Бестиарий спального района

Ему хватило пяти минут, чтобы добраться до ДЭЗа. Сел на корточки около залитой ярким солнцем глухой стены одноэтажного здания, замер. Задумался.

Ну что? Как живется, джинн? Неплохо живется, если правильно понимать.

Вспомнились тысячелетия, проведенные в глиняном сосуде. Какое бешенство наполняло и переполняло его тогда! Как неудержимо и как безнадежно мечтал он – найти бы эту старую пархатую сволочь Сулеймана ибн Дауда и эту гнусную кривоногую суку Бислик, родоначальников всех джиннов, творцов их противоестественных судеб, найти бы и… Особенно психовал, когда сосуд прятали в какие-то особые места, непроницаемые даже для седьмого, восьмого и девятого чувств. И как мучила тогда бессонница… Долгие века… От этого тоже ярость захлестывала, белая, раскаленная! Молодой был…

Потом память перепрыгнула – вот сосуд извлекают и выносят на свет сильные волосатые руки. Вот укладывают в седельную сумку. Скачут куда-то, стреляют, орут, рубят друг друга саблями. Вот в отчаянии выхватывают глиняный сосуд из сумки и что есть сил швыряют в полчища врагов. Сосуд раскалывается, он, Мансур, в исступлении взвивается ввысь, злорадно хохочет, устремляется вниз, на врагов, скачущих под кровавыми знаменами, нацеливает всю свою страшную силу, выпускает ее – и… ничего не происходит. Только жеребец под главным кровавознаменным чуть запинается. «Я же говорил тебе, Файзулла, что это бабские сказки!» – плачущим голосом произносит щеголеватый белобрысый всадник в мундире с аксельбантами. «Протух, отродье шайтана и шелудивой!» – оскалив зубы, бешено ревет в ответ чернобородый Файзулла, обладатель тех самых сильных волосатых рук. Его тюрбан пронзает пуля, и разлетаются его мозги, и он бессильно повисает на стременах.

Мансуру понадобилось всего несколько дней, чтобы осмотреться и вникнуть. Советская власть ему совсем не понравилась, а что чернобородым ей противопоставить нечего, он не сомневался. И решил уйти в горы – хоть немного отоспаться после многовековой бессонницы. Настроил себя проснуться, когда кончится эта власть (в том, что она ненадолго, тоже был уверен).

Проснулся. И правда, кончилась советская власть. Протухла, как и он сам. Только он-то, хоть и протух, не кончился.

Спустился с гор. Следует признать, спросонья плохо соображал. Словно в тумане все видел. Снова кто-то в кого-то стрелял, воровали все кругом, грабили. Люди…

Многие тогда уезжали в Россию. Ну и он, толком еще не проснувшись, тоже поехал. Сошел с поезда на Казанском вокзале, посмотрел на безумный город и решил: «Это мне подходит. Кто в этом городе главный? Он, похоже, из наших, из джиннов. Мы ведь созданы царем Сулейманом и царицей Бислик для того, чтобы рушить города и возводить дворцы…»

Почему-то сознание очень быстро прояснилось. Сила не вернулась – так, крохи, – а вот мудрость пришла. Он понял, что жить тут можно, и неплохо жить, только высовываться не надо, будь отцы города хоть трижды джиннами. И уверенно подался на окраину. Работа нашлась, жилье нашлось, чурки нашлись – веселее все-таки, – а остатков силы вполне хватало, чтобы ментов отваживать, и дураков бритоголовых отпугивать, и задержанной зарплаты добиваться. С умом только нужно этими остатками пользоваться, не разбрасываться.

И может, все даже к лучшему. Да, можно долго жить, спокойно жить. Придет срок – перебраться в другое место. Кто заметит, кому он нужен? И пополнять, пополнять, пополнять копилку своей мудрости.

Однако пора. Мансур посмотрел на солнце – точно, девять часов двенадцать минут сорок три секунды. Шайтан-баба Алла Валентиновна на месте, нет нужды восьмым чувством проверять. Он достал из кармана пенальчик, осторожно вытряхнул на левую ладонь волосок, закрыл пенальчик, положил на место, зажал волосок большим и указательным пальцами правой руки, поднялся и пошел в контору.

– Здравствуйте, Алла Валентиновна, – сказал он, войдя в крохотный кабинет, прижал руку к сердцу и слегка поклонился. – Как ваше здоровье, уважаемая?

– Что тебе, Мансурка? – раздраженно спросила Алла Валентиновна, одутловатая, потная крашеная блондинка сорока пяти лет от роду. – Говори быстро, некогда мне!

– Денег нет совсем, – запел Мансур, – зарплату не дают, голодаем мало-мало!

Он утрировал акцент, надеясь разжалобить начальницу и сберечь волосок. Но – напрасно.

– Нету в кассе денег! – повысила голос Алла Валентиновна. – Я тебе говорила – нету! Ты русский язык понимаешь?! Что ж за наказание?! В понедельник приходи, в понедельник, понял?! Иди, не мешай, не до тебя!

Что ж, понял Мансур, делать нечего. Он поднес руку к губам, разжал пальцы, дунул на волосок и произнес про себя на древнем языке те слова, которые следовало произнести.

…Через час с небольшим – пришлось ждать, пока оформят все ведомости-шмедомости, да потратить немного времени и еще один волосок, чтобы убедить кассира выдать Мансуру зарплату на всех шестерых, – он вышел из конторы и направился к шестнадцатому дому.

Народу на улице было уже много. Как бы деньги не своровали, подумал Мансур и поплотнее ухватился за сумку, на дне которой, под жилетом, лежали завернутые в газету зарплаты.

В чахлых кустах истошно орали коты. Видно их не было, но Мансур любил этих зверей и потому включил седьмое чувство – не отказал себе в маленьком удовольствии. И не пожалел. Красавцы! Двое, один угольно-черный, другой золотистый, несмотря на пыль – сияющий. Мед, залюбовался им Мансур. Огромные оба! Стоят друг напротив друга, выгнув спину, подняв хвост, и упоенно орут. Ай, молодцы, подумал Мансур, ай, джигиты. Полюбовался немного и собрался двигаться дальше.

– Эй ты, аллах-акбар! – раздался сзади гнусавый окрик. – А ну, стоять!

Мансур выключил седьмое чувство и обернулся. Мент. Жирный, неопрятный. Руку на дубинке резиновой держит.

Черный кот вдруг шарахнулся на тротуар – прямо менту под ноги. Тот с неожиданной ловкостью подцепил кота мыском сапога под живот и швырнул обратно в кусты. Коты взмявкнули и кинулись в разные стороны.

Совсем плохой человек, понял Мансур.

– Документы предъяви, ты, аллах-акбар! – сказал мент. Ему, видимо, нравилась эта шутка.

– Зачем такие слова говоришь, начальник? – вкрадчиво произнес Мансур.

Он и вправду очень не любил, когда при нем упоминали бога и всех этих – Мариам, Ису, Осириса, Кетцалькоатля…

– Умничать будем? – угрожающе процедил мент. И гаркнул: – Документы! И мешок сраный – к досмотру!

Да, подумал Мансур, менты и вообще не рахат-лукум, а этот еще хуже. Кстати, всех ментов тут знаю, этого мента не знаю… Сумку тебе…

– Что ты, начальник, зачем умничать, как можно? – сказал он смиренно и молниеносным движением выдернул из брови длинный волос. Хороший волос, из последних. Жалко, а как же, но куда деваться?

Разом заработали все чувства, вплоть до девятого. На самой дальней периферии восприятия мелькнул один из давешних котов, медовый. Он сидел на крыше трансформаторной будки, истово умывался лапой, но, кажется, просто прикрывал этим занятием жгучий интерес к Мансуру и менту. Ладно, не до кота сейчас.

Мансур увидел мента. Будь в полной силе, увидел бы мгновенно. А так, покалеченный – с задержкой секунды в полторы. Это могло привести к ненужным проблемам, но выручила исключительная быстрота реакции, которую Мансур, надо полагать, унаследовал от извращенца Сулеймана и проститутки Бислик. Уж чем-чем, а реакцией они оба обладали феноменальной…

Нет, возможностей Мансура не хватило бы на то, чтобы превратить эту гниду в гниду настоящую или в жужелицу, например, чтобы сладострастно раздавить ее ботинком. Увы. Но очень сильный и совсем жидкий понос, прямо сейчас, на этом самом месте, был гниде обеспечен.

Мансур удержался в последнюю наносекунду.

Мент был свой. Не джинн, конечно, но и не человек. Свой.

– Ты что же, ишачий выкидыш, своих не узнаешь? – зловеще прошипел Мансур.

– Да я тебе, тварь черножопая… – Мент побагровел и потянул было дубинку из петли. Дубинку заело.

– Девятое чувство включи, о безмозглое отродье жабьей жопы и свиного копыта! – Мансур кипел от злости.

Мент растерялся. Медовый кот, отметил Мансур краем сознания, перестал умываться. Теперь он сидел на крыше прямо и неподвижно, будто статуэтка. И явно наблюдал.

– У меня только семь, – пролепетал мент тоном школьника, прямо на уроке уличенного в занятиях онанизмом.

– Тогда седьмое подключи, недоразвитый помет дохлого мула, – отрезал Мансур. – Только боком его поверни. Ну?!

Из свекольно-багрового мент сделался поганочно-бледным.

– От же ж гивно якое… – В его речи вдруг прорезался явственный украинский акцент. – Звиняйте, дядьку, нэ признав…

– О, горе мне, – устало вздохнул Мансур, бережно укладывая ценнейший волос в пенальчик. – Ты кто?

– Сержант милиции Шишенко, – отозвался мент. – А по правде – шиш.

– Шиш… – повторил Мансур. – Маленький самум на краю дороги?

– Согласно этому… как его… Брокгаузу и Ефрону, – угрюмо сказал Шишенко, продолжая вовсю смячать «г», – нечисть, живущая в вихрях на обочинах дорог… Ничего не помню больше… Сам он нечисть, козел… А вы-то кто будете, дядьку? Не разберу что-то…

Мансур вдруг затосковал. Вся его жизнь, такая длинная, показалась теперь короткой и пустой. Никогда, никогда за две с лишним тысячи лет он не встречал своих. Знать о них – знал, много знал, но не встречал. Судьба наша, горько подумал он… И тут же сообразил: ай, хорошее место это Новокузино, не зря на болоте стоит. Тянет сюда наших. И шиш этот. Не нашего рода, конечно, и ущербный, но все-таки. Вроде земляка. И коты, чтоб я не был джинн. Кстати, исчез куда-то медовый.

– Джинн, – коротко представился он. – Джинн Мансур.

– А… – уважительно протянул Шишенко. – Ну а я, стало быть, шиш Шишенко.