Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии

Почему, когда в десятом классе я стал читать Достоевского (в мои школьные годы Достоевский в программе, слава Богу, не стоял, и моя учительница литературы не сумела привить мне к нему ту ненависть, которую я еще лет десять испытывал по отношению к Гоголю и лет двадцать – по отношению к Александру Островскому, – вот ведь тоже любопытнейший культурный феномен), почему, я себя спрашиваю, начав читать Достоевского, я был поражен не только тем, что это словно про меня написано, но даже… что некоторые монологи я сам продиктовал Федору Михайловичу?!

§ 10

В чем моя культурная ущербность перед Достоевским? Отец мой несопоставимо образованнее, культурнее и талантливее отца Достоевского; мама моя ни в чем не уступала матери Федора Михайловича и, скорее, в культурно-воспитательном отношении превосходила ее; я получил гуманитарное образование – Достоевский техническое; во многих отношениях я даже образованнее Федора Михайловича.

Не торопитесь ставить меня на место. Я сам знаю, я ощущаю и уверен, что в культурном отношении, на культурной шкале между мной и Достоевским примерно такая же дистанция, как между мной и гориллой.

Но я хочу задать вам довольно краеугольный для меня вопрос: кто или что нас так расставило?

Академик Наталия Бехтерева однажды объяснила журналисту Караулову, что у Пушкина была какая-то совершенно особенная химия мозга и, дескать, поэтому ему так легко давались рифмы. Но, во-первых, я вовсе не уверен, что гений Пушкина в легкости рифм; то есть я твердо уверен, что не только для Пушкина, но для всей мировой поэзии рифмы – дело десятое. А во-вторых, академик Бехтерева мне совершенно не объяснила, почему Пушкин эту самую химию заполучил, а мне – фиг с маслом!

И раз уж я себя поставил между гориллой и Достоевским, то спрошу наконец: к кому я ближе? Тут я полагаю, что не шокирую вас, сказав, что все же, пожалуй, ближе я к Достоевскому. Какой-никакой, я все же носитель культуры. А горилла – зверь, животное.

Но, господа, насколько мне известно, самец гориллы не бьет свою спутницу жизни. А я, представьте себе… Читал я как-то Гегеля, «Феноменологию духа», сложное, знаете ли, произведение. Я с трудом погружался в поток гегелевского мышления, два часа не удавалось, наконец на третьем часу вдруг словно распахнулись таинственные двери души, гегелевский идеализм ласково обтек и бережно повлек меня в свою заумную глубь. И тут распахнулась материалистическая дверь, вбежала неласковая и небережная моя жена: «Ну что за хамство! Ребенок уже целый час ждет! Ей свежий воздух нужен!..» Ну и попутал нечистый, проявилась вдруг во мне такая феноменология духа, от которой не только горилла, но зеленая ящерица надежно застрахована: как бы ни досаждала самцу самка, ни за что не ударит, не сможет, на инстинктивном уровне заповедь срабатывает и генетически наследуется. То есть вы представляете, в какую страшную ловушку я сам себя заталкиваю своими вопросами: если я сейчас признаю, что отношение к своей жене, к своим детям – тоже культура, и для развития человечества, наверное, немаловажная, то… Но обидно, знаете ли. Ниже Достоевского – не обидно, даже скорее радостно, что над твоей головой такой титанический человек возвышается. Но ниже какой-то безмозглой, маленькой и ничтожной зеленой твари!..

II

Боюсь, я утомил вас своими вопросами. Но я сам, поверьте, еще больше утомился за долгие годы, и не столько вопрошая себя, сколько пытаясь найти ответы в научных книгах, статьях и беседах.

§ 11

Представьте себе, на большинство вопросов я довольно быстро находил ответы, но… разные и часто чуть ли не диаметрально противоположные друг другу. То есть, образно говоря, один ученый отвечал мне, что дважды два – это, конечно же, четыре. Другие с той же уверенностью в качестве результата предлагали другие цифры. Третьи осторожно замечали, что все, дескать, зависит от обстоятельств, от множества переменных, сложнейшего взаимодействия и синергетической обусловленности целого комплекса многочисленных факторов, носящих как объективный, так и субъективный характер; то есть теоретически должно быть четыре, но случаются и три, и единица, и даже шестнадцать. Находились и такие, которые готовы были принять любой результат, только не 2 ? 2 = 4, ибо (тут они начинали нервничать, обижаться и даже сердиться) только крайний ретроград и тупоумный упрямец может придерживаться давно отжившего и прогрессивной наукой убедительно развенчанного взгляда на природу вещей.

§ 12

Я и раньше догадывался, но теперь убедился, что область так называемых точных наук (там, где дважды два – всегда четыре) крайне узка и уже, пожалуй, химия – наука, конечно же, точная, но как бы не совсем. А биология в некоторых своих разделах (например, в сфере эволюционного подхода) совсем не точная. А история, как некогда объяснил мне великий физик Петр Капица, и вовсе не наука, ибо историки за двадцать пять веков своего существования не только не открыли ни одного универсального закона, но даже не определили предмета своего исследования. То есть сорок пять лет назад, оказывается, я стал кандидатом несуществующих наук и совершенно напрасно радовался и выпивал с коллегами, такими же «несуществующими» докторами и кандидатами.

§ 13

Похоже, в некотором отношении Капица прав. В современной физике, насколько мне известно, не существует антагонистически настроенных друг к другу школ. Физики в общем-то договорились в планетарном масштабе. Иначе обстоит дело в гуманитарных отраслях познания. Неодарвинисты сражаются с неоламаркистами; этологи – с так называемыми «психологами»; психологи без кавычек словно считают ниже своего научного достоинства обращать внимание на открытия, совершаемые физиологами в сфере высшей нервной деятельности и нейрофизиологии человека, а физиологи, в свою очередь, не без насмешки перелистывают наукообразные сочинения некоторых психологов, которые в исследовании человеческой психики не только не продвинулись дальше Аристотеля, но отказались к тому еще и от логики; «цивилизационщики» бичуют марксистов, марксисты тоже не остаются в долгу и т. д. и т. п. И чем, заметьте, гуманитарнее наука, то есть чем ближе она к исследованию человека, человеческого общества, человеческой истории, тем настойчивее противодействие, тем яростнее неприятие и тем меньше взаимопонимания между коллегами. «Война – отец всего», – сказал Гераклит. Но я не уверен, что древний эфесец в первую очередь имел в виду борьбу научных школ.

§ 14

Иное затруднение.

Я слышал, один ученый чуть ли не всю жизнь специализировался на исследовании сетчатки глаза лягушки. Представляете, как тщательно он эту сетчатку изучил? Говорят, есть такие же классные специалисты и знатоки маточных рубцов у землеройки

. Я понимаю: век аристотелей и прочих универсалов миновал, и ныне можно совершить открытие, лишь сосредоточив свое внимание в какой-то одной и очень узкой области. Я абсолютно доверяю этим узким научным специалистам: прекрасно зная свой предмет, они очень редко допускают ошибки. Я рад за них: они пользуются заслуженным авторитетом не только у себя на родине, но и за рубежом, и ни одна научная работа в сфере их научного интереса без ссылки на них, понятное дело, не обходится. Но мне они помочь бессильны. Я слишком общие вопросы задаю. Им такая широта даже в страшном сне не приснится. Для них мои вопросы – не то что не предмет научного исследования, даже не глас вопиющего в пустыне, а некий «белый шум». Но… не дай Бог мне случайно коснуться, ненароком приблизиться к их строго-узко-тонко-научным рубцам и сетчаткам. Разорвут, как античные вакханки, разрушат до основания, как воины Иисуса Навина, художественно высмеют, как Сократ – софистов.

А ведь их, может быть, сотни, а то и тысячи – строгих, узких и тонких. Вот я с вальяжной легкостью сравнил Мавзолей Ленина с пирамидой Джосера… А среди моих читателей совершенно случайно вдруг оказался тонкий и узкий, который всю жизнь изучал именно эту пирамиду и эту самую Третью манефонову династию египетских фараонов… Вы представляете, что этот специалист со мной сделает? И ведь прав будет он, десятикратно, стократно меня правее, ибо и мавзолей на пирамиду в «узком смысле» не похож, и Джосера «при строгом рассмотрении» совсем иначе звали, и это «очень тонкий вопрос», принадлежал вышепоименованный фараон к Третьей династии или не принадлежал!

Но как бы мне могли помочь эти прекрасные ученые, будь они чуть пошире, чуть снисходительнее и чуть смелее перед лицом Всеобъемлющей Истины!

III

Не менее огорчили меня и методические недостатки многих научных исследований.

Казалось бы, еще в IV веке отцы церкви открыли (вернее, открылось им), а Гегель через полторы тысячи лет перевел на философский язык и как бы заново провозгласил три фундаментальных принципа, лежащих в основе всякого продуктивного гуманитарно-научного исследования: системность, диалектика, историзм. Но до сих пор эти, если угодно, категории познающего разума очень редко используются. Причем пренебрегают ими не узкие и строгие специалисты, а ученые широкого и свободного кругозора, на которых, как вы поняли, я возлагаю особую надежду.

§ 15

Метод историзма. Исследуют, например, дионисийское начало в религиозной культуре (Ницше, Вяч. Иванов, частично Я. Голосовкер), но при сем забывают, что с момента зарождения и за тысячу лет развития этот самый Дионис столько раз трансформировался в людских представлениях, изменял свой образ, свой миф, свой культ, что говорить о дионисийстве в целом следует с величайшей осторожностью, ибо Дионисы разных религиозных стадий – совершенно разные и иногда принципиально различные божества.

И тем же самым часто грешат психологи и историки, без которых я на половину своих вопросов ответить не смогу. Обругали, например, Леви-Брюля за его «Первобытное мышление», так дружно и свирепо накинулись, что сам Леви-Брюль на всякий случай, ради научной безопасности, от своей концепции частично отказался. Но, по крайней мере, содержательной стороной психика первобытного человека действительно и принципиально отличалась и отличается от нашей с вами психики.

Однако самое прискорбное для меня – отрыв истории от эволюции. Словно сотни миллионов лет шел один процесс жизни, а затем миллион лег назад (или многим позже) начался другой процесс, совершенно и принципиально от первого отличный, и первый мы называем эволюцией живой природы, а второй – историей человека, и Боже сохрани их перепутать. И самые активные сторонники этого эволюционно-исторического аборта встречаются, как это ни странно на первый взгляд (потому что на второй взгляд уже не странно), среди материалистов, которые Бога, как правило, отрицают и над догматом сотворения глумятся, однако на практике обособляют человека от остальных живых существ почище самых жестоковыйных христианских фундаменталистов.

§ 16

Диалектический метод. Тут еще хуже, чем с историзмом. Один «диалектический материализм» чего стоит. Я за него два раза в институте получал «двойку» на экзамене. То есть еще студентом я не мог понять это словосочетание, а сейчас еще меньше понимаю. Вернее, теперь я много книг прочел и могу допустить, что даже в илистом русле материализма можно диалектически мыслить. Можно диалектически мыслить и на просторах идеалистической Небесной Реки (так древние китайцы называли Млечный путь). Но если нас реальная, полноводная и плодотворная река интересует, а тем более рыбы, которые в ней живут, утки, которые по ней плавают, человек, который рекою этой любуется, – при чем тут вообще материализм и идеализм, это в общем-то искусственное, на мой взгляд, противопоставление двух взаимопроникающих и диалектически взаимодействующих составляющих всякой жизни?

Крупнейший знаток поведения животных Конрад Лоренц наблюдал, как скворец ловил на потолке, приносил на шкаф и проглатывал… несуществующих мух (то есть ни одной мухи в комнате не было, ловить и поедать было некого). Выходит, этот скворец решил «основной вопрос философии» в пользу идеализма?

Строгие ученые строгими методами на строгой аппаратуре материалистически показали, что кошка, увидев мышь, перестает слышать звук метронома (то есть в слуховой коре совершенно исчезают потенциалы). Звук для кошки перестает существовать! Это идеализм? Или интерес кошки к мыши настолько материален, что звуковые колебания в этот момент становятся идеалистическими?

А что такое сам звук? В неживой природе звука нет, это вам любой физик скажет. Чтобы звук появился, нужно ухо. Вернее, одного уха мало, и для восприятия звука нужен мозг. Но, как мы только что видели с кошкой, и мозга мало – нужно нечто, которому понадобилось, которое захотело, снизошло до того, чтобы этот звук услышать. А какова природа этого нечто, материалистическая она или идеалистическая?

Только поймите меня правильно: я не настолько глуп, чтобы отрицать существование материи. Я просто жить пока хочу и всяческую жизнь вокруг меня наблюдать и исследовать. Я не хочу, чтобы у меня в мозгу только «копировалось, фотографировалось» черт знает что. Я и Ленину, вернее, его душе, этого не желаю, хотя он и написал эту глупость. А потому я против материализма и против идеализма. Я за жизнь и, стало быть, за диалектический подход к ней.

§ 17

Метод системности. Тут меня всегда огорчали три явления.

Первое выражается в том, что системность в научном исследовании вовсе отсутствует. Но стоит ли огорчаться? Хвост либо есть, либо его нет вовсе, говаривал, кажется, Винни-Пух (или его друг Ослик?). Но, право же, наука – дело не менее творческое и вдохновенное, чем искусство, и часто ученый на такие интересные пласты жизни выходит, такие любопытные данные получает, а вот осмыслить, обработать их системно то ли не может, то ли не хочет, а я за него эту работу доделать не в силах, так как не могу же я глубоко специализироваться в каждой из интересующих меня наук и тем более – по всем направлениям… Но нет хвоста, нету!

Явление второе: системно мыслит человек, но совершенно непонятно, как эта система организована, каковы ее внутренние и внешние координаты, есть ли в ней системообразующее ядро, и если все-таки есть, то где оно, черт побери, местополагается. То есть хвост вроде бы есть, вот же, ученый нам его показывает, называет хвостом, но видим мы нечто, на хвост совершенно не похожее, которое даже за часть тела можно принять, лишь обладая очень богатым воображением… «Я тучка, тучка, тучка, я вовсе не медведь…»

Третий подход, вернее, третий способ нарушения метода системности – он меня очень часто огорчал и огорчает. И прежде всего потому, что я встречаю его у тех исследователей, назвать которых коллегами язык не поворачивается, ибо некоторые из них без преувеличения – научные гении.

Скажем, Зигмунд Фрейд. Для меня – гений бесспорный, не только основавший аналитическую психологию, но и всем гуманитарным наукам (а также искусству) предложивший новый принцип мышления. Системщик? Безусловно. Но… вы догадались, куда я клоню?.. Зачем этим тоталитарным «либидо» объяснять политику, право, мораль, искусство, религию? Ведь это не просто странно – это в некотором роде болезненно.

Или Карл Маркс. Сейчас он у нас в опале. Но когда я был студентом, меня заставляли читать Маркса. И одну цитату из него я помню наизусть: «Теория осуществляется в каждом народе лишь постольку, поскольку она является осуществлением его потребностей»

. Великолепная мысль, вы не находите? Заодно она и судьбу России объясняет, ту самую, послеоктябрьскую, и как бы доказывает невиновность самого Маркса в наших страданиях: Маркс-то уж точно не виноват, что из его политэкономической системы сделали сперва ленинскую религию Пролетариата, затем – сталинскую религию Человекобога и Земного Царства Небесного, затем – хрущевский генотеизм, брежневский шаманизм.

Но откуда Маркс взял, что экономика – формообразующий базис, что, дескать, она все определяет? Уже у крыс социальная иерархия определяет всю крысиную «экономику» (пища, жилище, самка), и скорее она – «базис», а все остальное – «надстройка», вернее, «подстройка».

§ 18

И уж крайне редко можно встретить в гуманитарной науке ученого, который последовательно применял бы все три метода – системности, диалектичности и историзма, кстати сказать, теснейшим образом взаимосвязанные, так что, нарушив один, рано или поздно обязательно повредишь второй и обнаружишь неисправность в третьем.

IV

Однако самое досадное затруднение, с которым я столкнулся, вот каково.

§ 19

Очень часто наука места своего не знает! Многие, слишком многие ученые (особенно в XX веке) ощущают в себе такую богатырскую силу, такую сказочную дерзость и прыть, развили в себе такой поразительный комплекс полноценности и непогрешимости, что не только в научном своем царстве правят безапелляционно и безраздельно, но и самоупоенно отправляются на завоевание царств тридевятых, даже не подозревая, что там свои богатыри, свои властители, свои жители, свои законы – там своя сказка, господа! И полбеды, если такого безоружного путешественника побьют – за одного битого, как известно, двух небитых предлагают. Намного хуже случается: научному богатырю кажется, что он и царство завоевал, и принцессу очаровал, привез ее с собой, за свадебный пир уселся и гостей созвал; но гости-то видят (не все, а те, которые в сказках искушены и в нескольких царствах побывали), что никуда он не ездил на самом-то деле, то есть ездил в туда-не-знаю-куда, привез то-не-знаю-что, и с этим научным фантомом наш ученый богатырь ныне помпезно бракосочетается…