Культурный герой

Блин за время долгого разговора успел высохнуть и потрескаться. Трещина – это, похоже, улыбка.

– Деньги мы вам дадим. Насчет остального… Кирка, у тебя вроде бы есть друзья среди наших радикалов?

– Это среди фашистюг, что ли? – лениво цедит Кир. Вытягивает длинные ноги и сам вытягивается, незаметно заполняя кабинет, как растущая к вечеру тень. Блин уже и со всеми своими мясными костяшками мельчает, съеживается, не блин – Колобок. Ам – и съест его хитрый лис Кирка. – Среди наших правых, горячих, молодых и слегка опрометчивых, но неизменно держащих верный курс товарищей? А как же, найдутся.

Блин трескается, уже недовольно.

– Шутишь, Кирка? Смотри, дошутишься. Но вот что, – он обращается уже к Игреку, – никаких зэков мы вам, конечно, не дадим. Но если несколько хачей – я имею в виду гостей столицы родом с солнечного Кавказа, лишенных регистрации и прописки, – случайно захотят зайти к вам в лабораторию на огонек? Их ведь и так порежут, а тут польза. Всякий человек рожден, чтобы пользу приносить, верно, Кирка?

– Железно.

За полосками жалюзи сгущаются сумерки и загораются огни проспекта. Бом-бом – гудят часы на башне, отсчитывая дискретное время. Не вечно им отсчитывать. Бом-бом.

Представим лагуну, дно которой поросло актиниями. Их широко раскрытые лепестки напоминают язычки пламени или чашечки цветов, хотя по сути своей – жадная пасть осьминога. Лагуна спит, вода в ней прозрачна, голубоватые солнечные лучи покачиваются, как осинки в едва потревоженном ветром лесу. А вот из норки под камнями выплывает маленькая красная рыбка. Едва сменившая мальковую чешую, а потому любопытная, она подплывает к актиниям и тычется носом в первый цветок. Мгновение – и венчик щупалец хищно схлопывается, унося незадачливого зеваку в вечно голодный желудок. Но это не все. Колебания расходятся по воде, и анемоны захлопываются один за другим. Со дна поднимаются облачка мути. Еще минута – и волнение в бухте утихает, вода проясняется, а вместо цветочного поля из песка торчат уродливые обрубки. Всякая цепная реакция начинается с чего-то. ВСЯКАЯ реакция начинается с чего-то. Сталагмит растет из нескольких миллиграммов известняка в упавшей на пол пещеры капле. Миниатюрная трещина в фундаменте предвещает падение небоскреба, крохотное пятнышко гнили – начало смертельной болезни. В истории Игрека первой сожранной рыбкой следует считать все же не вечных мучеников науки – крыс, и даже не говорливых енотов, за которыми глаз да глаз, а разношерстную компанию, собравшуюся в подсобном помещении через три недели после беседы с блинно-хренным превосходительством. Игрек задумчиво разглядывал их сквозь прозрачную с одной стороны перегородку. Лабораторию ему выделили в одном из подвалов Дворца Справедливости, что было отчасти и неплохо для задуманных им опытов. С другой, совершенно непрозрачной стороны перегородки беспокойно переминались два-три среднеазиата, то ли узбека, то ли таджика; несколько мрачных кавказцев переговаривались вполголоса. В стороне сидела парочка корейцев, хотя, возможно, и таиландцев, и один угрюмый негр. А в углу испуганно озирались два молодых бомжа невнятной расовой принадлежности. Старый бомж присел на корточки и к происходящему был равнодушен.

– Вот, – сказал Игрек бледнеющей и краснеющей Эллочке, – наконец-то нам представился случай проверить, все ли нации равны, все ли нации нужны. Коллега Менгеле был бы доволен, как вы считаете?

Эллочка нервно зашуршала упаковкой одноразовых шприцов. Если бы не ее глубокая, уже в болезнь переходящая страсть к Игреку, она охотно бы сбежала отсюда. Впрочем, двое, дежурившие в коридоре, могли бы ее и не выпустить. Тоненько, со свистом, вздохнув, Эллочка нагрузила поднос ампулами и ринулась в бой.

Игрек не был садистом. Он отнюдь не собирался колоть собравшуюся публику в основание позвоночника гигантской иглой. Для его целей вполне подходил и экспериментальный препарат Е-1428 – убойная смесь серотонина, опиатов и эндорфинов, без затей именуемая «наркотиком удовольствия». Препаратом снабжал все тот же незаменимый Чача. Игрек с интересом наблюдал, как опытная партия после включения излучателя синхронно закатывает глаза. Сияющее в блаженной улыбке лицо старого бомжа было даже пугающим. У всех одновременно учащался пульс, глубже становилось дыхание, отчетливей делались альфа-ритмы. Излучатель действовал. Дискретность была побеждена. Но не до конца, недовольно отмечал Игрек, не до конца: кнопка отщелкивалась, и чудная гармония распадалась на отдельные неблагозвучные аккорды. Конечно, можно установить постоянный излучатель, думал Игрек, но какая же это морока. Источник энергии. Спутниковая сеть, перекрывающая планету. А по плечу ли такое нашему блинному превосходительству? Что-то подсказывало Игреку, что да, по плечу – но он пока не отчаялся найти магический ключик к задаче.

И ключик нашелся, как всегда, в последний момент, когда Игреку уже ясно намекали, что пора хвастаться результатами, – и как всегда, из-за ошибки лаборанта. Неразделенная любовь мучительна. Глядя в красные мышиные глаза Эллочки и прислушиваясь к ее тихим всхлипываниям, Игрек подумывал даже, а не удовлетворить ли пылкую бабью страсть ради блага науки, но природная брезгливость победила. Поняв, что мечте не сбыться, Эллочка перешла на ампулы с экспериментальным препаратом. Игрек смотрел на это сквозь пальцы, потому что смотреть на заплаканное Эллочкино личико было во много раз противней. И вот однажды, набирая дрожащей ручкой препарат, Эллочка забрала заодно и немаленький пузырек воздуха. Воздух отправился в вену к старому бомжу, а бомж – к праотцам, но интересно было не это. Игрек наблюдал за происходящим сквозь прозрачное с одной стороны стекло и размышлял о том, что Эллочку надо будет завтра присоединить к опытной группе. На полу камеры корчились представители нацменьшинств. Подключенные к ним датчики зашкаливали. За спиной Игрека метались менее сознательные сотрудники, крича что-то о вызове «скорой» и «реанимации». Один из них, наиболее сообразительный, вырубил излучатель. Игрек уже обернулся, чтобы обругать слишком самостоятельного мэнээса, когда что-то привлекло его внимание. В камере ничего не изменилось. Игрек проверил аппарат. Он был не только выключен, но даже и вилка была выдернута из розетки. Молодой бомж в камере стоял на четвереньках и отчаянно пытался вдохнуть, его сосед катался по полу, и остальные скребли ногтями бетон.

– Леонид Юрьевич, да вы что, свихнулись? Звоните в ноль три.

Игрек отмахнулся от назойливого. Подопытные в камере приходили в себя. Они вставали на колени. Движения их были странно единообразны, странно гармоничны. Двенадцать пар глаз уставились на Игрека сквозь непрозрачное стекло, и от силы их взгляда по спине побежали мурашки. Они не пытались драться или бежать, они просто смотрели, и было в этом что-то ужасное и древнее, что-то наплывающее на Игрека из темной водяной толщи. Он вскрикнул, развернулся и кулаком ударил по красной кнопке в стене, утапливая ее до основания. В камеру хлынул газ.

Потом Игрек жалел о своей поспешности. А позже ему дали новую лабораторию, новых сотрудников и новый материал для опытов, и первая неудача забылась. Он продолжал работать над односторонним излучателем и даже достиг значительных успехов – по крайней мере, так значилось в протоколах экспериментов.

Небо над Арктикой залито полотнищами света. На самом деле, никакого света там быть не должно, ведь никакой ионизации атмосферы не существует. Над Северным полюсом вообще нет атмосферы. Его накрывает гигантская линза, отражающая океан, и белесые ленты – лишь движение люминесцентных бактерий в подводных течениях, а узкие лучи – это сияние фонарей удильщиков и прочих электрических тварей, а нежно мерцающая, все небо окутывающая вуаль – это шлейф Медузы.

Ледокол пер сквозь туман. Капитан, ворча, чесал лысую макушку под фуражкой – что, мол, за спешка? Кто прется на север в конце октября, когда лед – потепление оно там или нет – становится толще, того и гляди затрет. Игрек прятал ладони в рукавах аляски и чувствовал себя челюскинцем. Над странным супом из тумана и ледяного крошева ревела сирена – кого она звала? Когда ледокол подошел ближе, сирена плеснула хвостом, соскользнула со льдины и ухнула в черную полынью.

– А сиськи у нее ничего, – заметил устроившийся на канатной бухте Старлей. – Нормальные буфера. Я тебе не рассказывал, я, когда на Северном флоте служил, мы этих хвостатых сетью ловили. Специально даже выходили в залив на траулере. Они на рассвете хорошо ловятся, когда на скалы вылезают попеть.

– И что вы из них – суп варили?

– Зачем же суп? И другое применение найдется.

Игрек сплюнул. Плевок замерз, не долетев до палубы, и от удара рассыпался сотней льдинок.

– У них же хвост.

– Ноги, хвост – хуйня. Главное… – И Старлей заржал.

Старлей был официальным сотрудником группы: еще в городе он добывал подопытный материал, поэтому значился интендантом. А здесь оказался вроде бы и завскладом, и матросом, и механиком, хотя Игрек подозревал, что Кир отправил Старлея с экспедицией в основном как соглядатая. Ну что ж, пусть глядит, – и обмороженные губы Игрека морщились в улыбке. Скрывать нечего. Движемся к полюсу, ставим там радар и усилитель сигнала. Спутники Минобороны уже оснащены были прибором – оставалось только закрыть сеткой Приполярье, и можно было начинать эксплуатацию. Эх, Норвегия, Исландия, того ли вы ждали от стратегического соседа? А там, глядишь, и до Штатов… Так, вероятно, мыслил Блиннорылый Чача, однако Игрек мыслил совсем в другом направлении.

Ледокол упрямо двигался на северо-восток, к заброшенной станции со странным названием «Ажурное». Кир перед отплытием из Мурманска давал последние инструкции:

– Там на станции движок заморожен, но его раскочегарить – нефиг делать. Продуктов, соляры на сто лет зимовки хватит. Если застрянете до зимы, не беда, но вообще не возитесь. Будь на связи.

Игрек нетерпеливо кивал. В последние недели его вообще мучило нетерпение – та горячая волна, которая заставила двенадцатилетнего Леньку упрямо плыть саженками навстречу собственной гибели, зуд в пятках и в зубах. Еще несколько дней, в крайнем случае месяц – и все случится. Мир изменится. Он, Игрек, изменит мир. Эти тупые гэбисты и понятия не имеют, чему оказались невольными соучастниками. Знает только он, Игрек. Знание переполняло его, и приходилось сильно сжимать зубы и даже анус – казалось, Игрек лопнет сейчас, знание переполнит его, и он взорвется. Но ничего не происходило. Медленно грузили на судно припасы и ящики с оборудованием, медленно, величественно ледокол покидал порт, оставляя позади цепочку огней и обеспокоенных чинуш. Медленно разворачивался перед носом судна серый горизонт, медленно катились валы, от края и до края бездны, до конца мира, до последнего водопада, где поток рушится на головы терпеливо стоящих слонов. Какая изощренная китайская пытка, думал Игрек, какая же толстая у этих слонов шкура – сам он на их месте давно бы сбросил с плеч опостылевший мир и ушел пастись в саванну. Он и собирался это сделать. Пятнадцать лет мучившее его дело наконец будет завершено, и он уйдет пастись в саванну, как вышедший на пенсию слон. С каждым днем на палубе и в каютах становилось все холоднее, а мысли о горячей саванне – о пыльной равнине, поросшей колкой травой, с шербурскими зонтиками акаций и баобабов и терпким львиным запахом, – мысли эти делались все неотвязней и соблазнительной. В саванне нет моря, а значит, не будет и медуз. Здесь же, на ледоколе, ему не было покоя. Все чудился взгляд из-под поверхности воды, взгляд, упирающийся прямо ему в затылок, – хотя Игрек уже не был уверен, Медуза ли это смотрит или те двенадцать.

Станция встретила их пустотой коридоров, гулкостью и невероятным морозом. Внутри было, казалось, градусов на двадцать холодней, чем снаружи. В таком холоде чудилось неприятное – так и казалось, заверни за следующий угол, и увидишь бывших обитателей станции, с белыми неживыми лицами и движениями марионеток. Поэтому никто особенно не огорчился, когда Игрек решил не останавливаться здесь. Закинув на склад лишние припасы, остальное погрузили на снегоходы и двинули вглубь ледяной платформы. Места назначения достигли через два дня и здесь разбили временный лагерь. Уже с утра инженеры занялись разверткой радара. Часам к пяти задуло, понесло по льду мелкий колючий снег, и пришлось скрываться в палатках. Ветер усиливался. Игрек, выглянув наружу – лицо закрыто шерстяной маской, вокруг губ изморозь, – вернулся обеспокоенный и заявил, что надо перетащить в палатку ящики с инструментами, иначе занесет, потом придется рыскать с металлоискателем. Старлей вызывался помочь. Он вообще странно привязался к Игреку за время плавания, как привязываются к младшему брату, неловкому толстому увальню. Увальня можно дома и по затылку огреть, но во дворе и в школе надо оберегать, ведь увалень или нет, а – брат, куда от него денешься.

– Ну и что, что жид, – мучился Старлей, убеждая как бы самого себя. – Жиды тоже разные, есть свои, есть чужие. Вот ты – свой, и мне наплевать, замешивал ли ты там мацу с кровью младенцев…

– Я не ем мацу, – мягко замечал Игрек.

Его умиляла эта привязанность. Сам бы он младшего братца-толстяка отвел бы на какой-нибудь пустырь да и столкнул в котлован строящегося дома ненароком. Больше всего он ненавидел публичное унижение, а брат-толстяк – ходячее воплощение такого унижения. Но Старлею, по мнению Игрека, просто не хватало мозгов. Вот и сейчас, вместо того чтобы сидеть в тепле палатки и нянчить в руках крышку от термоса, до краев налитую горячим чаем, Старлей покорно вздохнул, натянул куртку и маску и полез из палатки. Что ж, это многое облегчало.

Снаружи мело, как будто ветер огромной метлой решил убрать весь снег с платформы и обнажить чистый первозданный лед. Пригнувшись, они попробовали идти, но ветер сбивал с ног.

– Давай на снегоход! – проорал Старлей.

Проблуждав с минуту в белесом месиве, они наткнулись на одну из машин. Снегоход долго не заводился, но наконец завелся, и они рванулись сквозь муть. Секло лицо даже сквозь маску. Одной рукой удерживаясь за плечо Старлея, другой Игрек шарил в кармане. Ему очень не хотелось обронить то, что он там прятал.

Пока Старлей рылся в снегу и грузил в прицеп саней ящики, Игрек подобрался к радару. Опоры были уже собраны, и развернута воронка, лисьей мордой уставившаяся в неотличимое от земли небо. Под курткой Игрека была сумка с лэптопом. Гарантированные двадцать часов заряда батареи при любой температуре. Игрек усмехнулся. Вот сейчас и проверим. Достав шнур, он подключился к панели управления радаром и застучал по клавишам. Перчатки пришлось снять, и пальцы мгновенно утратили чувствительность, но это было уже неважно. Старлей бултыхался в снегу неподалеку, все еще возясь с ящиками. Он и не заметил, как рыло радара дрогнуло и медленно опустилось, шаря, слепо нащупывая цель, и как остановилось на красном пятне его куртки.

– Эй! – заорал Игрек. – Эге-гей! – И, когда Старлей обернулся, вытащил из кармана ракетницу.

Это было все тем же злополучным черноморским летом. Вовка раздобыл откуда-то ракетницу – похоже, стащил ее у физрука. Ракеты купили в городе, в «Туристе». Втроем они – Венька, Вован и Ленька – отправились на Скалу и долго роняли шипящие звезды в спокойное ночное море. К рассвету стрелять в море им надоело, и они потопали обратно в лагерь. Шли через луг, на котором уже паслись сонные, немые коровы. Черно-белые, пегие туши то выныривали из тумана, то вновь скрывались, и неслось иногда над белыми волоконцами мглы тоскливое «му-у». Вовка внезапно остановился и прищурился, разгребая траву босой пяткой.

– А чо, ребята, если в нее из ракетницы – дырка большая будет?

Ленька постучал по лбу согнутым пальцем:

– Совсем ку-ку? Отловят тебя, будешь в колонии для несовершеннолетних дырки мерить.

Вовка, дитя совхоза, почесал в затылке ракетницей и сказал:

– Ага. Жаль. Ну, я думаю, в метр дырища была бы, если вплотную.

Безобидный Венька, похоже, и вправду испугался, что Вован затеет эксперимент. Он помчался по полю, высоко вскидывая коленки и улюлюкая. Коровы меланхолично уступали ему дорогу, а с того конца луга уже ковылял пастух, ругаясь во все горло и щелкая бичом. Пришлось сматываться.

Так они тогда и не выяснили размеров дыры.

Пальцы задубели настолько, что он боялся промазать. У Игрека был всего один выстрел. Пока успеешь перезарядить, Старлей очухается и душу из него вытряхнет. Поэтому он целился очень тщательно. Старлей, петляя, бежал к саням. Вот здоровяк споткнулся, упал, но снова вскочил и пересек последние метры. Сбоку тонко гудел радар. Гудение мешало Игреку сосредоточиться. Он прикусил губу, и насквозь промерзшая губа треснула, и во рту стало тепло и железно. Старлей уже плюхнулся в седло снегохода и вцепился в руль. Игрек надавил на спуск. Короткий ствол рыгнул, и чуть дернуло плечо, а на месте головы Старлея расцвел красный шар. Это было так неожиданно и красиво, что Игрек заморгал и ртом втянул обжигающий воздух и мелкую снежную крупу. Задохнулся, закашлялся. Старлей орал. Он никак не желал умирать и все бегал по снегу, как обезглавленный петух. Махал руками, хлопал себя по капюшону, пытаясь потушить огонь. Гудение сбоку усилилось, и, обернувшись, Игрек увидел странное: от радара, казалось, тянулась раскаленная белая струна, связывающая Старлея, его снегоход и уходящая в снежную муть. Но и в метели струна не терялась, а расширялась, как полоса света, бьющая через диафрагму. «Линза», – успел подумать Игрек, и тут снегоход взорвался. Охваченный пламенем, Старлей упал в снег. Он уже не кричал, а только выл и катался. Лед под ногами Игрека дрогнул. Невольно глянув вверх, он увидел, как белые струны тянутся сквозь метель, и на каждую нанизана яркая точка спутника. Игрек удивился – как можно разглядеть спутники днем, да еще и в такую пургу, – но тут льдина перед радаром зашаталась и встала на дыбы. Неизвестно, на сколько метров тянулась трещина, однако лед треснул и прозрачным небоскребом вознесся над водой. Игрек упал на четвереньки. Белое сияние усилилось. Теперь оно было всюду. Не затронуло лишь узкий клочок тверди с барахтающимся в снегу Игреком и радаром. Лед крошился с грохотом, напоминающим пушечные залпы. Ослепший и оглохший Игрек зажал глаза руками, и потому не видел, как от моря до неба поднимается сверкающая стена, отделяя его от всего остального мира, как расходится широким кругом – так расходятся круги по воде от брошенного камня.

…В один из тех жарких летних вечеров, которые по сути своей холодные зимние вечера, поскольку других вечеров в Арктике не бывает… Так вот, Игрек сидел на льдине и смотрел на приближающуюся Медузу Горгону. Медуза наплывала из-подо льда медленно, но неизбежно, волосы ее, словно наэлектризованные, шевелились, а губы раскрывались в предвкушении поцелуя. Когда-то, на черноморском побережье, Игрек сравнил бы эти губы с ломтиками грейпфрута, набухшими пурпурным соком. Теперь бы он сравнил их с кое-чем другим, но охота сравнивать отпала. Огромные, широко распахнутые глаза Медузы отражали полярное сияние, и небо, и космос, и летучие корабли инопланетных захватчиков, спешащих на зов, – а в сущности, не отражали ничего, кроме черной глубины Медузьего сердца. Игрек с трудом оторвал взгляд от этих манящих глаз и пробормотал: «Помогите». Он оглянулся, как будто ожидал увидеть спешащих на помощь – может быть, Веньку в дурацких широких плавках, и набычившегося Вовку, и Ирку с красками и этюдником. Однако вокруг только плескалась вода, и далеко, на горизонте, нестерпимо блестела Стена. Даже снега не было – весь снег снесло взрывом, и остался лишь ослепительно чистый лед и Медуза под ним. Она была уже совсем близко. Игрек откашлялся и снова позвал: «Помогите. Кто-нибудь…» А за его спиной, у выкорчеванных опор радара, ветер-шутник складывал мелкие льдинки в слова. Точнее, всего одно слово, и слово это было…

СТАРЛЕЙ И СТЕНА

Мы строили, строили – и наконец построили!

    Из предвыборной агитки
    масонской партии