Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии

Железные дороги были сердцем, душой и символом экспансии XIX века, и ни одна отрасль промышленности не зависела так сильно от поисков сталепроизводителей. Железо просто было недостаточно хорошо для железных коней. На самом деле оно никогда не удовлетворяло и пассажиров, но лопнувшие пружины вагонов вызывали просто неудобства; а вот треснувшая ось приводила уже не только к задержкам в пути. Ставкой была жизнь. Пружины, оси, рельсы и колеса надо было делать из более прочного материала. Колеса представляли особую проблему. Они должны были быть бесшовными, их было нельзя сваривать. В то же время, если наладить массовое производство, они станут источником фантастических прибылей, поскольку рынок почти безграничен. Это был настоящий вызов техническому гению, и Крупп блестяще справился с задачей. Небрежно набросанные эскизы, теперь уже пожелтевшие, но все еще разборчивые, показывают, как он это делал. Его решением было центробежное движение с обработкой на токарном станке. В середине января 1852 года первое колесо было готово, и он распорядился, чтобы «второе было полностью выковано как можно быстрее и как можно лучше, грязные места или места неравной толщины, обработанные после охлаждения зубилом или напильником, снова проковать так, чтобы никто не мог догадаться, что применялись зубило или напильник». Крупп запустил производство в 1853 году, на следующий год продемонстрировал результаты на ярмарке в Мюнхене и вскоре стал продавать по 15 тысяч колес в год. Бум продолжался на протяжении всей его жизни, а в 1875 году он признал огромное значение этого изобретения, избрав три взаимосоединенных колеса в качестве своей торговой марки. Она по-прежнему является торговой маркой Круппа, ее узнают повсюду в Европе, хотя американцы часто путают ее с символом пива «Бэллэнтайн».

Выпуск колес – мастерский удар. Конкуренция почти отсутствовала; несомненно, изобретателем был он. Оставалась проблема патентов, которая переросла в типичную крупповскую битву – со вспышками неистовой ярости, угрозами, полной неразберихой и штрихами вульгарной комедии. Вопрос заключался в следующем: насколько неограниченными были его права? Чем дольше продолжалась бы его монополия, тем ценнее она бы была. Как только его технология становилась всеобщим достоянием, прибыль резко сокращалась. Берлин признал патент 3 февраля 1853 года. Альфред хотел, чтобы его срок составлял десять лет, правительство настаивало на шести; сошлись на восьми, хотя он и протестовал, заявляя, что это будет означать истечение срока патента, «прежде чем от него будет получена какая-нибудь выгода». Это блеф. Он сразу же должен был получить большую выгоду и знал об этом. А возражал лишь для того, чтобы это заметили, желая тем самым заложить основу для будущей кампании. Эта тяжелая борьба была особенно унизительной оттого, что велась в его собственной стране. Все другие европейские страны поступали с его колесами достойно. За рубежом не возникло ни одного спора в отношении лицензирования. Скаредной оказалась только Пруссия.

А вообще свои беды в Берлине Альфред создавал сам. Не имея никаких талантов в обращении с людьми, он ухитрился заставить отвернуться от себя даже тех, кто был к нему расположен. Например, влиятельного министра торговли Пруссии, банкира с пальцами в форме сосисок по имени Аугуст фон дер Хайдт. Медаль «Кристал-палас» побудила министра приехать и осмотреть завод Круппа. Он думал, что оказывает тем самым честь успешному предпринимателю. Но раз он не обладал королевской властью, Альфред, который всегда проявлял бдительность перед лицом шпионажа, пренебрежительно с ним обошелся. Это было очень глупо. Фон дер Хайдт обиделся до смерти. Он пообещал отомстить этой свинье, и у него были средства, чтобы нанести Круппу мучительный удар, потому что Пруссия уже вытеснила Австрию в качестве образцового полицейского государства Европы. Через год после первой стычки по поводу патента Альфред, осознав, какую грубую он совершил ошибку, стал раскаиваться. И конечно же перестарался. Так бывало у него всегда и во всем, это его черта. Приобретя портрет фон дер Хайдта, он повесил его над своим письменным столом и дал знать министру, для чего это сделано: «…чтобы вдохновлять и воодушевлять меня на достижение успехов, точно так же, как Христос на своем божественном пути».

Божество этим не было тронуто. Пусть Христос занимается своим собственным делом; министерство торговли стало для Круппа непримиримым врагом. Чтобы досадить ему, фон дер Хайдт пообещал, что заказы на крупповские колеса для использования на железных дорогах Пруссии будут сокращены до минимума. Его министерство обладало юрисдикцией над железными дорогами и спустило инструкции: ориентироваться на пудлинговые колеса. Альфред пришел в ужас. Под угрозу была поставлена честь Пруссии! И прибыли Круппа! «Кто поверит, что только за один месяц этого года мы поставили Франции – а также одной-единственной австрийской компании – товаров на большую сумму, чем прусским государственным железным дорогам за все время их существования?» – вскричал он в пасхальное воскресенье 1857 года. В начале следующего года он заметил барону Александру фон Гумбольдту, что, несмотря на признание в других странах, «прусские государственные железные дороги неизменно упорствуют в том, чтобы быть исключением, и их суммарные заказы за последний год не достигли необходимого минимума одного дня». Инициатор бойкота и пальцем не пошевелил: тогда Альфред направил протест непосредственно фон дер Хайдту, заявив, что покупатели из министерства «до необъяснимой степени игнорируют» предприятие Круппа и все просьбы о предоставлении работы и что «до сих пор прусские государственные королевские железные дороги не выбрали и полпроцента произведенных колес».

Здесь речь не только о деньгах. Сто лет назад капиталист не был председателем совета директоров, который беспокоится о ежеквартальных дивидендах и пропорциях между ценами и доходами. Для него проблема упиралась в само выживание. В безудержной погоне за использованием возможностей времени – фантастическими выигрышами для горстки людей в тот головокружительный момент истории – консервативная поза была невозможна. По британским меркам промышленность Германии все еще была бедной родственницей; тем не менее в Центральной Европе формировалась неумолимая сила, а некоторые цифры указывают на быстроту ее роста. За десятилетие к 1860 году объем годового производства рурских доменных печей увеличился в пятнадцать раз. В 1857 году число крупповцев перевалило за тысячу человек. Число цехов металлургического завода увеличилось в восемь раз и теперь включало в себя прокатный стан, механический пресс, слесарную мастерскую, десяток паровых молотов, печи и литейные цеха.

У Альфреда были агенты в Лондоне, Париже и Вене, один из них – Маттиас фон Фичек – представлял также Ротшильдов. После Парижской выставки крупповская сталь приобрела особый статус, и он начал выпускать болты и коленчатые валы для иностранных судов. Но перед лицом безжалостной необходимости расширения его финансовое положение оставалось шатким. Все завоевания могли очень быстро испариться. До сих пор у Круппа не было особого места в Германии. (Или, собственно говоря, в Эссене. Он был известен специалистам и министрам правительства, но не общественности. В апреле 1854 года полицейский комиссар Эссена, нотариально заверяя рекомендацию Рейнской пароходной компании в Кельне в отношении крупповских коленчатых валов, назвал Альфреда «герром Фридрихом Круппом».) Ему предстояло утвердить себя своими собственными мускулами, и его самым ценным имуществом был тот самый патент на производство колес. С ним он мог добиться решающего лидерства; без него Пруссия будет принадлежать не Круппу с его могучей пушкой, а женоподобным церковным колоколам Якоба Майера.

Альфреду не было нужды так сильно проталкиваться вперед. В погоне за периферийными источниками сырья он уже превосходил самого себя, а его требования, чтобы завод оставался во владении одного человека, неоднократно подвергали концерн опасности. Позднее его потомки были благодарны ему и за то и за другое. Без той силы, которую набрал Крупп, фирма попала бы под антитрестовские меры, последовавшие за Второй мировой войной. Однако в охваченные депрессией 1850-е годы действия Альфреда казались непомерно глупыми – в том числе и его сонному партнеру. По мере того как возрастали заимствования Круппа, Фриц Штоллинг все больше беспокоился. Глупо танцевать на таком канате, утверждал он; почему не образовать корпорацию? Для Альфреда это было подобием просьбы о том, чтобы поделить с ним Берту. Он не мог себе представить более страшной участи, чем «попасть в руки акционерной компании». Штоллинг упорствовал. Он считал, что имеет право на аудит, и был прав, но это не имело значения. Как уже произошло с братьями Альфреда до него, Штоллинг был вытеснен. «Я должен быть тем, кем и собирался быть, – Альфредом Круппом, единственным собственником, – писал Альфред Ашерфельду. – Тот факт, что герр Штоллинг имеет право на какую-то долю… не представляет интереса для общественности».

Аугуст фон дер Хайдт был более жестким оппонентом. Здесь столкнулись в ссоре два прусских тирана: оба коварные, изобретательные, с кровожадными инстинктами. Какое-то время казалось, что Хайдт одержал победу. 3 июня 1859 года Альфред обратился вроде бы с последней просьбой о продлении патента на производство железнодорожных колес. Она была холодно отвергнута. Альфред с горечью писал: «Хайдт никогда не хотел, чтобы мой завод процветал, он не упустил ничего, чтобы заставить меня серьезно сожалеть, что еще годы назад я не использовал мои изобретения за рубежом, а если мне придется встать на такой курс, то в этом некого винить, кроме министра ф. д. Хайдта». Это звучало как угроза, да таковой она и была; письмо адресовано директору Генерального военного департамента в Берлине и горячему поборнику стальной пушки. Генерал был идеальным эмиссаром к Вильгельму. А Вильгельм, который предыдущей осенью назначен регентом вместо своего сумасшедшего брата, теперь был в состоянии оказать помощь единственному собственнику.

Альфред готовился обойти министра торговли. Весной 1860 года он пошел на решительный шаг, обернувшись прусским флагом. Глава военного ведомства устранил трудности на его пути, и он написал самому его высочеству письмо, в котором говорилось: «Несмотря на более высокие прибыли, которые, несомненно, могли бы быть получены, я отказывался поставлять орудия из литой стали иностранным государствам, поскольку считал, что я мог бы служить моей собственной стране». После этого он опять обратился с просьбой о продлении патента. 19 марта Вильгельм призвал министерство удовлетворить эту просьбу. 14 апреля отчаянно сопротивлявшийся Хайдт рекомендовал отклонить ее. Наконец, 25 апреля регент обеспечил будущее династии Круппов, отвергнув все возражения и при этом упомянув «патриотические чувства, которые проявлял торговый советник Альфред Крупп из Эссена, в частности отвергая предлагавшиеся ему иностранные заказы на орудия».

* * *

Обратите внимание на хитрые формулировки послания Альфреда принцу. Он отказывался продавать пушку, «поскольку считал, что мог бы служить собственной стране». Чем больше это читаешь, тем меньше это о чем-нибудь говорит. Приняв это за обозначение жертвы, Вильгельм был втянут в сущую ложь. Альфред ни от чего не отказывался. На самом деле он обхаживал заказчиков на пушку по всей Европе. Действительно, рынок оставался вялым, но не потому, что Крупп бездействовал. После Парижской выставки он чуть не продал Наполеону III три сотни орудий весом по 12 фунтов. Сделка сорвалась из-за патриотических чувств, но не Альфреда, а императора, который считал себя обязанным поддержать новый оружейный завод семейства Шнайдеров в Ле-Крезо и таким образом дать первый толчок международной гонке вооружений, которая сыграла столь впечатляющую роль в последующие сто лет. Хотя Крупп потерпел там провал, выставка способствовала первой продаже. Хедив из Египта, восхитившись орудием, заказал двадцать шесть пушек. Они уже были отполированы, когда царь запросил одну 60-фунтовую пушку для береговой охраны. Если все пройдет хорошо, он был готов тратить деньги, как воду.

Крупп согласился, хотя он несколько устал от монархов. Прожить без них оружейник не может, однако их высокомерные замашки могли быть весьма обременительными. Например, герцог Брауншвейгский принял орудие в подарок от Круппа и даже не удосужился прислать благодарность; король Ганновера заказал пушку стоимостью в 1500 талеров, предложил за нее 1000 талеров – и ничего не заплатил. Как можно требовать уплаты долга от короля? Альфред решил намекнуть, что в обмен он тоже хотел бы получать подарки: породистых лошадей, «что-нибудь вещественное, от чего можно ежедневно получать удовольствие, и более солидное, чем маленькие крестики со звездочками, титулы и тому подобные жалкие безделушки». Бавария наградила его «Орденом за заслуги» Святого Михаила, Рыцарским крестом; Ганновер – Гвельфским орденом четвертой степени. Такие вещи он считал побрякушками, но это было все, что он получил от обоих монархов. Лошади оставались в королевских конюшнях, и в январе 1859 года он всерьез задумался о том, чтобы отправить на свалку все свои планы по производству вооружений. Он проинформировал Хаасса: «Я еще уделяю кое-какое внимание орудиям, но у меня есть желание отказаться от их производства». Оно не приносило денег; оно было хлопотным; не было перспектив «получить компенсацию в результате бестарных перевозок». Если не считать Египта, у него не было никаких крупных заказов. В конечном счете это казалось пустой работой. Ничего не вышло из «ожиданий, которые давали определенные круги, особенно во Франции». Самого Хаасса надували «пустыми словесными обещаниями, даже не письменными»; армия императора только что получила нарезные бронзовые орудия для восьмидесяти батарей; воодушевленный Шнайдер вложил капиталы в гигантский паровой молот. Альфред был склонен в будущем сосредоточить внимание «исключительно на более выгодной деятельности, производстве из литой стали колес, валов и осей для морских и речных судов, железнодорожных локомотивов и вагонов». Он посвятит свои орудия труда «использованию во имя мира».

Темень; потом пламенеющий рассвет. В тот момент, когда он думал, что придется признать себя побежденным, регент готовился заказать сотню 6-фунтовых пушек. Генерал убедил принца поднять их число до 312 – на сумму в 200 тысяч талеров, – а к 20 мая (когда крупповцы были освобождены от военного призыва) Альфред получил от прусского военного ведомства аванс в сумме 100 тысяч талеров. Первый оружейный цех Круппа уже воскрешался. Волны нового интереса оживляли павильоны королевской Европы. В Эссен теперь начали прибывать чистокровные скакуны, как и лошади для упряжки в экипажи. В октябре в качестве гостя Гартенхауса прибыл принц Баденский, а когда он уехал, тяжело дыша от гари и заказывая новые рубашки, Берлин выступил с торжественным объявлением: Фридрих Вильгельм IV отправился в Валгаллу – царство мертвых; королем Пруссии стал Вильгельм. В качестве одного из первых королевских актов он снова приехал осмотреть металлургический завод, теперь с сыном и в сопровождении королевской свиты. Перед этим он прислал еще один орден Красного орла – на этот раз третьей степени, с планкой – и собирался к этому добавить Рыцарский крест династии Гогенцоллернов. Опять побрякушки, но Альфред отнесся к ним отнюдь не пренебрежительно. Это было прусским, это было настоящим. Дрожа от патриотического рвения, он выразил правительству «радость и волнение», а после этого написал на листах бумаги целый сценарий и обратился ко всему заводу по поводу встречи его величества.

Если бы Вильгельм видел его, он мог бы переменить свои планы, потому что это был поразительный пример того, как тевтонская скрупулезность маскировалась под эффективность. Альфред предписал подготовить: а) зал площадью в сто квадратных футов для демонстрации процесса производства стали, начиная с кокса и рудного сырья и кончая готовой продукцией; б) табло, демонстрирующее разницу между свинским железом (то есть колоколами Якоба Майера) и литой крупповской сталью; в) образцы осей, колес и орудий с показом «всех ступеней процесса»; г) орудия «с усовершенствованиями в конструкции и монтаже» и д) деревянные модели двух будущих крупповских пушек. В завершение торжества его величество должен был стать свидетелем фактических, час за часом процессов отливки и ковки раскаленного орудия.

Это был изнурительный график. Более того, он равносилен дерзости. Только человек, страдающий манией величия, мог полагать, что имеет право на такое количество королевского времени. Тем не менее Вильгельм прошел через это. Великолепный в своих позолоченных галунах, при малиновой орденской ленте, со сверкающими медалями и в отполированном шлеме, монарх восхищался милями шлака, что-то бормотал по поводу глиняных форм, даровал королевское одобрение бесконечным образцам пружин и скучным выставкам цеховых принадлежностей, тогда как позади него пораженная ужасом, но в молчании нервозно шаркала его ярко одетая свита, щелкая жезлами в тщетных попытках стряхнуть сажу с кителей и страусиных перьев. Никому из них это не понравилось, а военный министр Пруссии генерал граф фон Роон, который и раньше ссорился с Альфредом в письмах, был настолько оскорблен, что превратился во второго фон дер Хайдта. Однако шоу продолжалось – до ночи, когда это сверхъестественное представление стало освещаться лишь мерцающим пламенем кузниц. Король оставался до конца, потому что хотел угодить Круппу. Он убедился в том, что тот ему нужен.

Почему?

Потому что речь шла о Пруссии. Король-солдат смотрел за пределы своих границ – на Германию и – с помощью бога войны! – на возрождение рейха.

Сегодня трудно уловить настроение Вильгельма, вспомнить, каким маленьким человеком он казался в глазах мира, осознать, что всего столетие назад немцы были посмешищем Европы. Никто из ныне живущих не может помнить время, когда тень Тевтонского ордена не угрожала, не господствовала, не омрачала и даже не закрывала остальную часть континента. Вильгельм I вступил на трон Пруссии, которая все еще была страной из комической оперы, руководимой хвастунами и профессиональными бюрократами. Долгое время она считалась страной незначительной, и не было серьезных оснований полагать, что будущее многое изменит. Конечно, никто и не подозревал, что Берлин станет столицей крупнейшей агрессивной державы в современной истории, что его войска будут неоднократно устремляться за пределы своих границ, спровоцируют три решающих войны и пропитают европейскую землю кровью нескольких поколений.

Военная мощь была немыслима без политической стабильности, а с политической точки зрения Германия была болотом. Старая Священная Римская империя, Первый рейх, как объясняли учителя, вообще не была ни священной, ни римской, ни империей, а потом и вовсе деградировала до состояния рассыпанной мозаики. Восстановление казалось столь же невероятным, как если бы сейчас представить себе объединенную Африку. Наполеон сократил три сотни германских государств, епархий и свободных городов до сотни, а коалиция против него привела к дальнейшей консолидации, но, тем не менее, даже Бунд 1815 года насчитывал тридцать восемь мелких государств, каждое из которых было независимым и с ревностью относилось к другим. Среди них Пруссия и Австрия были достаточно сильны, чтобы вести спор о гегемонии, а при окончательной пробе сил Пруссия оказалась второй. Фридрих Вильгельм мог бы прибегнуть к последнему аргументу королей, но благодаря офицерам Шпандау, которые оставили паукам первое орудие Альфреда, у него не было убедительной пушки. Кроме того, несмотря на все свои мечты о рыцарских турнирах, в более трезвые моменты он был трусом. Малодушный и бессильный, он подчинился договору о капитуляции, который для горячих германских националистов навсегда остался известен как позор Ольмютца.

Именно против этого выступил его брат. Геройский и решительный, Вильгельм вознамерился отомстить за честь короны и, как только надел ее, начал шаги вверх – или вниз – по дороге к славе. Его визит в Эссен был одним из таких шагов. Другим была военная реформа; преодолев всю оппозицию, он увеличил призыв и обеспечил Пруссии огромную регулярную армию. Самое важное, он нашел превосходного политического помощника в лице Отто Эдуарда Бисмарка-Шенхаузена, бранденбургского юнкера-аристократа и страстного защитника королевских привилегий, который был всего на три года моложе Альфреда. Год спустя после окрашенного в огненные цвета тяжелого испытания в кузницах король назначил Бисмарка главой кабинета, и либералы начали подозревать, что происходит то, чего они и опасались. «Германия рассчитывает не на либерализм Пруссии, а на ее силу, – заявил им премьер, и – что больше всего запомнилось: – Великие проблемы дня будут решаться не резолюциями и не большинством голосов… а железом и кровью». Взвесив это, Вильгельм отправил Бисмарка туда, где было железо. Не в силах более выносить зловоние в Гартенхаусе, Альфред строил новый дом, и Бисмарк был его последним гостем перед переездом. Два неврастеника славно друг с другом поладили. Они сидели и разговаривали, любовались глупыми павлинами и ананасами и обнаружили, что они согласны во всем – от прав помазанника Божьего до красоты старых деревьев. Альфреду было особенно приятно узнать, что его гость любит лошадей. (Хозяин не утратил своего необычайного чутья: «Молодые лошади прыгают по лугу, такое удовольствие это видеть!») За обедом Бисмарк лукаво заметил, что принцесса Евгения слегка грубовата, а когда всплыло имя Наполеона III, он пониженным голосом смешно пробормотал: «Какой глупый человек!» Насколько этот человек был глуп, стало известно только несколько лет спустя, когда оба участника обеда объединили силы, но Альфред, возможно вспомнив о своей парижской неудаче, воспринял замечание гостя как проявление веселья.

Такие государственные визиты стали традицией; в течение каких-то месяцев перспективы Альфреда резко изменились. Когда фон дер Хайдт робко попросил его выступить в роли судьи на Лондонской промышленной выставке 1862 года, Крупп решительно предложил ему найти «другого человека, который больше бы подходил к этой роли», а отношения Альфреда с Вильгельмом продолжали улучшаться, пока он фактически не стал членом двора. У него по-прежнему случались головокружительные взлеты и болезненные падения. Это было в характере как самого человека, так и индустриальной революции, а возможно, характерно для Германии. Но с того времени он стал привилегированной фигурой в четырехугольном Потсдамском дворце; его самого и его торговцев приглашали, чтобы выработать общую линию на частных аудиенциях с королем.

Связь, объединяющая Круппа и Гогенцоллернов, была неразрывной. Альфред хотел производить оружие, Вильгельм – покупать его. Это был брак по расчету, возможно – по необходимости, и даже смерть не могла положить ему конец. Каждый из преемников Вильгельма должен был быть союзником старшего Круппа своего поколения. Понять эту взаимозависимость – значит осознать новое, историческое значение, которым обладала теперь династия. Отныне Крупп будет ассоциироваться с националистическими устремлениями народа. И в результате покровительства, оказанного ему и его наследникам, они станут ведущей в стране индустриальной семьей.

Тот факт, что он продолжал производить мирные инструменты, к делу совершенно не относится. Успехи Круппа в мирном производстве были прямым следствием его военного производства. Если бы он не делал пушки, он не стал бы национальным институтом, и именно превращение Круппов в институт обеспечило им их превосходство. Вильгельм никогда бы не вмешался, чтобы спасти патент на производство колес, если бы Альфред не был готов и способен ковать новый прусский меч. Сам Крупп очень хорошо понимал источник своего могущества. Во времена кризиса он вставал по стойке смирно и приветствовал флаг. Если это не помогало, он грохотал угрозами – он уедет, он найдет монарха, который оценит его.

Почти всегда это срабатывало. Иногда нет – потому что монарх и его оружейник были не одни. Неистовые волны и пересекающиеся потоки бурлили вокруг Потсдама и Эссена, толкая их то в одну, то в другую сторону и напрягая их связь. У Альфреда было мало провалов, но стоявшие за ними причины весьма существенны. Первая – чисто техническая: для первопроходца это естественно – сбиваться с пути. Вторая заключалась в прусской армии: Крупп был не единственным человеком, который был необходим королю для осуществления его грандиозных замыслов, а высшие военные чины все еще оставались верны своей любимой бронзовой артиллерии. Эти две причины – его ошибки и консерватизм офицеров – привели к перебранке с бароном фон Рооном, военным министром. Еще в последние недели регентства Вильгельма Альфред решил создать пушку, заряжающуюся с казенной части – революционная мысль. Его идея нарезных стволов оказалась достаточно скандальной и фактически была отвергнута; после испытательной стрельбы армия выдвинула условие: если в числе 312 его орудий будут и нарезные, их быстро возвратят. Теперь он предлагал заряжать свои стволы с тыла. Хороши шутки – так расценил это офицерский корпус.

Он обращался к Пруссии с упрямыми просьбами закупить пушку. Казенная часть, объяснял он, будет закрываться с помощью клина, и он хотел получить пятнадцатилетний патент на это изобретение. Прошение дошло до письменного стола Роона, о котором следует сказать несколько слов, поскольку ему предстоит сыграть ключевую роль в будущей истории династии Круппов. Усатый, упрямый и придирчивый начальник, на которого смотрели как на напыщенное ничтожество; один полковник записал в своем дневнике: «Господи, избавь нас от наших друзей!»

Как стратег Роон, по-видимому, стоит примерно на том же уровне, что и Бисмарк; однако как комедиант он занимает гораздо более высокое место. В своей книге «Немецкий Генштаб» Вальтер Гёрлиц описывает его как «гору-человека, чьи синие глаза и агрессивно топорщащиеся усы представляют стереотип прусского сержанта». Он и на самом деле любил называть себя «сержантом короля». Окружающие, однако, называли его не такими именами и, стремясь отличить его от других членов его семьи, говорили о нем как о «негодяе Рооне». Конечно, он был груб с владельцем концерна в Эссене. Он использовал прошение Альфреда в качестве туалетной бумаги и рассказал об этом коллегам по офицерскому корпусу.

Один из них передал это Альфреду, а тот потребовал вмешательства короля. К сожалению, Вильгельм не мог этого сделать. Его вульгарный военный министр был необходим ему точно так же, как и его оружейных дел мастер, потому что Роон в своем роде был гением; разрабатывая систему железных дорог, он совершенствовал план быстрой мобилизации, который бы обесценивал численное превосходство потенциальных противников Пруссии. Более того, у Вильгельма был неоплатный долг. Когда он еще был принцем-регентом, парламент отказался утвердить сметные предложения его армии. Без такого бюджета монарх никогда не мог поднять Пруссию до статуса первоклассной европейской державы. На протяжении пяти лет эта проблема будоражила Берлин; устраивались дуэли, против парламента плелись заговоры, поговаривали о государственном перевороте, а в какой-то момент офицерский корпус планировал оккупировать столицу 35 тысячами солдат, привести в состояние готовности подкрепления в Штеттине, Бреслау и Кенигсберге. Если бы военный министр не выполнил данного монарху обещания, с тревогой думал он в какой-то момент, Второй рейх был бы мертворожденным. Поэтому Вильгельм и не пошевелился. Действительно, как писал Гёрлиц, «борьбу против парламента возглавил военный министр генерал фон Роон, который придерживался мнения, что народ должен защитить армию от парламента, открыто проявив солидарность с выступлениями Мольтке и главы военного кабинета генерала фон Мантейффеля».

Все это было отголоском неудавшейся «революции» 1848 года, а о лояльности юнкеров своему классу можно судить по тому факту, что они сами были втянуты в жестокую междоусобную борьбу. И шеф военного кабинета, и военный министр – каждый из них смотрел на самого себя как на начальника штаба монарха. Все офицеры были согласны с Рооном в том, что их армия представляет собой «аристократическую профессиональную школу; естественным главой ее является король». Цель «негодяя Роона» состояла в том, чтобы «оградить конституционную теорию Фридриха Великого от подражательства фиктивной монархии Англии и сохранять целостность положения монарха как верховного военного правителя в разгар разброда конституционных мыслей». Мантейффель шел дальше. Для него Пруссия «была просто армией, а все в Пруссии, что не имело отношения к военной жизни, не только вызывало непонимание с его стороны, но и было сродни реальной угрозе». Можно подумать, что Роон и Мантейффель – братья по крови. На самом же деле они и их последователи были заклятыми врагами, и только угроза со стороны парламента – в конце концов устраненная в результате интриг Бисмарка – предотвратила бунт.

Благодарный Роону, нуждавшийся в нем для того, чтобы завершить организацию быстрого призыва на жизненно важных железнодорожных станциях, Вильгельм мог лишь пересылать Альфреду свои неоднократные просьбы благоприятного решения в военном министерстве. Но владельца концерна не интересовали дрязги в Берлине. Он хотел, чтобы его заряжающееся с казенной части орудие было одобрено, и оказывал на Роона любое мыслимое давление. Это изобретение, утверждал Крупп, «главным образом предназначено для моей собственной страны. Если министерство не поддержит его, я буду вынужден отступить от своего намерения и прошлой практики, прекратив продолжать отказывать другим странам в использовании преимуществ моего изобретения». Попытка запугивания была очевидной. Однако она не поколебала Роона; в просьбе было отказано. Для Пруссии не предвиделись ни заряжающееся с казенной части орудие, ни патент. Недовольный Альфред обратился с петицией к Вильгельму, но тот оставался нем. Лишь после того как Англия и Франция одобрили патент, Роон неохотно принял его. Однако последняя неприятная усмешка была за министром. Тщательная проверка впоследствии показала, что механизм клина имел дефект. К несчастью для Альфреда, этот роковой дефект остался и был обнаружен только шесть лет спустя на поле битвы.

Но в конце-то концов дефекты можно устранить, а твердолобых генералов отправить в отставку. А вот третье испытание роли Круппа как оружейника Пруссии было намного более серьезным – как для него самого, так и фактически для всей Европы. Оно преследовало мир долго после его смерти и возникло из дикого противоречия. Пушка была делом патриотическим, а бизнес – интернациональным. В царившем в те времена духе правительственного невмешательства промышленник был вправе продавать свои товары заказчикам в любой стране. Это ставило производителя в весьма странное положение, которое усугублялось тем, что на местной торговле он мог преуспевать только в военное время. Поскольку никто не знал, когда может разразиться война, ему приходилось поддерживать свои цеха, торгуя за рубежом. Так, с начала 1860-х годов Крупп поставил орудия в Россию, Бельгию, Голландию, Испанию, Швейцарию, Австрию и Англию. Берлин знал об этом. Правительство не только поощряло его на то, чтобы поддерживать крупное предприятие; оно было готово действовать в качестве его сообщника. 12 октября 1862 года Альфред написал наследному принцу Фридриху Вильгельму, что британцы только что завершили испытания его орудий. Они выразили «исключительное удовлетворение полной герметичностью и безопасностью зарядного механизма» – имя полковника Блимпа, виновного в этой грубой ошибке, было благосклонно опущено, – и Круппа пригласили в Лондон для обсуждения цен. «Для меня взошла звезда надежды», – торжествовал он. К сожалению, у него не было друзей при дворе. Не будет ли наследный принц столь любезен, чтобы написать для него рекомендательные письма? Его высочество был рад это сделать – и отправил их обратной почтой.

Альфред рассматривал это как здравую деловую практику. 27 февраля следующего года он запрашивал Фридриха Вильгельма: «Почему бы Англии в чрезвычайных обстоятельствах не закупать боевую технику у зарубежных друзей, пока ее собственная промышленность не может ее производить?»

Этот аргумент казался ему неопровержимым. Однако, поскольку никто не мог гарантировать, что друзья за рубежом останутся друзьями навсегда, его неоднократно повторявшиеся заверения в том, что он никогда не будет вооружать врагов Пруссии, воспринимаются как абсурдные. Он пообещал Роону, что не продаст оружие, «которое когда-нибудь сможет быть направлено против Пруссии». Как он мог давать такое обещание? Разве известно, кто может стать этими врагами? Как оказалось, различные комбинации сил, которые сформировались для сопротивления германскому милитаризму, включали в себя почти все страны Европы, то есть произведенные в Эссене пушки будут использоваться против немецких солдат. Любопытно то, что никто не предвидел такой затруднительной возможности, а глупость усиливалась тем, что офицеры в других странах часто не считали необходимым поддерживать промышленность у себя дома. Альфреда хорошо приняли в Лондоне. (По возвращении он выразил признательность герцогу Кембриджскому за поддержку, при этом добавив: «Я полон твердой решимости заслуживать ее, поставляя в Англию нечто такое, что стоит иметь».) Сделка сорвалась, потому что вышедшая на арену английская фирма «У. Дж. Армстронг и компания» оказала нажим на парламент, но, так или иначе, адмиралтейство секретно закупило стволы у Круппа. А потом, к своему ужасу, Альфред узнал, что прусские адмиралы горят желанием купить британские орудия. Им приглянулись заряжающиеся с дула пушки, и они не видели причин, почему бы не приобрести их. Поняв, что его собственного вола вот-вот зарежут, Крупп обратился непосредственно к Бисмарку и сказал ему, что предательство со стороны военно-морских сил его «просто удручает». Бисмарк согласился – такое дело не пройдет. «Он был рад видеть меня, – заметил Альфред с облегчением. – Разговор пролил воду на мою мельницу».

Появление Армстронга завершило формирование в Европе убийственного триумвирата. Крупп, Армстронг, Шнайдер: на протяжении последующих восьмидесяти лет их превозносили сначала как щиты национальной чести, а позднее, после того как их смертоносные машины безнадежно вышли из-под контроля, как торговцев смертью. (В 1888 году в дополнение к Армстронгу появилась еще одна британская фирма вооружений – «Виккерс санс энд компани лимитед». Однако обе они действовали в одной сфере и, наконец, 31 октября 1927 года слились в компанию «Армстронг-Виккерс лимитед». Интересно и то, что производство Томом Виккерсом литых железнодорожных колес, начавшееся в 1863 году, поддержало его эксперименты с оружием. Свое техническое образование он получил в Германии.) Однако никогда не возникал вопрос о том, кто был первым номером. Альфред был первым, Альфред был самым крупным, у Альфреда были самые удовлетворенные клиенты. Его превосходство на Лондонской выставке 1862 года было абсолютным. Предыдущие выставки научили его тому, что толпа до безумия любит оружие, и он сыграл на публику. Художник из «Иллюстрейтед Лондон ньюс» нарисовал «группу изделий, выставленных г-ном Круппом из Эссена, Пруссия», и этот рисунок пестрит орудиями убийства. Один журналист обнаружил пару железнодорожных колес, «которые пробежали почти 74 000 миль, после чего их не потребовалось вновь обрабатывать на токарном станке», но он был золотоискателем, исключением. Глаза его коллег были прикованы к артиллерии Альфреда, и их восклицания были резкими. «Морнинг пост», «Дейли ньюс» и «Ньюс оф уорлд» были очарованы; «Спектейтор» восторженно сообщал о «леди, стоявших в немом восхищении». Даже «Таймс» приветствовала «почти военную дисциплину, которая преобладает» на «сталелитейном заводе Круппа в Эссене» и заключала: «Мы поздравляем Круппа с выдающимся положением, которое он занимает».

Это, как довольно нелюбезно замечала «Таймс», было задним двором Шеффилда. Люди Армстронга, которые только вступали в оружейный бизнес, стиснув зубы делали то, что могли. Они пробавлялись случайными заказами в Италии, Испании, Нидерландах, Бельгии, Люксембурге, в Южной Америке и на Ближнем Востоке. Сам Армстронг был полон надежд. Проигнорировав Шнайдера, он написал об Альфреде: «По крайней мере, он может быть единственным кроме нас человеком, который имеет дела с любой европейской державой». Каждый шаг Круппа назад он считал шагом вперед для себя; когда до Англии дошло сообщение о том, что у Круппа разорвалась пушка, он радостно проинформировал менеджера своего завода, что она взорвалась «как знамение мести, разлетевшись на тысячу кусков. Все осколки были прочными, то есть катастрофа произошла исключительно из-за негодности материала изнутри. Я позаботился о том, чтобы эта прекрасная новость была передана лорду Грею (заместителю военного министра)». Но самое лучшее, что он мог сделать, было мелочью. Армстронг надеялся, что его ассортимент начнет стремительно увеличиваться, когда русские выдвинули предложение о том, что они оставят свою фабрику боеприпасов в Александрополе (Ленинакан), если он откроет там свой завод. Он не знал, что то же самое неоднократно предлагалось Альфреду, но тот отказался, потому что для него было «дешевле осуществлять поставки в Россию из Эссена».

Определенно Крупп много поставлял в Россию. Александр II стал его главным заказчиком. Даже Вильгельм не мог с ним сравниться. 60-фунтовая пушка, которую Альфред отправил в Санкт-Петербург, была впечатляющим оружием, а осенью 1863 года генералы Александра ошеломили Альфреда, разместив заказ на миллион талеров, в пять раз больше, чем Потсдам. Это позволило – и даже потребовало – построить второй оружейный цех, и мастера Круппа ездили даже в Польшу для набора новых крупповцев. Альфред был потрясен. Его прусский шовинизм заметно поубавился: он стал чем-то наподобие казака. Весной 1864 года он принимал российскую артиллерийскую делегацию в Гартенхаусе, который он решил сохранить в качестве дома для гостей; он вступил в длительную переписку с генерал-лейтенантом графом Францем Эдуардом Ивановичем Тодлебеном и даже попробовал разобрать русскую книгу об обороне Севастополя. В тот момент он отбросил в сторону все мысли о работе для Отечества или Англии. Его энергия была направлена на выполнение того заказа на миллион талеров. На металлургическом заводе, писал он Тодлебену, «сейчас занято около 7 тысяч человек, из которых большая часть работает на Россию».

Всплеск активности Круппа не мог не привлечь внимания. Альфред находился в гостинице «Унтер-ден-Линден», когда одна берлинская газета опубликовала подробности его московского контракта. Вернувшись в «Линден» после перебранки с Рооном, он прочитал статью и обнаружил, что он характеризуется в ней как «Kanonenk?nig» – «пушечный король». Обрадовавшись, он послал вырезку Берте. Иностранные газеты ухватились за это название; несколько недель спустя он стал «le Roi des Canons» в Париже и «the Cannon King» в Лондоне. Это было одной из тех нечаянных фраз, которые вызывают общественный отклик, и прозвище пристало к нему – пристало настолько крепко, что впоследствии глава семейства Круппов в каждом поколении именовался «пушечным королем».

Глава 4

Более эффективно, чем марка «X»

Владения Альфреда стремительно расширялись. Когда наступила вторая половина 1860-х годов, чувство нарастающей скорости стало ощутимым; его колеса вращались мощно, быстро и плавно. Он разрушил старый металлургический завод и полностью его перестроил, добавив три машинных цеха, три прокатных стана, цех по производству колес, токарный цех для обработки осей, наковальню для оружия и котельную. С каждым месяцем воздух над головой становился все более густым и тяжелым. Менялся и весь Рур, по мере того как люди исследовали чудесные свойства кокса; последние старые домны на холмах были ликвидированы, последние водяные колеса на потоках остановлены. Промышленность стремительно перемещалась к угольным месторождениям, и вместе с этим появлялся новый германский пролетариат: за десятилетие численность населения Эссена увеличилась на 150 процентов.

Бывшие фермеры, которые никогда не видели машин и ютились в домах, рассчитанных на половину нынешних обитателей, все-таки упрямо хотели держать корову, свинью или возделывать крохотный участок земли как напоминание о пасторальной жизни. Миграция причиняла им страшную боль и несла тяжелые последствия. Английскому рабочему классу потребовалось полвека, чтобы привыкнуть к новой жизни. У пруссаков было всего несколько лет, и они просто не могли приспособиться. Слишком быстро выкорчеванные, они были замкнутыми людьми, тосковавшими по простой невежественной жизни, которой они жили до того, как железные дороги избороздили их феодальные земли.

Переселенцы решили для Круппа проблему рабочей силы. Оставалась нехватка капитала. Альфред справлялся с ней не лучшим образом. Он получил прекрасных советников. Завод теперь имел выгоды от двух новых блестящих заместителей юрисконсульта – Софуса Гуса, талантливого молодого юриста. Карла Майера, похожего на сову бывшего книготорговца с узенькими усиками, отправили послом Эссена в Потсдам; а Альфред Лонгсдон, бледный британский аристократ с лицом цвета репы, служил в качестве лондонского агента. И хоть он отказывался учить немецкий язык, Крупп доверял ему больше, чем любому из своих соотечественников. Всем им было назначено судьбой проводить большую часть карьеры в попытках убедить своего нанимателя, чтобы он каким-то образом обуздал стремление к вертикальной интеграции. Все предупреждения против расточительности беззаботно отвергались: «Если бы, прежде чем браться за работу, я сидел и ждал, пока будут завершены все приготовления, я бы сегодня превратился в ремесленника».

Несмотря на щедрые кредиты из Берлина, приобретение им сырьевых материалов продолжало расти темпами, выходящими за все пределы разумного. Он считал, что должен иметь свои собственные угольные шахты, коксовые печи, пласты железной руды – пятьдесят из них в Руре, – но даже этого казалось мало; проводя бессонные ночи под пуховым одеялом, напрягая мозг и сжимая кулаки, он пришел к выводу, что его ресурсов все еще недостаточно: надо купить у Прусского королевского казначейства литейный цех в Зайне. Последовавшие переговоры дают пример того, какую несуразную цену платил он за подобные сделки. Финансовые расходы были серьезными: опасаясь, что переговоры о цехе в Зайне могут сорваться, он импульсивно заплатил за него 500 тысяч талеров – на 100 тысяч больше, чем устроило бы правительство. Но нагрузка на его и без того напряженную нервную систему была намного выше. После того как у литейного цеха появился новый хозяин, он писал, что «никогда за всю свою деловую жизнь, даже во времена нужды, не знал таких беспокойных дней, как в те два месяца, когда выдвигались возражения против заключения контракта». Как обычно, он считал, что против него объединились злые силы: «Продолжавшиеся интриги, нарушения обязательств, недостойное поведение людей, занимавших самые высокие посты, заслуживают отдельного разговора…» Тревоги «состарили его и сделали больным».

Потом настало время бессемеровского процесса. Конвертер сэра Генри Бессемера был запатентован в Англии несколькими годами ранее. Тогда Лонгсдон, который был близким другом брата сэра Генри, сообщил Круппу, что, если захочет, он может получить прусскую лицензию. Альфред ухватился за этот шанс. Его немецкие подчиненные полагали, что ему нужен процесс так же, как еще одна скважина в земле, и они были правы. Бессемер имел сногсшибательный успех дома, плавя чугун в яйцевидных тиглях, пропуская сквозь него горячий воздух, соединяя кислород воздуха с углеродом железа и получая сталь. Это было изумительно – в Англии. В английских рудах, хотя и не таких чистых, как шведские, было относительно небольшое содержание фосфора. Немецкие руды были им так напичканы, что чуть не светились в темноте, и изобретение сэра Генри ничего не могло с этим поделать. Крупп потратил много лет в попытках оправдать свое капиталовложение. Пятнадцать лет спустя он выражал надежду «с прибылью использовать бессемеровский процесс», а когда это оказалось невозможным, он – как это было для него типично – резко сдвинулся в сторону бесфосфорных испанских шахт. Однако поначалу он даже не знал о существовании проблемы. Работая, как всегда, тайно, он построил конвертеры, дал своей новой продукции кодовое название «С энд Т стил» и использовал ее для новой пушки короля Вильгельма.

Час испытания для «пушечного короля» быстро приближался. В начале января 1864 года Пруссия и Австрия вступили в союз и вторглись в землю Шлезвиг-Гольштейн; в ходе молниеносной кампании они отрезали от Дании два герцогства. Альфред огласил приказ по металлургическому заводу: «Мы должны приложить всю энергию на службу Пруссии и как можно быстрее приобрести все, чего нам недостает, нарезные машины и тому подобное».

Машины были важны. В результате лоббистских усилий он нанес поражение Роону; новое оружие было нарезным и заряжалось с казенной части. В прусских зарядных ящиках их перевезли на север, но они приняли мало участия в боевых действиях, отчасти из-за скоротечности войны и, возможно, отчасти из-за того, что офицерский корпус продолжал несерьезно относиться к неиспытанному оружию. С наступлением мира Роон чинил помехи в наращивании стальной артиллерии, пока вновь не вмешался король, разместивший заказ еще на 300 эссенских пушек. Но Альфред все-таки скрипел зубами. Он ждал большего в Шлезвиг-Гольштейне: уже чудились ему грохочущие залпы, поля, усыпанные изувеченными датчанами. Но можно было и не волноваться: снова гремели барабаны войны. Союзники ссорились из-за награбленного, и он был уверен в предстоящей новой стычке, но не смог предвидеть неприятных неожиданностей, которые братоубийственная война с Австрией принесет ему самому. В последующие беспокойные месяцы остро проявились все его слабости: торговля с потенциальными противниками, нехватка капитала, неважная по качеству бессемеровская сталь, странные зарядные устройства и, самое главное, не менее странное поведение самого оружейника.

Эссен встретил 1866 год под оглушительный грохот паровых молотов. Для бизнеса не было лучших времен, а когда зазеленела весна и вдоль рек Берне и Рур понесся пепел, каждый цех работал на полную мощность. Соединенным Штатам требовались железнодорожные колеса – некоторые американские заказы теперь достигали суммы в 100 тысяч долларов. Политический кризис на юге привел к погоне за оружием. Баден, Вюртемберг и Бавария запрашивали батареи из литой стали; Австрия попросила 24 орудия, а Вильгельм предложил поистине великолепный новый заказ – 162 4-фунтовые пушки, 250 6-фунтовых и 115 24-фунтовых. Альфреду не приходила в голову мысль о том, что просьбы из Берлина и Вены могут вступить в конфликт друг с другом и оказаться для него затруднительными. Такая мысль пришла в голову Роону. 9 апреля 1866 года, на другой день после того, как обе страны начали мобилизацию (а за сутки до этого Бисмарк подписал пакт о союзе с Италией), военный министр направил в Эссен срочное послание: «Осмеливаюсь спросить, не могли бы вы, исходя из патриотических чувств в нынешних политических условиях, принять меры для того, чтобы не снабжать Австрию никакими орудиями без согласия королевского правительства».

Пять мучительных дней прошли без ответа из Эссена. Потом Альфред высокомерно (и с явным обманом) ответил: «Мне очень мало что известно о политических условиях; я продолжаю спокойно работать». Он объяснил, что первая пушка для Вены должна появиться только в июне, что полностью контракт будет выполнен только через шесть недель после этого, и благоразумно заметил, что Берлин может конфисковать его поставки, если этого пожелает король. Затем он невольно подошел к главному предмету спора и в смущении остановился: «Что касается данного вопроса, я надеюсь, что цель будет достигнута без конфликта между моим патриотизмом и моей репутацией за рубежом… В конце концов, мы, слава богу, еще не находимся в состоянии войны, и, даст Бог, мир будет сохранен».

В письме было намного больше, но суть его ответа Роону состояла в уклончивом отказе. Реакция была неизбежна. Будь у Круппа запасы, цены бы упали. Однако в этом вопросе он был необычно бестолков. Не видя конфликта между интересами Пруссии и своими, он отправился в столицу и нанес визиты Роону, принцу Гогенцоллерну и Бисмарку. Изменившаяся манера их поведения не насторожила его. «Война с Австрией, – радостно заметил он, – неминуема». Бисмарк поднял вопрос о вооружении противника («Он призвал меня не поставлять австрийцам их орудия слишком быстро»), но Альфред не обратил внимания на это предупреждение: «Я сказал, что мы должны… выполнять обязательства, которые на себя приняли». Альфред даже попытался напугать хозяина дома, заметив, что оборонительные ряды Пруссии неадекватны. «Это его явно поразило, чего я и добивался, – легкомысленно сообщал он своим помощникам в Эссене, добавляя: – Бисмарк на данный момент утешал себя тем, что австрийские орудия вполне могут предназначаться для укреплений против Италии». Но заместитель короля не ограничился самоутешением.

Альфреда вернули на землю быстро и грубо. В который раз говорил он доверительно Бисмарку, что нуждается в финансовых средствах. Не мог бы Прусский государственный банк выдать ему аванс на сумму два миллиона талеров? В прошлом правительство всегда шло навстречу. На этот раз ему с солдатской прямотой ответили, что придется обратиться за получением частного займа под заклад своего сырья в банк «Зеехандлунг». В ярости он бросается жаловаться королю. Выговор от Вильгельма был сокрушительным. Король посоветовал взять заем под залог, прекратить «самовольство», «отказаться от этой упрямой позиции» и «образумиться, пока еще есть время». Оцепеневший Альфред проглотил это, а потом свалился больной и накорябал в Ниццу, где загорали Берта и двенадцатилетний Фриц, что он ничком лежит с «ревматизмом и неврозом».

У Берлина не было времени сочувствовать ревматику-неврастенику. Столица сама страдала от жестоких нервных приступов. Бисмарк отхватил много. Наполеон III считал, что слишком много. С учетом союза против Вильгельма – Бавария, Вюртемберг, Баден, Саксония и Ганновер присоединились к Австрии – французский император сделал дипломатическую ставку на затяжную войну, которая изнурит обе воюющие стороны. Он был глубоко не прав. Война продолжалась всего семь недель. К середине лета победоносная Пруссия поглотила австрийскую Силезию и весь север Германии. Великая нация по кусочкам принимала очертания. Победа была триумфом технологии. Генерал Гельмут фон Мольтке внимательно изучил умелое использование компанией «Америкэн юнион» железных дорог на юге; перемещая свои войска в товарных вагонах, координируя их передвижение с помощью корпуса хорошо подготовленных телеграфистов, он сконцентрировал решающие силы у богемской крепости Кенигграц (Садова). 3 июля обороняющиеся были сокрушены. С тактической точки зрения прусское оружие малого калибра проявило себя особенно хорошо. В первых сообщениях с восхищением говорилось об «иголочных» орудиях, заряжающихся с казенной части, Иоанна фон Дрейзе, которые позволяли атакующим волнам пехоты лежа обстреливать стоящих австрийцев, вооруженных заряжаемыми со ствола пушками.