Немец

В одном из солдат Мюллер узнал румына Антонеску. Другой, баварец, как и Ральф, схватил винтовку. Целился в парня, издавал звуки, имитирующие выстрел. Мать Коли, причитая, бросилась к пруду, видимо, пытаясь урезонить сына.

– Уйди, мать, – буркнул Коля.

Пацан не хотел отдавать гусей немцам и оставался в воде – то ли полагая, что таким странным способом сумеет их защитить, то ли решив погибнуть вместе с ними.

Парня вытащили из пруда силой. Он что-то кричал, отбивался. Гусей забрали всех. Явился комендант, от него за десять метров несло шнапсом. Пришел выбранный вчера староста – неприметный человек, при виде которого мать Коли прошептала что-то похожее на «воробей». Коля зло озирался по сторонам. Ральф стоял рядом, мрачно наблюдая за происходящим.

– Расстрелять его, – коротко приказал комендант и, обведя взглядом толпу солдат и жителей деревни, отрывисто бросил: – За сопротивление законной власти. Эй, кто тут… Мюллер! Выполнять!

«Я? – Ральф не поверил своим ушам. – Почему я?»

– Но, герр гауптман, это не по моей части. Простите, это тыловые…

– Молчать, Мюллер! Хочешь, чтобы завтра они у тебя на голове отплясывали свои дикие танцы? Выполнять приказ, а то я тебя сейчас самого пристрелю. Курортники… К окопам его, на холм. Доложить исполнение.

Капитан Грубер, похоже, искренне и самозабвенно ненавидел всех новобранцев, и вдвойне тех, кто из бюргерских семей, да еще прибывших на Восточный фронт прямиком с итальянской Ривьеры.

Видимо, мать Коли поняла, что происходит. Она побледнела и стала медленно оседать на траву. Парнишку толкнули к Ральфу. Мюллер зачем-то передернул затвор, произнес тихо:

– Ком.

В смысле «пошли».

Ральф отметил про себя, что парень держится молодцом. Его била дрожь, но в целом, для человека, которому жить осталось от силы пятнадцать минут, вел себя достойно. А может, это вошедшее в поговорку русское отчаяние? Впрочем, никакое оно на самом деле не русское. Если бы Ральф собрал сейчас в один комок все свои эмоции и мысли, всю свою солдатскую тоску по дому, беспросветную, вызывающую почти физические страдания, обостренные чуждым пейзажем, он и сам бы полез под пули, не сожалея и не тревожась.

Они дошли до яблоневого сада, перебрались через мелкую речушку, поднялись на холм, туда, к окопам, где под ракитами лежали неубранные трупы русских солдат.

Ральф все уже для себя решил. Убивать пацана он не станет. Коля про это не знал. Он встал на краю окопа, косясь на окоченевшие серо-зеленые силуэты убитых на дне и на бруствере.

Над местом боя витал тяжелый дух смерти.

Мюллер вскинул винтовку. Парень вздрогнул, потом, когда раздался выстрел, вздрогнул вновь, понял, что жив, и уставился на Ральфа.

– Беги! – Ральф жестами объяснил мальчишке, что надо бежать.

Коля перепрыгнул через окоп и рванул в сторону пилорамы. Оглянулся дважды. Ральф направил на него винтовку, поймал на мушку удаляющийся силуэт. Еще метров пятьдесят, и в него будет не попасть.

«Это не предательство, если я отпущу его к чертовой матери, – думал Ральф, продолжая целиться в русского мальчишку. – Капитан напился, меня недолюбливает, гусей все равно отняли… За это парню умирать? Пусть идет. Капитан проспится, парень вернется в деревню, они там все на одно лицо – никто ничего не узнает. Все. Думаю, своего-то гуся я заслужил».

Мысль о гусе словно вернула Ральфа к жизни. Даже вид убитых русских уже не смущал ефрейтора. Ральф развернулся и быстро зашагал вниз, мимо яблонь и ракит, по сбитым пулями веткам, через речушку, в дом к матери неубитого им Коли.

Колина мать встретила его у дома. Что-то бормотала, плакала, не пускала Мюллера в дом.

Он огляделся по сторонам:

– Жив твой сын, не шуми. Жив.

Ральф, как мог, жестами объяснил, что Коля ушел в лес. Даже изобразил бег с помощью двух пальцев. Поняла она или нет, но в глазах затеплилась надежда. Она еще что-то говорила, но Ральф, отстранив ее, вошел в дом, попутно хватил из ведра полковша воды, оглянулся и увидел, что мать поспешила в сторону холма. Проверить, действительно ли ее сына нет среди убитых…

Зигфрид сидел у окна, чистил небольшой тряпочкой губную гармошку. Играть он на ней не умел, носил в качестве талисмана.

– Как успехи, Мюллер? Подстрелил партизана?

– Он убежал.

– То есть?

– Убежал, скрылся в лесу. Да бог с ним, может, оно и к лучшему.

– Конечно, к лучшему. Он теперь знает, сколько в деревне пушек и тягачей и какие красавцы и добряки поселились у него в доме. Их можно голыми руками взять… Ты просто отпустил его. Для тебя, Ральф, война – это многообразие выбора, а не приказы начальства.

– Тебе-то что? Иди, расскажи Груберу.

Мюллер плюхнулся на перину у печи. Уставился в потолок. Зло отмахнулся от огромной мухи, сделавшей попытку совершить посадку ему на нос.

– Да мне все равно. Ты только благодарности от большевиков не жди, ладно? Парень этот при случае тебя пристрелит с удовольствием, без угрызений совести.

– Другими словами, не будешь докладывать?

– Да пошел ты к черту, Мюллер…

– Это хорошо, потому что парень вернется, куда ему деваться?

– К партизанам. С ними и вернется. Все, хватит. Пока ты совершал на холме нравственный подвиг, я отобрал у провиантмейстера парочку гусей. Предлагаю отметить счастливое избавление маленького варвара от смерти.

Коля действительно вернулся дня через три. Мать была вне себя от счастья. Капитан продолжал пить и ничего не заподозрил. Он вообще в эту часть Хизны нечасто заходил. В течение трех дней в маленькой хате у пруда царило полное взаимопонимание и дружба между народами. Мать пекла для немцев неплохой хлеб из муки, пополам смешанной с картофельными очистками, поила молоком. Ральф поделился своими консервированными запасами. Коля просто не показывался. Благодарить Мюллера не пытался. Видимо, это у русских не принято.

Идиллия продолжалась вплоть до нелепой гибели Ханса. Его, собиравшего яблоки, подстрелил из охотничьего ружья какой-то сумасшедший старик. Старика убили, а дом сожгли вместе со всеми, кто в нем находился в ту минуту. В память о Хансе Ральф решил дружбу с русскими прекратить. Вел себя сурово, подчеркивая свое превосходство и власть. Однако не смог переусердствовать – хорошее воспитание не позволяло.

С тех пор прошло два месяца.

Сейчас Ханс лежал в занесенной снегом могиле на опушке леса, под деревянным крестом с надписью «Погиб за Великую Германию». Румын продолжал чистить орудие с настойчивостью дятла. Мюллер опять закрыл глаза, но райские картины родной Баварии больше не возникли.

Какими наивными они были в тот день, когда приняли первый бой там, на холме, под ракитами! Идиоты. А потом радовались, что Москва уже в кольце, потому что взят город Клин… Никто даже не знал, где он находится, этот чертов Клин.

«Боже! Это было так давно… Наверное, в прошлом веке. А теперь кольцо прорвано, кто не убит, тот замерз. Не сегодня-завтра мы, того и гляди, начнем отступать дальше на юг или юго-восток. Потому что скоро сюда, из Сибири, Ирана и с Кавказа, придут свежие русские части в валенках и тулупах, и многим настанет крышка. Война-то, конечно, не проиграна, но вот домой теперь точно не скоро. А когда? Только одному Богу известно. Помолиться бы по-человечески. Но негде…»

Вчера капитан попросил Ральфа и Зигфрида быть у комендатуры в одиннадцать вечера. В полной экипировке. Зачем? Узнаете, мол, в одиннадцать вечера. Капитан круто изменил свое отношение к «курортникам» после нескольких стычек с партизанами, в которых Зигфрид и Ральф вели себя как настоящие герои. В первый раз им просто повезло – вовремя среагировали, будучи в охранении, а потом, преследуя уходящих в лес диверсантов, многих застрелили. Для Ральфа дело несложное. Отец с малых лет брал его на охоту. Мало кто из сослуживцев Мюллера мог похвастаться таким же незаурядным умением класть пули точно в цель.

Все последующие стычки проходили менее стремительно и с переменным успехом. Но капитан двух товарищей приметил и больше не придирался.

– Послушай, ты долго будешь сходить с ума с этим лафетом?

– Господин ефрейтор, поскольку мне больше нечем заняться, я занимаюсь чисткой орудия. Не надо?

– Надо. Продолжайте, Антонеску.

«Бесполезно, – вздохнул Ральф. – Пусть лучше этот кретин чистит лафет, чем лезет к мирным жителям и стреляет по пустым банкам на заборах».