Белая вода

Гюнше (волнуясь): Их общественное устройство схоже с нашим. Они одобряют германские расовые законы и идеологию. Они там… у себя взяли власть несколько тысяч лет назад. Их цивилизация непобедима. Они могут всё! Один из них положил руку на срезанную снарядом яблоню, ту, которую вы посадили весной тридцать третьего – «Бребурн», она мгновенно пошла в рост, зацвела, я видел, как вокруг неё летали пчёлы, а потом… на ветках появились яблоки. Вот (протягивает два больших спелых яблока). Попробуйте, они очень вкусные.

Гитлер (глядя на яблоки): Что им надо?

Гюнше: Они прилетели засвидетельствовать своё уважение и попрощаться.

Гитлер: Почему так поздно?

Гюнше (растерянно): Поздно… что?

Гитлер: Для нас поздно. Если они могут всё.

Гюнше: Доктор Геббельс сразу спросил, какую помощь они готовы нам оказать. Смогут ли они отбросить русских хотя бы за Одер?

Гитлер: Он не спросил, почему они не помогли нам раньше – под Москвой, под Сталинградом, под Курском? Хотя бы под Будапештом!

Гюнше: Они… наблюдали. Изучали людей, так они сказали. Они очень благодарны нам за… материал, который мы обеспечили им на полях сражений в неограниченном количестве. Они внимательно следили за генетическими, фармакологическими и антропологическими исследованиями наших учёных в… лабораториях Биркенау, Берген-Бельзене, особенно в Штутгофе. Они восхищены полученными результатами. Они считают, что это прорыв в будущее. И ещё сказали, что мы им очень помогли.

Гитлер (равнодушно): Поблагодарите их за яблоню и закройте, наконец, дверь. Уберите фрау Гитлер! Войдёте сразу после… Если увидите, что… Вы знаете, что надо сделать. И уведите, наконец, отсюда фрау Гитлер!

Гюнше (торопливо): Мой фюрер, я не сказал главного. Они готовы спасти…

Гитлер (раздражённо): Немецкий народ? Рейх? Европу? Вселенную?

Гюнше: Доктор Геббельс задал им и этот вопрос, мой фюрер. Они ответили, что человечество пока не готово принять наши идеалы. Преждевременная и необъяснимая победа Германии в войне, по их мнению, нарушит ход истории. Германия слишком истощена, чтобы принять ответственность за судьбу человечества. Мы опередили время, слишком быстро и далеко забежали вперёд. Надо остановиться, подождать. Через сто лет мир изменится, и тогда…

Гитлер: Меня не интересует, что будет через сто лет!

Гюнше: Они хотят спасти вас, мой фюрер.

Гитлер (с иронией): Каким образом? Спрячут в Антарктиде на секретной базе этого сумасшедшего Ричера? Возьмут на Марс или откуда там они прилетели? У меня мало времени! Я не могу ждать… сто лет.

Гюнше: Доверьтесь им, мой фюрер! Они всё предусмотрели. Это единственная возможность сохранить вашу бесценную жизнь для нашего общего дела! (Вталкивает в комнату… точную, как отражение в зеркале, живую копию Гитлера).

Гитлер (оценивающе рассматривает двойника): Да, этот хорош, гораздо лучше остальных. Даже руки дрожат в моём ритме. И пигментное пятнышко на шее… У него тоже свистит в правом ухе? Отто, мы уже обсуждали этот вариант. Я не изменю своего решения. (Исступлённо кричит.) Оставьте меня в покое!

Гюнше (выхватывает пистолет, наводит на Гитлера): Нет, мой фюрер, вы пойдёте со мной! Они ждут. Ваша жизнь нужна несчастной Германии! Я не позволю вам…

Гитлер (спокойно и с иронией): Осторожно, Отто, не урони яблоки. И потом, ты ведь можешь (быстро обходит двойника, встаёт с ним рядом) нас перепутать.

Гюнше: Это невозможно, мой фюрер, они сделали вашу копию из вестового, убитого утром русским снарядом. (Кладёт яблоки на стол.) Труп не успели убрать. Он здесь для того, чтобы… (подходит к двойнику). После того, как я положу ему руку на плечо (кладёт руку на плечо двойника) и нажму вот здесь… (нажимает большим пальцем на подбородок).

Двойник молча садится на кровать, достаёт из кармана позолоченный «вальтер» с монограммой «А. Н.» на рукоятке, стреляет себе в висок, заваливается на кровать. Из простреленного виска льётся, пульсируя, кровь, окрашивая подушку и покрывало.

Гюнше: Вы не можете здесь оставаться! Вас больше нет! У нас (смотрит на часы) осталось три минуты. С вами… (переводит взгляд на труп двойника, поправляется) с ним сделают всё, как вы приказали. Канистры с бензином в саду под яблоней. Мы должны уйти, мой фюрер, пока сюда не вернулась фрау Гитлер.

Гитлер: Ты сказал (кивает на двойника), они сделали его из убитого вестового. Почему им не сделать нового вестового из меня? Из меня бы получился неплохой… вестовой.

Гюнше (в отчаянье): Мы теряем время, мой фюрер! Возможно, они сделают из вас вестового, но не здесь и не сейчас! Они не хотят оставлять вас в Берлине, даже превратив в другого человека, потому что вы всё равно погибнете. Шансов нет. Они знают будущее! Они могут взять с собой только одного! Они бы взяли нас всех, но это невозможно. Я не знаю, какую они используют энергию, но она у них на исходе. Так они объяснили.

Гитлер (пристально смотрит ему в глаза): Они сказали, что будет с тобой, Отто?

Гюнше (растерянно): Я… не спрашивал, мой фюрер. Моя жизнь не имеет значения, когда решается судьба Германии!

Гитлер (уверенно): Ты будешь жить долго. Я рад за тебя, Отто. Ты своими глазами увидишь, во что превратится Европа, и может быть…

Гюнше (умоляюще): Время!

Гитлер: Вы обещаете, штурмбаннфюрер, что…

Гюнше (перебивает): Обещаю! Какое бы решение ни приняла фрау Гитлер. Возьмите яблоки, мой фюрер!

Гитлер: Одно. Второе отдайте Еве.

Выходят из бункера.

(Занавес)

Белая Буква (7 «Б» класс, школа № 169, г. Ленинград)

4

Компьютерный экран, с которого Объёмов (во сне) читал сочинение под издевательским названием «Весеннее волшебство», подобно занавесу в новомодном инновационном театре разорвался на колышущиеся ленты с прыгающими по ним, как блохи, белыми буквами. Какие-то эти буквы пытались воспроизвести слова, но Объёмов не мог ухватить их пульсирующий смысл. Это его огорчало, потому что он понимал, что упускает нечто важное. Сосредоточившись, он не столько прочитал, сколько угадал, но, может, и додумал два блошиных тезиса: «Необходима моральная чистка национального организма» и «Космополитическая созерцательность должна исчезнуть». Бред, вздохнул (во сне) Объёмов, моральная чистка ещё туда-сюда, но космополитическая созерцательность – основа любого художественного творчества, как она может исчезнуть? Потом до него дошло, что это не ветер колеблет ленты занавеса, а… ревёт сирена.

Писатель Василий Объёмов открыл глаза. В гостиничном окне вибрировала ночная радуга мигалок милицейских (каких же ещё?) машин, несущихся по улице. Началось, успел подумать Объёмов, проваливаясь в стремительно истаивающий полусон перед окончательным пробуждением.

Полусон зачем-то вернул его на конференцию. Объёмов обнаружил себя стоящим на трибуне перед угрюмым и недобрым, длинным, как вытянутое к горизонту поле, залом. В зале сидели уже не писатели, а другие люди с расплывающимися, как блины на сковородке, лицами. Определить их национальную и профессиональную принадлежность не представлялось возможным. Это были люди вообще, если угодно, человеческий материал, из которого кто-то что-то всегда хотел сшить, руководствуясь собственными мыслями о качестве материала и моде. Объёмов мучительно старался зацепиться хоть за чей-нибудь заинтересованный взгляд, но встречные взгляды ускользали от него, как если бы глаза людей в бесконечном зале были на коньках или роликах. На трибуне перед Объёмовым лежал блокнот, который он судорожно перелистывал, пытаясь отыскать тезисы. Иногда на писателя Василия Объёмова во время публичных мероприятий накатывал необъяснимый ступор, и он не мог слова ступить без заранее подготовленных тезисов. Удивительно пусто было и сейчас в его голове. Одна только глумливая фраза прыгала в ней, как (опять!) блоха: «Вас, ребята, весеннее волшебство точно не обрадует, потому что оно по вашу душу!» Неведомый портной как будто кроил (шил!) из его сновидений тревожный водевиль с элементами футурологического триллера. В последнее время этот странный литературный жанр вошёл в моду. Даже во сне, огорчился Объёмов, я бегу за модой, хотя точно знаю, что не догоню. Поздно. А ребята бегут от весеннего волшебства, но не знают, что от него убежать невозможно. Догонит.

Изначальное недоверие к сонным (он пока и сам не знал, какие они, но догадывался!) тезисам Объёмова, как стекловидное тело, мумифицировало зал, и Объёмов ясно осознавал, что отчуждение между ним и залом непроницаемо и непреодолимо. Его слова опережающе превращались в тот самый бисер, каким (вместе с добрыми намерениями) вымощена дорога известно куда. Да как же они пустили меня на трибуну, искренне недоумевал Объёмов. Он уже знал, как начнёт выступление. С цитаты из Горького: «Великая заслуга перед жизнью и людьми – сохранить в душе истинно человеческое в дни, когда торжествует обезумевшая свинья».

…А потом он вдруг увидел себя на скамейке у своего деревенского дома в Псковской области. Он сидел, умиротворенно поглаживая по крепкой холке соседскую собаку Альку. Она частенько забегала к нему с краткими дружественными визитами, но главным образом чего-нибудь перехватить. Хозяин Альки – бывший совхозный тракторист, а ныне безработный селянин Жорик – сильно выпивал и (соответственно) слабо кормил Альку. Несколько дней назад Объёмов варил в огромной кастрюле борщ, и вовремя подоспевшей Альке досталась огромная костолыжина, предварительно очищенная Объёмовым от мяса, но не от плёнок с хрящами. Из-за неё, помнится, не получалось прикрыть кастрюлю крышкой. Кость упрямо таранила крышку, как торпеда дно корабля. Алька, радостно урча, убежала с лохматой капающей костью, а теперь вот зачем-то снова её притащила. Кость была обглодана до зеленоватой (видимо, Алька грызла её в траве, а может, использовала траву как гарнир) белизны. Намёк понял, поднялся со скамейки Объёмов, пошёл в дом к холодильнику. Ничего подходящего (для Альки) там не нашлось. Пришлось отрезать кусок буженины. Она была свежая, розоватая, в нежном светящемся сале, только утром привезённая с приграничного белорусского рынка в Езерищах. Рука дрогнула, непроизвольно уменьшив Алькину порцию. Алька, лязгнув зубами, проглотила буженину, Объёмов едва успел отдёрнуть бережливую руку. Облизнувшись, Алька подняла с земли зелёную кость, отошла к ней к забору и там, носом, как совком, старательно прикопала её под кустом малины. После чего, повеселев, дежурно попрощалась, лизнув Объёмову руку, и серой стрелой полетела по своим делам. Но, не добежав до калитки, вдруг остановилась, развернулась и, склонив голову, уставилась на Объёмова. Тому даже показалось, что складки собрались на шерстяном собачьем лбу, так внимательно и задумчиво она на него смотрела. Потом Алька тяжело вздохнула, вернулась к кусту малины, раздражённо выкопала кость и, уже не оглядываясь, убежала с ней в зубах, нервно помахивая хвостом, то есть (если верить кинологам), обуреваемая сомнениями и обидой. Самое удивительное, что и Объёмов обиделся на Альку. Как же так, это ведь он дал ей эту кость, а сейчас ещё угостил восхитительной бужениной! Как ей в голову могло прийти, что…

…Наконец, он обнаружил в блокноте злополучные тезисы, перевёл дух, но язык во рту как будто окаменел. Длинный, полный угрюмыми людьми с блинными лицами (только самонадеянный шутник мог назвать их ребятами… если только не с пёсьими головами), зал показался Объёмову уже не полем, а объёмистым бассейном, а тезисы – внешне безобидным бытовым прибором, вроде электробритвы, фена или… машинки для вскрытия писем. Прочитать тезисы было всё равно, что швырнуть в объёмистый бассейн электрический прибор! Объёмов не раз видел, как это делают в фильмах плохие ребята. Правда, даже отпетые кинематографические злодеи не замахивались на бассейны, ограничивались ванными, где имели несчастье находиться их обнажённые, а потому ограниченные в оказании сопротивления жертвы. При этом у Объёмова не было сомнений, что безлицые ребята в полевом зале обречены независимо от того, услышат они его тезисы или нет. Не было у него сомнений и в том, что убойная электрическая волна настигнет его на трибуне и он тоже противоречиво погибнет вместе с обречёнными ребятами, которых хочет предостеречь. Проигнорировав его предостережение, они ещё успеют его опережающе осудить за человеконенавистнические, по их мнению, тезисы. Это было совершенно невозможно, но Объёмову вдруг показалось, что в зале сидят (или стоят)… подсолнухи.

Раз так, приободрился он, чего бояться, худшее, что мне грозит – пробуждение…

«Смешение рас и народов, – откашлявшись, обратился Объёмов к растительной аудитории, – можно уподобить стихийно-насильственному переливанию крови без предварительного её клинического анализа на резус-фактор, группы и различные заболевания. Результат подобного переливания: в лучшем случае – бесплодие, то есть жизнь без продолжения жизни, в худшем – смерть». Эх, огорчённо посмотрел в зал, знал бы раньше, что вы растительные, привёл бы примеры из биологии – из Менделя, Вавилова, дедушки Мичурина, да хотя бы… Лысенко! «Ничем хорошим, – быстро продолжил Объёмов, не обращая внимания на зловещую тишину в зале, – это не закончится ни для тех, кому перелили, ни для тех, кого перелили. (Надо бы – привили!) Каждый народ, – Объёмов с изумлением обнаружил, что это последний тезис (ему почему-то казалось, что их больше), – выбирает свой путь в небытие. Русский народ уходит в небытие, не шелохнувшись!» И вдруг после паузы – не по писанному, а от себя (лающим каким-то, словно это он был с пёсьей головой, голосом): «Потому что небытие, тьма, хаос, смерть – колыбель новой жизни! Чтобы по-настоящему воскреснуть и преобразиться, нужно по-настоящему умереть!»

Возможно, подсолнухи в объёмистом бассейне тоже не шелохнулись. Объёмов забыл, точнее никогда не задавался вопросом: как действует на растения электричество? Полусон, подобно космополитической созерцательности на разодранном с прыгающими белыми блохами-буквами занавесе, исчез, растворился в моторном гуле и лязгающих шлепках по асфальту. Поднявшись с кровати и приблизившись к окну, Объёмов увидел, что по шоссе мимо гостиницы на приличной скорости движется колонна бронетранспортеров, а замыкают её два танка. Сверху они напоминали гигантских поторапливающихся жаб.

Наверное, учения, пожал плечами Объёмов, до западной границы рукой подать, НАТО, враг не дремлет, ночная проверка боеготовности.

Он разобрал кровать, разделся, повозившись с кнопками (пару раз хотелось грохнуть об пол!) на радиочасах, установил будильник на восемь утра. Потом сунулся задвинуть шторы, но тут же испуганно отшатнулся от окна. Перед гостиницей, размалывая воздух винтами, висел вертолёт, обшаривая прожектором, как длинной жёлтой рукой, фасад.

Объёмов на мгновение ослеп, забился пойманной рыбой в занавесках. Прожектор пронзил его лучом, как острогой. Объёмов присел на корточки, опережающе ощущая себя нарушителем… чего? Он и сам не знал, но на всякий случай затаился в неудобной позе, пережидая, пока жёлтая рука отлепится от окна. Господа, это уже слишком, пробормотал он, опасливо выглядывая из-за шторы.

Из чрева вертолёта тем временем свесились канаты. По ним заскользили вниз спецназовцы в блестящих шлемах и в каких-то серебристых, как у космонавтов, скафандрах. Неужели, изумился писатель Василий Объёмов, будут… штурмовать гостиницу? Так сказать, в учебных целях.

Он выключил свет, лёг в кровать. Хотелось сделаться незаметным, а ещё лучше – несуществующим. Объёмов успел заметить короткие автоматы у спускающихся по канатам из вертолёта спецназовцев. Близость вооружённых людей его всегда тревожила. Определённо в дружественной Белоруссии что-то происходило. Зачем, вспомнил Объёмов, они читали по радио Свифта? Какая была в этом необходимость? Заменили Свифтом «Над всей Испанией безоблачное небо»? Куда понеслась колонна бронетехники и примкнувшие к ней танки?