Исаакские саги

Операцию я делал под местной анестезией, так что разговаривал с ним. Ему вкололи наркотик – он лежал под кайфом и благодушно со мной разговаривал. Перед последними швами я склонился над ним за занавесочку: "Ну, что, Потапыч? Как уговорились? Вшиваю?" Кайфующему, как говорится, море по колено: "Все. По уговору. Валяй, Иссакыч… родной". Сначала он говорил, словно рубашку на груди рвал: "Валяй!" "Иссакыч" – уже более раздумчиво. А уж "родной" почти плачуще. Забоялся что ли? Но с тропы войны не спрыгнул. Правда, уж теперь до конца операции молчал. Да она уже и кончалась.

Конечно, я ему ничего не вшивал. Да у меня и не было ничего. Да я и не понимаю в этом ничего. Да и вроде бы нарушение прав человека. Право это, так сказать, защита слабого от сильного. Как раз тот случай. Да еще и обман, черт возьми! Короче, ничего я не подшил, но обман, игру продолжил.

Часа через два я подошел к Потапычу с листком бумаги. "Ну, как, Потапыч, дела? Не больно?" "Все путем, все путем, доктор. Тогда хуже было". Я думаю! Один вид реанимации может привести состояние к самому низкому градусу. А если человек активно реагирует на жизнь, то наша реанимация особенно, где тебя не считают за активно действующего индивидуума, а лишь видят в тебе объект спасительных мероприятий, когда ни о чем тебя не спрашивают, ни о чем не предупреждают, что делать будут: от укола, туалета рта до клизмы, перевязки или выноса в общую палату. "Конечно, тогда хуже. Разве эти болезни можно сравнивать? Руки работают?" "А что? Работают, а чего надо?" "Бумагу подписать сумеешь?" "Какую еще бумагу, Иссакыч?"

Наш человек более всего боится бумаги подписывать. Отсутствие законов, отсутствие веры в них и полный безотчетный страх перед бумагой и собственной подписью. Изысканные парадоксы советского бытия: в стране полной безгласности до смерти боялись газет. При наступлении этой самой гласности, сгубившей, в основном, режим, напрочь наплевали на газеты. Никто их нынче не боится, и ничего они сейчас сделать не могут. Разве только что направить общественное мнение. А снять, скажем, какого-нибудь директора… ни черта. Но время было еще советское, и мой Потапыч, несмотря на, так сказать, самый ранний послеоперационный период, вздрожал дрожьмя лишь от малейшей необходимости в какой-то подписи. У нас больные также боятся подписывать согласие на операцию. Поэтому мы порой и отказываемся от этого, хотя по закону обязаны.

"Какую еще бумагу, Иссакыч!?" "Ну, мы ж тебе вшили спираль?" "А бумага зачем?" "Заявление. Что ты просил нас". "А бумага зачем? И так все знают. А что бумага-то?" "А если ты выпьешь да умрешь – нам отвечать что ли? Скажут, что ты не знал. И все – мне отвечать по суду". "Да как не знал, Иссакыч! Да кто ж скажет?" "Твои же собутыльники, коллеги. Ты им веришь?" "Им?! Нипочем!" "Ну! Вот и подписывай, что сам просил". "Слушай, Иссакыч, а ты не поторопился? Может, зря подшил-то?" "Ну, вот видишь! А ты говоришь, зачем подписывать? Теперь уж все – обратно не вытащишь. Что вшито с ножом, то не вырубишь топором. Подписывай, подписывай. Вместе будем отвечать, если выпьешь. А то на меня одного. Подписывай, Потапыч. Мы не первую операцию знакомы". "Ох, поторопился ты, Иссакыч, поторопился. И что, никогда ни граммулечки?" "Все. Теперь все. Давай договор подписывай. Ты, как Фауст, продал свою душу пьяницы". "Это кто такой?" "Ты его не знаешь. Он, доктор, подписал договор с дьяволом, а ты, бес пьющий, с доктором. Тебе легче. Хотя и ты сможешь теперь к девочкам пойти. Пожалуй, не пойти, но дойти. У тебя ж в этом была проблема? Подписывай, дорогой. Если не с дьяволом, так с масоном". "С кем, Иссакыч?" "Я шучу. На ручку. Вот здесь подписывай". "Ну и шутки у тебя. Разве поймешь. Дай хоть прочесть". "Без очков прочтешь?" "Да ты что, доктор? Какие еще очки! Я ж молодой. Мне только-только пятьдесят стукнуло". "Ну и подписывай". "Все ж поторопился ты". "Значит, вместе поторопились. Прочел?" "Прочел. Здесь что ли?" "Здесь, здесь". "Только ты мне, Иссакыч, сейчас укол сразу сделай. Ладно?"

Рука с ручкой еще долго висела над бумагой, то ли примериваясь, то ли беря размах, то ли ища место для подписи. Наконец, расписался и поставил точку, словно рукой махнул на все – жизнь, любовь, свободу. Подписал, посмотрел на меня с сомнением: "Все ж поторопился ты. И моей скажи, что все. Скажи прощения прошу. И укольчик сразу, Иссакыч". Потапыч натянул одеяло по самое горло, смахнул слезу и закрыл глаза. Я, мол, поторопился, и аудиенция окончилась.

Больше этот разговор не повторялся. Я вступил в преступный сговор с женой его, которая обязалась ему не рассказывать про обман, но взялась подсыпать некое снадобье, чтоб рвало его даже от запаха спиртного.

Он выписался, и прощались мы с ним, как заговорщики, но он больше ни разу не усомнился, ни разу не напомнил мне, что я поторопился.

Прошло еще некоторое время. Потапыч появился в моем кабинете в чистом костюме, при галстуке, с пузатым портфелем. Не узнаешь. Ни дать ни взять доцент какого-нибудь экономического института застойного времени.

"Доктор, здравствуйте. Поздороваться пришел. Может, чего надо?" "Что надо? Мне ничего не надо. Как себя чувствуете, Степан Потапыч? Ничего не болит? Все зажило хорошо?" Дальше он оживился, как бы сбросил галстук, и снова посмотрел на меня прежним Потапычем со своим лукавым и доброжелательным глазом. "Иссакыч, я теперь единственный на всей базе, на всем складу, трезвый. Вот и карьера сразу пошла. Я теперь завскладом". "Поздравляю тебя. И, наверное, ничего не болит?" "Чему ж болеть – я ж не пью. И дома все путем. Начальник. Деньги в дом, все в дом. Дома порядок". "Жена довольна, значит?" "А то! Начальник ведь. Товар дома есть. Питание хорошее". "Небось, она больше довольна, что не пьешь?" "Пью, не пью, а колбаса в доме есть". Ну и так далее. Разговор крутился вокруг одного. У него ничего не болело, он не пил, и мне нечего было у него спросить. А он не знал, как со мной говорить, во-первых, тоже потому, что ничего не болело, а, во-вторых, потому что я у него ничего не просил, а он на этом нынче строил все свои общения. От меня он пошел по отделению, от широты своей и доброты всем предлагая купить подешевле, совсем с маленькой наценкой, колбасу, чай, еще что-то и не знаю точно что. Перед уходом он засунул голову в кабинет и из-за прикрытой двери полушепотом прокричал: "Иссакыч, может колбаска нужна? Салями, венгерская. Чай есть цейлонский". "Откуда? У тебя склад, не магазин". "Все скоммунижжено, Иссакыч. Все путем, не волнуйся". Я отказался. Уходя он повторил: "Если что, скажи девочкам – я сразу. Идет?"

В отделении он теперь бывал часто. Ко мне заходил редко. Однажды зашел с сильно разбухшим портфелем. Жара в те дни стояла несусветная. "Иссакыч, доктор ты мой дорогой, девочки говорили, что на операции тяжело сейчас, в жару. Я тебе боржомчику принес. Все полегче будет". И выгрузил из портфеля бутылок двадцать. Я полез за деньгами расплатиться. "Да ты что, Иссакыч! Это ж наворованное. Не стоит ничего". "Это как же? Это не дело, Потапыч". "Да ты что. Все по закону. Нам на бой дают. А ничего не побили. Законно". Я лицемерно поотбивался немного, но первую бутылку уже открыл и стаканчик холодненького боржомчика уже сглотнул. Газ пощипывал язык, сознание пощипывали недозволенность и чистоплюйство. Сам Потапыч от воды отказался, удобнее расположился на диванчике и стал рассуждать о законности этих бутылок. И опять применил этот идеологический термин – мол, не своровал он, а скоммуниздил. Я уточнять не стал, а просто порадовался. Термину порадовался.

"Слушай, Иссакыч, посоветоваться хочу. Я теперь не пью – может, мне машину купить? Как считаешь?" "Если деньги есть, почему же не купить". "Деньги! – Потапыч вытащил из портфеля блокнот, в котором лежала большая пачка денег самыми разными купюрами. – Видишь, это я только за неделю наворовал. На машину наберу". "Скоммуниздил, значит?" "Ну! Точно". "А как объяснишь, откуда такие большие деньги у тебя?" "Ха! Ты даешь! А мать в деревне дом оставила целый. Может, наследство. И дом продал". "Правда?" "Конечно, правда. Только продал-то за копейки. Я еще пил тогда". "Ну что ж, покупай, еще вернее пить не будешь. А машину водишь?" "Да ты что! Откуда? Да ребята у нас научат. А права куплю". Конечно, мог я законопослушно маленько побрюзжать – не стал. Ведь не всегда хочется выглядеть идиотом. "Вот съезжу в Сочи, отдохну и куплю. Приеду к вам на машине. Ха-ха! Побольше бутылок привезу".

Напоив меня боржомом, Потапыч почувствовал себя более уверено. Он как бы получил право рассуждать и спрашивать совета. Из дивана он перелез в кресло. Наверно, удобнее было обсуждать великую проблему личного транспорта, вальяжно опираясь на подлокотники. Прежде чем уйти, он еще раз предложил мне что-нибудь купить из товаров его склада. Привычно расстроился моим постоянным отказом.

…и вскоре уехал в Сочи… Ох, эти Сочи! Скольких "они" сгубили. Кого только курортный марьяж не выворачивал наизнанку. Кого пустит совсем в другую сторону. А кого и вернет на старые рельсы. Доставшаяся Потапычу дама объяснила, как надо обойти врачебные антиалкогольные баррикады, всякие там спирали, антабусы и все прочее. Сделать это, то есть обойти препятствие, оказалось очень просто, тем более что препятствие-то мифическое.

Выпил он поначалу со страхом. Ни-че-го… А потом уж, как говорится: первая колом, вторая соколом, а далее мелкими пташечками… Впрочем, и кола-то никакого не было. Все мои масонские хитросплетения разорвались и разлетелись, словно искусственный дым в современных эстрадных шоу.

Ну и покатился наш Потапыч с завов. Потерял возможность людям помогать и бесплатно и за деньги. Уж не о чем было советоваться. Временами он появлялся в отделении. Иногда встречался со мной в коридоре, но, если загодя разглядит, успевал шмыгнуть от меня куда-нибудь подальше. Стеснялся. Жалел, наверное, мою работу.

Он был уже без портфеля. А вскоре и без галстука, хотя эта принадлежность респектабельности продержалась долее всего. А вот шляпа, словно приклеенная, осталась вроде навсегда. И как в сказке – опять грузчик.

А потом говорили, будто ушел он на пенсию. Прошли годы… Да не так уж много, да целая эпоха ушла… Я в том же кабинете, на той же должности, занимаюсь тем же делом. Кое-кто вокруг меня уже другой, а кто и тот же, да иной. А про меня пусть скажут со стороны… Короче, сижу я в кабинете…

"Иссакыч! Здравствуйте, доктор мой хороший!" Мы как старые друзья повстречались. То же добродушие и радость на лице… От встречи, наверное. Да только, гляжу, на нем больничная пижама. "Что с тобой, Потапыч? Ты лежишь у нас? Что ж я не знаю?" "Не волнуйся. Все путем. Уже выписываюсь. В терапии я". "Что, опять живот? Панкреатит?" "Нет, Иссакыч, теперь у меня инфаркт был". Потапыч приосанился, понимая, что на этот раз у него болезнь солидного человека и он может со мной разговаривать почти на равных. Ну, и я готов ему в этом поспособствовать. Сели в кресла. Разговариваем. Друзья встречаются вновь…

"Давно у тебя инфаркт-то? Первый раз?" "Ну. Первый. Уже все. Здоров. Слушай, Иссакыч, у меня опять грыжа. С другой стороны. Сделаешь?" "Ну, отчего ж. Конечно. Вот оклимайся от этого инфаркта и приходи. Может, опять подошьем?" "Да ты ж обманул меня, Иссакыч. Жена раскололась. Вы евреи хитрые. Ну, ты молоток. Я хоть за то время прибарахлился". "А сейчас пьешь?" "А то! Конечно". "А где работаешь?" "Все, доктор. Отишачил. Я уже больше года на пенсии". "Ну и как тебе? Хватает?" "Ну! Пенсия не плохая. Хватает.

И жена на пенсии. Хватает нам". "И все равно пьешь и хватает?" "Так я "Рояль" пью. Три тысячи бутылка. Пять поллитр. По шестьсот рублей. И все путем. Дешевле, чем было. Ну!" "Так сейчас лучше, чем было?" "Нет. Сейчас плохо. Ельцин – иуда. Обманул". "Да причем тут Ельцин?" "При Брежневе лучше было". "А чем лучше?" "Колбаса два двадцать. Водка два восемьдесят семь". "Когда это было!" "А четыре двенадцать все не шестьсот". "А на ту пенсию, если б ты тогда, мог бы так же водку покупать?" "Тогда ж "Рояля" не было". "Так тебе с выпивкой сейчас легче? Политуру не пьешь?" "С выпивкой легче, а вообще хуже. Сейчас, если работал бы, – совсем не так со складом". "Пенсии хватает?" "Нормально с пенсией. На двоих". "Без выпивки не остаешься?" "Слава Богу, Иссакыч". "На хлеб, молоко?" "И не только. Грех жаловаться". "Так сейчас лучше?" "Хуже, Иссакыч, хуже. Помнишь колбаса! Два двадцать! Я мог принести… А сейчас… И скажу, сейчас воровство у них совсем другое. Водка – дрянь". "А "Рояль"?" "Ничего, приспособился. Сейчас так, как раньше не скоммуниздишь. Сейчас не так".

И каждый раз, проезжая мимо Ганди, я вспоминаю Потапыча. Вот и очки бронзовые зачем-то скоммуниздили. Сейчас не так…

Кажется, Тихонов написал – "гвозди бы делать из этих людей"…

Как наше слово отзовется

Небо низкое. Все вверху серо. Мелкая сеточка дождя за окном.

Рамы современные – без переплета. Мысль цепляется одна за одну. И выстраивается цепочка дум и воспоминаний всего лишь от покоя, ничегонеделания и тупого огляда за стекло на погоду и назад на прошедшую жизнь. Дурная цепочка….

А ведь раньше все окна обязательно были с поперечными переплетами. Начнется когда-нибудь мода на очередное ретро и опять пойдут окна в переплетах и поперечинах.

В такую погоду хочется лежать под одеялом и либо читать что-нибудь, либо дремать, не думая ни о чем. А в старом возрасте – вспоминать.

Я всегда норовил полежать в такую погоду, и никогда не удавалось. А если сказать: "свой норов в этом случае удовлетворять не удавалось", то смысл оказывался совсем иным. Странно – "норовить" одно, а "норов" совсем другое. Странно не то – странен ход мыслей, если это можно мыслью назвать…

А ведь вру. Удавалось и полежать. Еще молодой был – в больнице полежать довелось. Старая больница, с переплетами рам. Не такая уж и старая. Пятидесятых годов. Послевоенная. Но поперечины были. И погода плохая была. Точно, точно. Как сейчас помню. Нас было трое в палате. А за окном серо, и моросило также. Сейчас я вижу почти недвижимую решёточку дождя, а тогда, там, наверняка нет: больничные окна моются только раз в году.

Я отчетливо вижу сейчас себя тогдашнего и двоих моих коллег по болезни, разбросанных по своим кроватям и вяло перекидывающихся ничего не значащими словами.

У окна с одной стороны лежал я, а у другой стены, также у окна и параллельно мне, Матвей Павлович, – какой-то ответственный советский работник, то ли из райсовета, то ли из горсовета, если только не из какого-то там партийного или народного контроля. Не то, чтобы я не помнил его должность и занятия, а просто не вникал настолько глубоко в жизнь своих сопалатников. Не было нужды. А у двери, как бы в ногах Матвея Павловича, лежал научный работник, то ли физик, то ли математик. Я почему-то не видел разницы, наверное, потому, что факультет в университете когда-то был физматом, а в школе я одинаково был слабаком, как по той, так и по другой отрасли мировой науки. А звали этого соседа Егором Павловичем.

Все больные почему-то именовали друг друга по отчеству, а вот в нашей палате произошла накладка: оба были Палычи. Потому и звали их по именам, а меня по батюшки – Иссакычем. И я получался, как бы старшим – Иссакыч с Мотей и Егором. Хотя старшим и, пожалуй, прилично, был все же Матвей Павлович.

Мы все равно на улицу не выходили, но почему-то ненастная погода за стенами больницы нас приковывала к кроватям так, что мы даже в коридор носа не высовывали. Разве что по нужде. Нужда гнала да покурить, если страдал этим пороком. Да не очень-то и выгонишь – терапевтические больные не шустрые, в отличие от наших, хирургических. Поскольку я лежал в своей больнице, то шустрость моя была больше благодаря, то и дело забегавшим, ко мне коллегам – хирургам, сестрам и всем, кто меня знал по работе.

А вот казус, что мне вспомнился сейчас, приковал нас к постелям еще пуще обычного. Началось с ерунды. Кто-то из моих, по дороге к себе, закинул в палату ворох газет. Мне досталась "Литературка". Егорий, его кое-кто из соседних палат Жорой кликал, соответственно, "Комсомолку" уцепил. Мотя же, как человек более солидный, развернул перед собой "Правду".

Жорий-Егорий по живости характера не мог не прицепиться. – Вы, конечно, Мотя Тезкович, начинаете читать с передовой свою главную газету? Мотя понимающе усмехнулся. – Хоть я по должности и знакомлюсь с указующими идеями и установками, но поскольку сейчас я на больничном, то и позволил себе начать с последней страницы. Мне интересно, как вчера сыграл "Спартак".

Я тоже поинтересовался вчерашним результатом, и мы, вроде бы, погрузились в чтение. Однако пытливая игривость ученого Егора не разрешила долго царствовать молчанию. Видимо, он обдумывал повод для очередной палатной дискуссии. И начал:

– А вы, действительно, считаете, что передовая "Правды" дает серьезные установки аппарату управления в нашей стране?

Конечно… Они все время подсказывают, как дышать советскому человеку и чего от нас требовать начальству. – Это я подключился.

– Ты, Иссакыч, молчи. Не твоим хирургическим извилинам подстать такая мысль… Ничего эти передовые не дают. Балаболят и все. Пустота газетная.

– Это вы напрасно, Егор Павлович. – Матвей приосанился, соорудил суровый лик, почувствовав себя представителем правящей элиты перед безликой массой управляемых, и сразу же перешел на официальное обращение по полному чину с именем и отчеством. Чтоб без ерничества. "Правда", мол, дело серьезное, а не хухры-мухры вам – Напрасно, напрасно. Я вам скажу, что передовицы "Правды" – настоящие научные работы. Обоснованные, точные, порой выверенные временем, как экспериментами у вас в науке. Я бы за эти статьи передовые давал бы и степени научные. Это ж непросто, вот так, коротко и ясно, чтоб была понятна и последнему руководящему работнику в любой глубинке суть необходимых действий, к которым нас сейчас ведут. Ведь наша жизнь, наша страна – это эксперимент планетарного масштаба, и идея нужного сегодня должна быть ясно изложена и всеми правильно понята…

– Вы, Мотенька, нам сейчас целую лекцию прочесть норовите об экспериментах на людях. Да не перебивайте вы меня. Мы все это знаем. И что это эксперимент всем ясно… На людях. Кстати, вернее совсем некстати, на людях! Не перебивайте, хвост мысли упущу. Наука, если и была в этом, так много раньше. А сейчас – собачья практика.

Я немного заробел того пути, по которому покатила дискуссия.

– Ну ладно тебе, Егор. Эксперимент должен всегда по пути подправляться. Не тебе это объяснять… Вот поправки и идут через печать.

– Иссакыч прав, Жоринька. Корректировка необходима. Печать, не забывайте, не только пропагандист и агитатор, но и коллективный организатор.

– Да я тоже Ленина в институте проходил, но причем тут печать, наши газеты и наука? Наши газеты не печать. Это, прежде всего. А что касается науки…

Я решил любыми путями сбить накал спора и, вообще, выкинуть из жизни все слова уже произнесенные Егором и готовые к выходу из его головы:

– Ребята, обождите, что-то у меня сердце приболело. Егор, позови сестричку, пожалуйста.

Я все ж был молодой инфарктник и все к этому тогда еще относились с почтением. Егор подхватился и побежал в коридор. Мотя деловито схватил меня за пульс. Будто он понимает, будто я не врач и сам за собственный пульс схватиться не могу, и будто это о что-то подскажет. Но Мотя слыхал, в кино видал, канонические приемы.

Опускаю ту фальшивую беготню, что я учинил: приход врача, ненужные капли, отмахивание от ненужного укола и так далее. Полчаса на это ушло. Все! Угомонились спорщики, думал я, успокоились и забыли. Однако научную мысль не остановить ни репрессиями, ни ложными тревогами, ни угрозами. Когда мы вновь распределились по своим одрам, неугомонный Егор вновь взвил черное знамя борьбы.