Стих и проза в культуре Серебряного века

Легкая, серо-белая пыль, красноватый влажный камень, / желтоватый пористый туф, темный, отшлифованный и блестящий от сырости порфир, и живой, тонкий, дрожащий серебряный лучик: вот прекрасное сочетание красок и вещества.

Действующие лица – два пажа.

Но только – не определенной исторической эпохи: ведь действительные пажи были вовсе не похожи на воображаемых. Пусть эти пажи будут такими, как те, что мечтают и любят на картинках и в книжках.

Значит, только в костюме – немного истории.

Актриса, играющая младшего пажа, одета в легкий шелк, плотно облегающий ее, светло-голубой и затканный геральдическими лилиями самого светлого золота. Это, и еще столько кружев, сколько можно надеть, – вот всё выдающееся в костюме, который, не преследуя исторической точности, стремится / подчеркнуть стройность юного тела, роскошные белокурые волосы и нежный цвет лица.

Актриса замужем, но замужество продолжалось всего полтора года; она рассталась с мужем и, верно, совсем не хорошо поступила с ним. Может быть, это и так, однако нигде нельзя встретить большей невинности. Это совсем не та первоначальная, простенькая невинность, которая также, конечно, привлекательна; нет, это развитая и взлелеянная невинность, в которой не ошибется ни один человек; она проникает прямо в сердце и покоряет его властью, / доступной только совершенству.

Другая актриса стройна и мечтательна – / по смыслу пословицы. Она не замужем, у нее нет никакого прошлого, совсем нет; никто ничего о ней не знает; но, как много говорят ее тонко вырисованные, почти худые члены, ее янтарно-бледное, правильное лицо, обрамленное локонами цвета воронова крыла, на сильной мужской шее, – лицо, влекущее улыбкой насмешливой и вместе тоскливой; в непроницаемых глазах – сумрак мягкий и блестящий, как темные лепестки анютиных глазок.

На ней – нежно-палевый костюм, словно панцирь, с широкими продольными полосами, стоячим воротником и топазовыми застежками. Узкий, сборчатый рюш выглядывает из ворота и из обтянутых рукавов. Широкие и короткие панталоны мертвого зеленого цвета с матовым пурпуром в прорезах. Серое трико. У голубого пажа оно, конечно, ослепительно белое.

Оба – в беретах.

Такова их внешность.

А теперь палевый стоит, облокотясь на перила балкона, // а голубой сидит внизу у фонтана, удобно откинувшись на спинку скамьи, обхватив одно колено руками, унизанными кольцами. Мечтательно смотрит он в дали Кампаньи.

Вот заговорил:

«Нет, ничто не сравнится / с женщиной в мире!

И как мне постичь это… верно, какие-то чары заключены в линиях тела, в тех линиях, какие ей предназначены; когда я только вижу, как проходят / они – Изора, Розамунда, / и донна Лиза, и другие, – / когда я только вижу, / как облегает их тела одежда, как располагаются при ходьбе складки, – мне кажется тогда, будто мое сердце выпивает всю кровь моих жил, и голова моя пуста, и нет мыслей, и члены мои бессильно дрожат, и все существо мое исходит единым, долгим, тоскливым, робким и прерывистым вздохом. Что это? Что же это? Будто счастье // проходит незримо мимо двери моей, и я должен схватить и держать его, и тогда оно будет моим, но я не могу схватить его, потому что не вижу его».

Тогда говорит другой паж с балкона:

«А если бы ты сидел у ее ног, и в думах своих она потеряла бы и забыла, / зачем звала тебя, а ты сидел бы молча / и ждал, и ее прекрасное лицо склонялось бы над тобой, такое далекое под тучами снов ее – дальше, чем звезда в небе, – но такое близкое к глазам твоим, что каждая черточка была бы доступна твоему восхищению и каждая прекрасная линия и каждая тень ее кожи, // в белом покое своем // и в легком розовом смущении, – разве не казалось бы тебе тогда, что она, вот эта, склоненная над тобой, принадлежит не твоему миру, где ты, восхищенный, склоняешь колена, но что ей принадлежит иной мир, что иной мир окружает ее, и туда стремятся мысли ее – в праздничных платьях, к неведомой тебе цели; что там она любит, вдали от всего твоего, вдали от твоего света, в той дали, куда она упорно стремится; будто в мыслях ее нельзя завоевать и малого места, хотя ты только о том и мечтаешь, // чтобы всем ей пожертвовать, отдать свою жизнь и все свое лишь затем, чтоб возник между вами даже не отблеск близости, бесконечно меньше того, что носить имя ее».

«Да, да, ты сам знаешь, что это так. Но…»

Вот пробежала зелено-желтая ящерица по краю балкона. Остановилась, осматривается. Шевелит хвостом…

Вот бы, камень под рукой…

Берегись, четвероногий дружок!

Да нет, в нее не попадешь; она издалека чует камень. А все-таки испугалась.

Но в то же мгновение исчезли пажи.

А как она была красива, голубая; взор ее был полон настоящей тоски, во всех движениях ее разливалось нервное предчувствие, – и в скорбной складке около рта, когда она мечтала, и еще больше, когда слушала палевого пажа, который говорил ей с балкона слова дразнящие и ласкающие, с оттенком дружелюбной насмешливости.

A разве не кажется опять, что пажи вернулись?

Они здесь; они, и уходя, продолжали играть пословицу, и говорили о неясной юношеской любви, о той любви, что не знает покоя и носится / через все страны предчувствий, через все небеса надежд, и болезненно тоскует о том, как ей перелиться в единое, / глубокое пламя великого ощущения; об этом говорили они: младший – с горькой жалобой, старший – со скорбью. И вот говорит палевый голубому: не надо так настойчиво требовать, чтоб настигла и удержала тебя женская любовь.

«Нет, поверь, говорит он, любовь, которую ты найдешь в объятии двух белых рук, в двух глазах, заменивших тебе небо, в надежном блаженстве двух уст, – такая любовь не поднимается выше земли и праха, она променяла свободную вечность мечтаний на счастье, часами измеряемое и часами изменяемое; пусть вечная молодость суждена ей, но с каждым разом теряет она луч из лучей, окружающих неувядаемым сиянием вечную юность мечтаний. Нет, ты счастлив!»

«Нет, ты счастлив, возражает голубой, я отдал бы целый мир за то, чтобы быть тобою».

«Nej du er lykkelig!» svarer den Blaa, «jeg vilde give en Verden til, jeg var som du».

И голубой встал и пошел по дороге в Кампанью, а палевый смотрит ему вслед со скорбной улыбкой и тихо // шепчет: нет, он счастлив!

Og den Blaa rejser sig og begynder at gaa nedad Vejen mod Kampagnen, og den Gule se‘r efter ham med et vemodigt Smil og siger for sig selv: «nej han er lykkelig!»

Но далеко, на спуске дороги, оборачивается голубой еще раз к балкону и кричит, поднимая берет: «Нет, ты счастлив!»

Men langt nede paa Vejen vender den Blaa sig endnu en Gang imod Balkonen og raaber, mens han l?fter paa Baretten: «Nej du er lykkelig!»

Пусть розы здесь цветут. Der burde have v?ret Roser.

А теперь пусть промчится внезапный / ветерок, пусть сорвет с отягченных веток дождь розовых лепестков и бросит их вслед уходящему пажу.

Og nu burde der komme et Vindpust og ryste en hel Regn af Rosenblade af de blomstertunge Grene og hvirvle dem efter den bortgangne Page[337 - Якобсен Й. П. Пусть розы здесь цветут. С. 91–100.].

Анализ опубликованного Блоком в 1907 г. перевода новеллы Й. П. Якобсена «Пусть розы здесь цветут» с точки зрения ее ритмической организации еще раз доказывает органическую включенность поэта в европейский литературный контекст, а также особую актуальность для обоих авторов апелляции к стиховой составляющей прозаического произведения, оказывающейся одной из важнейших структурных характеристик новой прозы.

– 3.7 –

Между Европой и Россией: гексаметр, верлибр и имитация верхарновского стиха в творчестве М. Волошина

Как известно, гексаметр и его разнообразные дериваты использовались русскими поэтами (в первую очередь Фетом) для передачи «freie Rhytmen» Гёте и Гейне и явились тем самым непосредственной основой первых литературных опытов русского верлибра.

У Волошина элегическим дистихом (строка гексаметра плюс строка пентаметра) написаны две двустрочные миниатюры в миницикле 1910-го г. «Надписи» из книги «Selva Oscura» и еще две надписи того же года, не вошедшие в книги («Тысячелетнего сердца семь раз воскресавшей Ардавды…» и «В городе шумном построил ты храм Аполлону Ликею…»); эпический гексаметр использован в известных стихотворениях 1925 г. «Поэту» и «Доблесть поэта», а также в полностью укладывающемся в шестистопный дактиль двустишии 1926 г. «Коктебельские берега».

Кроме того, дериватами гексаметра написаны три из четырех стихотворений раннего цикла «Мысль и форма» (1894; несоблюдение формы можно объяснить юным возрастом автора); интересно, что единственный юношеский же перевод с латинского («Весна» Горация, 1897) выполнен вполне традиционным русским трехсложником – разностопным (4/3) амфибрахием.

Таким образом, всего собственно гексаметром написано шесть стихотворений Волошина, еще одно – строгим анапестом, имитирующим гексаметр, и три юношеских – дериватами гексаметра.

Цикл «Мысль и форма» состоит из четырех стихотворений, первое из которых написано частично рифмованным шестистопным ямбом (последняя строка – пятистопная). В двух наиболее выдержанных первых четверостишиях зарифмованы четные мужские строки, затем следуют две холостые строки, а завершается текст снова полурифмованным четверостишием. При этом чередование окончаний соблюдено во всех четырех строфоидах.