Ербогочене Миша Колесников, с которым мы на лодке по Тунгуске ездили к нему на зимовье, собирали там бруснику, охотились на уток, жарили карасей, а потом на той же Тунгуске ловили самую вкусную северную рыбу – тогунка. И он умел принять мой экипаж как родных, топил баню, угощал рыбой и сохатиной. Да сколько людей мне довелось узнать на этих северных трассах?

Ночью снилось, будто у нас оторвался двигатель, мы упали в тайгу, сидим в каком-то зимовье. На улице снег, но мне жарко, тело потное, мокрое. Рядом Малышев и дядя Коля, они вырубают из толстой сосны лыжи и не видят, что потолок прогнулся от снега, доски вот-вот вылезут из пазов, упадут нам на голову. Я хочу крикнуть и просыпаюсь.

В комнате светло, по стенке робко ползет неяркий солнечный луч, за окном, будто выстиранные простыни на веревке, висят облака, весело кудахчут куры, громко, видимо через забор, переговариваются женщины.

Николая Григорьевича уже нет в комнате, кровать его заправлена по-солдатски. Из кухни пахнет пирожками, хозяйка, пока мы спали, затеяла стряпню.

Я посмотрел вверх: в толстую, квадратную балку посреди комнаты ввернуто кольцо, видно, когда-то в этом месте висела детская люлька. С тех пор прошло много времени, кольцо забелено, о нем забыли, висит оно без дела, без работы. И что-то непохоже, чтоб оно снова приняло на себя веселый крикливый груз. Дети Малышева теперь не вернутся сюда. Девчонки, круглолицые, черноволосые, как и мать, прошлым летом улетели в город на нашем самолете. Они сидели на месте радиста в пилотской кабине притихшие, деревенские. Когда самолет кренился, цеплялись друг за друга и испуганно смотрели на нас.

Через полгода я встретил их в городе. Из разговора понял, что домой они возвращаться не собираются. Почему-то вспомнились заброшенные северные поселки по Тунгуске, где доживают свой век одни старики, где покосились избы и где широкими крестами поперек ставен темные доски. Вот так же потянулась оттуда ниточка прошлой жизни, а потом и оборвалась. Я начинаю размышлять: а что станет с этими северными землями, этими столетними, построенными еще нашими далекими предками, казаками-первопроходцами, деревнями и поселками, если сюда перестанут летать самолеты и вертолеты, где до ближайшей больницы сотни километром, а в некоторых деревнях нет даже фельдшерского пункта? И это уже забота государства, поскольку летающие по этим трассам, в этих краях, самолеты и вертолеты – что кровеносные сосуды. Недаром кто-то сказал: будет жива деревня, будет жива Россия.

А я унесу с собой отсюда, из этого дома, короткое тепло дождливого вечера и эти жуткие рассказы о нелегкой судьбе тех летчиков-первопроходцах, которые осваивали эти трассы задолго до меня.

И я уже знал, что должен, не просто должен, а обязан рассказать об этом другим, чтоб знали: эта северная земля сурова и жестока с теми, кто пытается взять ее наскоком. И не прощает малейшей ошибки.

К нам в комнату заглянула Татьяна Михайловна.

– Куда заторопились, отдыхайте. Аэропорт закрыт до десяти часов. Иннокентий приезжал, они уже с Николаем Григорьевичем наладили, цилиндры вам еще вчера местным рейсом прислали.

Мне становится неудобно, я здесь лежу, наслаждаюсь теплом, а мои коллеги уже давно на работе и уже почти сделали свою часть работы.

Я быстро оделся, вышел во двор. Только сейчас, при дневном свете, я разглядел, насколько стар дом Малышева. Бревна рассохлись, потемнели от времени. Под навесом стоит верстак, на нем тиски, в углу лодочный мотор «Вихрь». Недалеко от сарая летний душ, сверху на столбах закреплен выкрашенный черной краской топливный самолетный бак. У Малышева все сделано прочно и надежно и, казалось, предусмотрено на все случаи жизни.

Я вернулся в дом, хозяйка налила чаю со свежим черничным вареньем, поставила на стол пироги. Пока я пью чай, она вяжет свитер и рассказывает, как познакомилась с Малышевым. Встретились они в Нюрбе – это в Якутии. Он работал там в Сосновской экспедиции, обслуживал летающие к геологам самолеты. Дело было сразу же после войны. Малышев и пробыл там целое лето. В один из тех светлых, как день, ночей, когда можно спокойно читать газету, они встретились на берегу Вилюя на танцах. И потом увез ее в Киренск.

– А как переводится на русский «Нюрба»? – спросил я. – Несколько дней назад летели мы туда с эстафетой, я спрашивал – никто не знает.

Татьяна Михайловна перестала вязать, пожала плечами:

– Кто его знает. Рассказывают, очень давно жила в тех краях красивая девушка, звали ее Нюрба. К ней сватался якутский князь Вилюй. Князь был старый, у него уже было несколько жен. Девушка не хотела выходить за него замуж, любила она другого. Собралась как-то Нюрба в лес погулять, и тут ее подкараулил старик Вилюй – расправился с ней, отнял жизнь, а потом, испугавшись, убежал к Лене. Долго искали девушку отец с матерью. В том месте, где она потерялась, образовалось много озер – так это, говорят, слезы родителей.

– Верно, озер там много, – подтвердил я.

– Люди зря говорить не будут, – улыбнулась Татьяна Михайловна. Она встала с табуретки, подошла ко мне, приложила к спине свитер. – Вовка примерно такой же, должно подойти.

Посидев еще немного, я отправился в аэропорт. Еще с мостика услышал, как ревет двигатель нашего самолета. Николай Григорьевич, завидев меня, открыл форточку, показал вверх палец. Такой простой, но понятный знак. Только позже я узнаю, что они всю ночь с Малышевым провели около самолета и заменили цилиндры. Меня охватывает чувство благодарности к этим незаменимым помощникам, которые в любую погоду днем и ночью делают свое дело. И никогда не требуют к себе особого внимания. Молча, точно и вовремя.

Я почувствовал, как внутри во мне закрутился, завертелся барабан времени, когда я уже не хозяин себе. Скорее, скорее в воздух, в небо!