Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965

2 января Гарольд Николсон, прогуливаясь по Старому Лондону – все еще тлеющему после налета 29 декабря, – заметил небольшие группы угрюмых людей, стоявших у развалин. Он услышал, как те бормочут, что надо отомстить, чем сильнее и раньше, тем лучше. «Мы боремся с дьяволом, – написал вечером того дня Николсон, – и я не вижу, почему мы не должны бороться как дьяволы, чтобы они могли это увидеть». Во время прогулок он отметил едва различимый, но явно возросший скептицизм. Когда в ноябре во всех газетах было опубликовано известие о налете на Таранто, – на аэрофотоснимках были видны поврежденные итальянские корабли, – оно было встречено скептически, особенно представителями низшего социально-экономического класса, считавшими фотографии фальшивкой. Долгожданное известие, что греки нанесли поражение итальянцам в Албании, представлялось разносчиками газет как доказательство плачевного состояния британских вооруженных сил, поскольку разбитые греками итальянцы нанесли поражение англичанам в Британском Сомалиленде. Жители Ист-Энда сочли бессмысленными недавние победы, одержанные британцами над итальянцами в Северной Африке. Настоящий враг, Гитлер, продолжал бродить по Европе, спокойно и безнаказанно[633 - TWY, 136—37.].

Лондонская беднота была настроена скептически, тем не менее социалистам не удалось разжечь в Силвертауне, Степни и трущобах Ист-Энда революционные пожары. Жители Ист-Энда сохраняли преданность общему делу, даже когда горели и рушились дома, в которых они снимали жалкие квартиры. Теперь большинство людей предпочитали оставаться дома во время бомбежек, с презрением относясь к андерсоновским убежищам, которые, по словам социалистов, «не могли защитить петуха от дождя». Убежища Андерсона, по крайней мере, не представляли угрозы для здоровья, в отличие от импровизированных убежищ под железнодорожными мостами. Констебль, посетивший такое убежище, сначала услышал, а затем увидел его: «Первое, что я услышал, был глухой гул, словно там находились животные, которые стонали и кричали. И затем… невероятное зловоние, поразившее меня. Сильнее, чем запах трупов, резкий, тяжелый и такой мерзкий, что меня вытошнило. Я видел обращенные ко мне лица, освещенные фонарями и свечами. Это напоминало картину ада». Кокни было отказано даже в том, чтобы получить удовлетворение от чтения в газетах о своем бедственном положении. Министр информации Дафф Купер запретил печатать сообщения о количестве жертв и местах, куда попали бомбы. Рабочие, которые узнавали новости из коммунистической, паникерской газеты Daily Worker, уже не могли это делать после 21 января 1941 года, когда министерство внутренних дел без предъявления обвинений закрыло редакцию газеты. Однако в газетных некрологах содержались подсказки, в них сообщалось о «внезапных» смертях жертв бомбардировки. Если в некрологах говорилось о множестве «внезапных» смертей в каком-то районе, не вызывало сомнений, что этот район подвергся сильной бомбардировке[634 - Leonard Mosley, Battle of Britain (New York, 1980), 136—37.].

Уничтожение жалких трущоб Ист-Энда и Саутворка, Манчестера, Бирмингема и других промышленных районов вызывало ироническую реакцию жителей этих районов. Немцы избавили Великобританию от трущоб, сделали работу, которую правительство избегало делать в течение сорока лет. Лишившиеся домов лондонцы ждали в среднем пять месяцев, чтобы получить приемлемое жилье. Черчилль вкратце изложил Колвиллу план по оказанию помощи домовладельцам – до 1000 фунтов стерлингов (по курсу 2012 года около 55 тысяч долларов), и парламенту предстояло выполнить обещание. Черчилль приказал новоиспеченному министру труда Джону Рейту (до этого занимавшему должность министра транспорта) энергичнее продолжать работу по восстановлению разбомбленных районов. При этом Черчилль сказал Эдварду Бриджесу, секретарю кабинета министров, что «мы не должны позволить этим будущим послевоенным проблемам отнять силы, которые понадобятся, возможно, в течение нескольких лет для ведения войны». Кокни придется ждать десятилетие новых домов, бесперебойных поставок электроэнергии, угля, газа, воды и бензина. Ожидание качественной одежды и свежих, разнообразных продуктов затянется на десять лет. В начале 1941 года единственными товарами, регулярно поставляемыми британцам, были немецкие бомбы[635 - TWY, 136—37; ChP 20/36.].

В своих воспоминаниях Черчилль сравнил 1940 год со «стрельбой в водопаде» и назвал начало 1941 года «борьбой в порогах». В январе 1941 года единственная надежда – ленд-лиз – обсуждалась на далеком берегу. Черчилль и Англия сражались в одиночку, о чем премьер-министр ясно дал понять, сформулировав тему своих воспоминаний о 1940 годе следующим образом: «Тема данного тома: как британский народ удерживал крепость в одиночестве до тех пор, пока те, которые до этого были наполовину слепы, не стали наполовину подготовленными».

В исторической памяти американцев 1941 год начался 7 декабря. Для Черчилля и Великобритании на самом деле весь год шла длительная и тяжелейшая борьба в порогах. Да, Великобритания сражалась при полной поддержке доминионов, а с учетом того, что четверть населения земли проживало в Британской империи, заявление, что Англия сражалась в одиночку, может выглядеть поспешным. Но в значительной степени это было именно так. Канада в результате отправила в Великобританию 90 тысяч летчиков; они сыграли важную роль в бомбардировке Германии. Но первая канадская эскадрилья бомбардировщиков приняла участие в боях только в середине 1941 года. Три канадские пехотные дивизии и две бронетанковые дивизии были готовы к бою, но разбросаны по империи, включая дивизию в Великобритании и батальон в Гонконге. Австралия предоставила четыре пехотные дивизии. В течение года по мере возрастания угрозы нападения японцев энтузиазм Канберры по поводу войны в Европе ослабевал. Новая Зеландия за два года направила за границу 50 тысяч солдат и 10 тысяч летчиков, но в начале 1941 года в боевой готовности находился только новозеландский корпус генерал-лейтенанта Бернарда Фрейберга. Южная Африка предоставила три дивизии, но только для базирования в Африке, где Эрмин Роммель в течение года серьезно измотал их. В начале 1941 года направленные доминионами войска, вместе с британскими войсками, в численном отношении значительно превосходили силы оси. После падения Франции Гитлер демобилизовал сорок дивизий, значительно больше, чем все вооруженные силы доминионов. Даже в конце 1941 года, после того как в течение месяцев шел спешный призыв на военную службу, силы Британской империи – девяносто девять дивизий – в численном отношении уступали вермахту. В начале 1941 года почти все гитлеровские войска находились в пределах 600 миль от Лондона[636 - WSC 3, 4.].

Перспективы британцев в Средиземноморье и на Балканах, в случае появления на сцене немцев, выглядели сомнительными. В первых числах января больше 150 бомбардировщиков и истребителей люфтваффе базировались на Сицилии, всего в 100 милях и тридцати минутах лета от Мальты. Такая сила представляла угрозу для Средиземноморья от Французской Ривьеры до Северной Африки. Британцы могли противопоставить этой силе всего пятнадцать потрепанных «Харрикейнов», находившихся на Мальте, важнейшей части владений в Центральном Средиземноморье. Осажденная Мальта была окружена минными полями и итальянскими подводными лодками с моря и немецкой и итальянской авиацией с воздуха. Остров был Англией в миниатюре – изолированный и израненный, – но с двумя важными отличиями: немцы и итальянцы, а не Королевские ВВС господствовали в воздухе над Мальтой, и итальянский, а не Королевский флот окружал остров. Агрессивная стратегия, какой она была с прошлого лета, требовала захвата острова итало-германскими силами – флотом Муссолини и гитлеровскими парашютистами.

Грозные немецкие войска были отправлены на Балканы. В середине января почти 500 тысяч немецких солдат – по заявлению Берлина, «туристы», взявшие с собой танки и артиллерию – заняли позиции на румынском берегу Дуная, снова, как во времена Римской империи, граница отделила цивилизованный мир от варваров. Это была награда Румынии за присоединение к оси, решение, продиктованное по большей части необходимостью. Уступив в 1940 году требованию Сталина относительно возврата Бессарабии и Северной Буковины и требованию Гитлера относительно возврата Северной Трансильвании Венгрии, румынскому диктатору, генералу Иону Антонеску, ничего не оставалось, как присоединиться к Гитлеру, чтобы сохранить то, что осталось от Румынии. Сталину не пришло в голову, что из 500 тысяч немецких солдат только около 20 тысяч нужны для обеспечения суверенитета Румынии. На другом берегу Дуная находились Югославия и Болгария. Болгария, по сути, была доиндустриальной страной. Ее лидеры и народ жили с уверенностью, что рано или поздно Гитлер или Сталин нарушит нейтралитет Болгарии. Куда бы Гитлер ни собирался направиться, ему требовалось пройти через Болгарию. Но дороги в Болгарии были в плохом состоянии, а железные дороги не предназначены для переброски современной армии. В отличие от Болгарии железная дорога связывала Югославию с Грецией, Венгрией, Румынией и Австрией. Гитлер нуждался в Югославии; Черчилль нуждался в Югославии. Гитлер мог захватить Болгарию; Черчилль не мог защитить ее. Черчилль сделал вывод, что немецкие «туристы» направляются на Балканы, к порогу Средиземноморья, это «поворот судьбы»[637 - WSC 3, 4.].

Германское военно-морское командование, понимая, о чем думает Черчилль, подготовили осенью документ, в котором говорилось о том, что «борьба за африканские территории» является «основной стратегической целью германских военных действий… Она имеет решающее значения для исхода войны». Плохо управляемые итальянцы не могли одержать победу, сражаясь в одиночку, что подтвердили унижение от греков, потери в Таранто и борьба против О’Коннора в пустыне. Редер предупреждал, что если ось не оккупирует вишистскую Северо-Западную Африку (Марокко, Тунис, Алжир), то это в свое время сделают Черчилль и голлисты с помощью промышленных мощностей Америки. По этой причине германское военно-морское командование пришло к выводу, что Германия должна оккупировать Северо-Западную Африку. Британцам повезло, что Гитлер был сухопутным воином, который редко (за исключением того, что касалось подводного флота) прислушивался к советам своих компетентных адмиралов. Гитлер, глядя в сторону России, согласился только на полумеры – направить самолеты на Сицилию и войска в Румынию – в ожидании некоего будущего набега на Балканы, скорее всего в Грецию, чтобы помочь своему незадачливому союзнику[638 - William L. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany (New York, 1960), 813, 816.].

Черчилль в общих чертах обрисовал средиземноморскую стратегию в длинном меморандуме, адресованном Исмею и Комитету начальников штабов. Он видел три основные задачи, обратные тем, что видело германское военно-морское командование. Британцы должны удержать то, что имеют от Суэца до Гибралтара; вступить в бой и разгромить итальянский флот и выдворить итальянскую армию из Африки (что делает О’Коннор, захвативший накануне Бардию); не пускать немцев в Средиземноморье. В отличие от Гитлера, издававшего директивы, являвшиеся приказами, простыми и понятными, не допускавшими иного толкования, Черчилль обдумывал, проверял и обращался за советом к своим военачальникам. «Основной и важнейшей задачей наших операций за границей в первые месяцы 1941 года, – написал он, – должен быть скорейший разгром итальянских вооруженных сил в Северо-Восточной Африке». Тобрук должен стать базой, с которой можно будет руководить ливийскими операциями. Необходимо очистить Восточную Африку от итальянцев. Это обеспечит безопасность Суэцкого канала и юго-восточного побережья Средиземного моря.

В Западном Средиземноморье существовала возможность, что Франко откажется предоставить Гитлеру беспрепятственный проход к Гибралтару, и тогда Гитлер может попытаться прорваться в Испанию через неоккупированную Францию в нарушение июньских условий перемирия. Черчилль считал, что в этом случае «правительство Виши может переехать в Северную Африку и возобновить войну оттуда или уполномочит сделать это генерала Вейгана». Черчилль предложил Петену и Вейгану помощь Великобритании, если они примут такое решение. Это была несбыточная мечта. Лидеры Виши считали, что Германия выиграет войну; на самом деле они хотели, чтобы Германия выиграла войну. Как Вейган в Марокко ненавидел де Голля, так и де Голль ненавидел Вейгана и яростно ненавидел фашиствующего государственного деятеля Пьера Лаваля. Французы придавали больше значения личным чувствам, чем чувству национальной чести. В июне прошлого года Вейган и Петен упустили возможность сражаться за честь Франции. Они прекратили борьбу, но перед заключительным актом предательства пытались вытянуть последние резервы Королевских ВВС. С каждым месяцем Черчилль все больше разочаровывался во французах. Однажды он сказал Колвиллу, а в другой раз гостям во время завтрака, что передай Британия «эти самолеты Франции… война, возможно, была бы проиграна»[639 - WM/Jock Colville, 10/14/80; Cv/3, 39, 973.].

Он не получил бы помощи в Западном Средиземноморье от вишистской Франции. А поскольку сотрудничество Лаваля с нацистами стало еще более очевидным, Черчилль сказал Колвиллу, что сожалеет об отсутствии Шарлотты Корде[640 - Colville, Fringes, 419.].

Для защиты Восточного Средиземноморья он предложил объединить силы Югославии, Греции и Турции. По сути, надеялся убедить Балканские страны, что связку пшеничных стеблей сломать труднее, чем один стебель. Пришло время перебросить часть сил Уэйвелла из пустыни в Грецию, не только для того, чтобы помочь грекам, но и для того, чтобы поддержать югославов и турок. «Возможно, позиция Югославии определится в связи с помощью, которую мы оказываем Греции», – написал Черчилль, как и позиция Турции. Он предложил помериться силами с Гитлером. Но греки поняли, что самый надежный способ спровоцировать Гитлера – призвать британские войска вступить в бой. Генерал Александр Папагос отбросил итальянцев в Албанию, и ситуация казалась многообещающей, но греки голодали. Зима, а не итальянская армия ослабила решимость греков. Муссолини мог усилить свои албанские легионы, а премьер-министр Метаксас не мог. Он отчаянно нуждался в ресурсах – танках, противотанковых орудиях, винтовках, самолетах, боеприпасах, продовольствии и одежде. Метаксас обратился за помощью к Соединенным Штатам, но конгресс только приступил к обсуждению билля о ленд-лизе, и Соединенные Штаты будут в первую очередь оказывать помощь Великобритании. Без помощи Метаксас не мог сокрушить итальянцев, тем более что полмиллиона немцев расположились на румынском берегу Дуная[641 - Cv/3, 43.].

Черчилль оценил ситуацию в регионе и сделал вывод, что если немцы придут на помощь дуче в Грецию – через Румынию к Черному морю, а затем в Болгарию, – то Турция вступит в войну. «Если позиция Югославии останется твердой и ей не будут угрожать, если греки захватят Валону и укрепятся в Албании, если Турция станет нашим активным союзником, то, возможно, позиция России изменится в благоприятную для нас сторону. Всякому ясно, с какими неприятностями, если не со смертельной опасностью, должно быть связано для России продвижение германских войск к Черному морю или через Болгарию к Эгейскому морю. Только страх будет удерживать Россию от вступления в войну, и возможно, что сильный фронт союзников на Балканах наряду с растущим престижем английской армии, военно-морского и военно-воздушного флотов отчасти умерят этот страх». Британское присутствие, возможно, убедит Сталина объединиться с Великобританией, «однако мы не должны на это рассчитывать». Правильно. С учетом гитлеровских армий, расположившихся в Румынии, все эти черчиллевские «если» были маловероятны. Провокации Гитлера произвели столь ошеломляющее впечатление на югославское правительство, что оно даже отказалось в марте встретиться с Иденом, который прибыл в Грецию с просьбой принять предложение Черчилля об объединении усилий в борьбе с Гитлером. Ментаксас продолжал отделываться вежливым «нет» на предложение Черчилля об оказании военной помощи вплоть до своей внезапной смерти в конце января, оставив генералу Александру Папагосу, герою сражения с итальянцами, обдумывать предложения Черчилля, которые он в конечном итоге принял в начале марта. Турки, со своей стороны, вообще не собирались откликаться на предложение Черчилля. С одной стороны у них был Гитлер, с другой – давний враг, Россия, а в их армии не было ни одного танка. На самом деле Энтони Иден хотел, чтобы Турция осталась нейтральной по той простой причине, что Великобритания не могла обеспечить военную защиту Анкаре, если бы турки присоединились к Британии[642 - Cv/3, 44; Eden, The Reckoning, 270—72.].

Черчилль закончил меморандум прогнозом, повторив то, что сказал Колвиллу и в палате летом прошлого года: «Не приходится сомневаться, что Гитлеру больше, чем когда бы то ни было, необходимо сокрушить Англию или уморить ее голодом. Ни большая кампания в восточной части Европы, ни поражение России, ни захват Украины и продвижение от Черного до Каспийского моря не дадут ему – вместе или в отдельности – победоносного мира, если в это время силы английского военно-воздушного флота будут постоянно возрастать за его спиной и ему придется держать в узде целый континент с его голодным, озлобленным населением». Но британские военно-воздушные силы еще не были достаточно сильны, чтобы существенно изменить ситуацию. Это могли сделать армии и хорошо вооруженные союзники. Но у Черчилля не было армий, и он не имел союзников. Но даже если бы имел и создал единый балканский фронт, то не смог бы, в отличие от Гитлера, обеспечить своих друзей современным оружием. На самом деле у Черчилля ни для кого не было оружия, ни устаревшего, ни нового. У Великобритании, в условиях подводной блокады, с тающими на глазах наличными средствами не было иного выбора, как держаться до конца на острове и в Средиземноморье[643 - Kennan, Memoirs; Cv/3, 44.].

Поток черчиллевских меморандумов, многие из которых касались самых обычных, житейских вопросов, превратился в реку; некоторые его подчиненные настаивали на том, что в реку, вышедшую из берегов. Начальник имперского Генерального штаба сэр Джон Дилл, обедая как-то вечером с сэром Джоном Рейтом, который до войны был сторонником Чемберлена, сказал, что только «одна из десяти записок Черчилля является полезной – иногда даже очень». Министры впустую тратят огромное количество времени, сказал Дилл, на «глупые записки премьер-министра». Действительно, в некоторых черчиллевских записках рассматривают вопросы, которые обычно не имеют отношения к Величайшим историческим личностям, но Черчилль не был бы Черчиллем без этих записок. Он любил размышлять о тонкостях ведения войны, а затем писать записки, которые заставили Дилла в разговоре с Рейтом высказать язвительное замечание в адрес премьер-министра[644 - Cv/3, 165.].

Среди интересовавших Черчилля вопросов был вопрос о том, на какой стадии находится разработка 4000-фунтовой бомбы, поскольку он хотел как можно скорее сбросить на рейх эту смертоносную бомбу. Захваченный идеей сбросить зажигательные бомбы на Шварцвальд, чтобы сжечь дотла все деревья, он предложил Королевским ВВС провести проверку оборудования в Ньеппе, где из-за засухи выгорел подлесок. Его вниманием завладела операция Razzle («Суматоха»), нацеленная на уничтожение зерновых культур в Германии, хотя большая часть сельскохозяйственных площадей находилась на востоке Германии, вне досягаемости Королевских ВВС. Он добивался от министра информации Даффа Купера более честного подхода к новостям, чтобы британцы могли верить тому, что читают в газетах и слушают по Би-би-си. Он настоял на том, чтобы пресса не сообщала о количестве жертв среди гражданского населения, объясняя это тем, что подобная информация может отрицательно сказаться на моральном духе пограничных войск, в которых, по его мнению, служили в основном британцы. Что касается продовольственной проблемы, то в одной из записок он сокрушался по поводу яичного кризиса, а в другой предложил решение: «На заднем дворе много отходов, которыми можно кормить домашнюю птицу и, следовательно, сохранять зерно». Он не забыл и сельскохозяйственных животных: «Следует отдать должное разведению кроликов… Они в основном питаются травой… так почему бы не разводить их в неволе?» Он пометил записку о кроликах «Действие в этот день». Он считал, что намного важнее накормить британцев, чем купить оружие, и требовал ввозить необходимое количество продовольствия «для поддержания оставшихся сил народа, даже если это несколько замедлит» наращивание военной мощи. Временами сквозь его холодность пробивалась жалость. Когда министр спросил, как лучше помочь тысячам бездомных, бродящим по Лондону, Черчилль предложил отправить их подальше от Лондона, где не будет воздушных налетов[645 - Cv/3, 430; Colville, Fringes, 209 (Operation Razzle).].

Прочитав отчет генерала, который приказал, чтобы каждый солдат в его дивизии регулярно совершал семимильную пробежку, Черчилль написал записку следующего содержания:

«Правда, что в этой дивизии все от генералов до рядовых совершают семимильный бег по пересеченной местности? Полковник и генерал не должны изнурять себя, пытаясь соревноваться с молодыми парнями в беге по пересеченной местности… Что за генерал в этой дивизии и пробегает ли он сам эти 7 миль? Если да, то он, возможно, намного полезнее на футбольном поле, чем во время войны. Бегал ли Наполеон семимилльный кросс в Аустерлице?.. По моему опыту… офицеры, имеющие высокие спортивные разряды, обычно не слишком успешны в достижении высоких званий»[646 - Cv/3, 173.].

Записки Черчилля, сказал Дилл Рейту, наводят на мысль, что он «зачастую не способен оценить и понять главные проблемы». На самом деле Дилл и Рейт были не способны оценить талант Черчилля схватывать суть всех проблем, не только очевидных для всех, но и очевидных только для него. Дилл ничего не ответил, когда Рейт спросил, не считает ли он, что Черчилль «сделал больше вреда, чем пользы, – то есть доставил больше неприятностей и огорчений тем, кто руководит войной». Рейт принял молчание Дилла за согласие. «Я уверен, – написал Рейт в дневнике, – что он [Дилл] сказал бы еще резче, чем я»[647 - Cv/3, 165.].

То, что не видели Дилл и Рейт, но видел Черчилль, и было «главным вопросом»: победа над гитлеризмом. Что касается его записок, оказывающих пагубное воздействие на «тех, кто руководит войной», то Рейт позволил пристрастному гневу взять верх над логикой. Войной руководил Черчилль. При этом он пытался создать образ безжалостного главнокомандующего, извергая громы и молнии, частично в надежде вселить страх в сердца немцев – в чем он потерпел неудачу, – но в основном чтобы поднять моральный дух соотечественников. В этом он преуспел. Марджери Аллингем, британская писательница, автор детективных романов, написала американской подруге: «Господин Черчилль – настоящий бульдог, воплощение британской агрессивности и живое олицетворение истинного британца в борьбе, не останавливающегося ни перед чем. Он никогда не отпустит. Он так создан, что не может дышать, если отпустит. После боя он поползет, неузнаваемый, в крови, счастливый, сжимая в зубах сердце врага».

Посадив Черчилля в седло, написала она, «британский конь получил хозяина, который, он знал, будет намного безжалостнее, чем кто-либо в Европе»[648 - Margery Allingham, The Oaken Heart (London, 1991), 169—89.].

Французские моряки в Оране испытали черчиллевскую жестокость. Сотни тысяч немцев – в Дрездене, Гамбурге и Берлине – скоро оценят точность высказываний Аллингем. Через два года 40 тысяч немцев погибнет в результате трех ночных налетов Королевских военно-воздушных сил на Гамбург – такое количество британцев погибло в первый год бомбардировок люфтваффе. Черчиллю не доставляли удовольствия подобные методы ведения войны, но он считал, что для ведения войны необходима ярость. Его воспитание и почитание британской конституции гарантировали уважительные отношения с парламентом и начальниками штабов, отношения, которые исключали, в известной степени, односторонние действия, в которых бы присутствовала некая доля кровожадности, безрассудства или диктаторства. Однако, как он продемонстрировал в случае с Ораном, время от времени он вел себя так, словно существовало только его мнение. Он не был диктатором, но даже если был, то в начале 1941 года у него не проявлялись диктаторские наклонности. Он сказал Диллу: «Я сильно сомневаюсь в нашей способности воевать с немцами в любом месте на Европейском материке»[649 - ChP 20/36; WM/Lord Butler, 1980; WM/Viscount Antony Head, 1980.].

Черчилль – не знавший наверняка о планируемом Гитлером предательстве Сталина – мог только предполагать, что немцы и русские договорились между собой относительно принятия более действенных мер в части обмена важными материальными средствами, чем Великобритания и Америка. Фактически за четыре месяца, прошедшие с тех пор, как Рузвельт согласился передать пятьдесят американских истребителей, только несколько были готовы к бою, и все они были переданы в обмен на территорию, принадлежавшую Великобритании. Американские материальные средства убили не слишком много немцев. И приветственные и вдохновляющие речи Рузвельта убили не больше немцев, чем речи Черчилля. Прошлогодний британский финансовый кризис не пошел на спад; с каждым днем положение ухудшалось. Росли потери в кораблях и судах. Американские заводы производили башни и танковые двигатели – а вместе с ними уменьшались денежные резервы Великобритании, – но все это будет напрасно, если груз не дойдет до Великобритании. Перед наступлением нового года Черчилль, Иден, Бивербрук и министр финансов Кингсли Вуд встретились, чтобы обсудить важный вопрос, связанный с постав ками, – цену, затребованную американцами. По слухам из лондонского посольства, американцы были готовы «умыть руки», если Великобритания не потратит более 250 миллионов долларов – половину оставшихся денежных резервов – на «программу Б», производство оружия и боеприпасов в количестве достаточном, чтобы полностью вооружить десять дивизий, что потребуется не раньше 1942 года. Британцев намного больше интересовала «программа А», производство авиационных двигателей, танков и патрульных судов, в которых они отчаянно нуждались. В ходе встречи было решено сказать американцам, что если они будут настаивать на первоочередности «программы Б», то британцы откажутся от обеих программ[650 - Eden, The Reckoning, 203—4.].

В середине декабря Черчилль дал волю своему негодованию в телеграмме Рузвельту: «Если вы собираетесь «умыть руки», то есть не дать нам ничего, если мы не сможем заплатить… мы, конечно, не сдадимся», и, хотя Великобритания может жить, она «не в состоянии уничтожить нацистскую тиранию и дать вам время, которое требуется для перевооружения». Это письмо он тоже не отправил[651 - C&R-TCC, 1:115.].

Черчилль, в знак благодарности, назвал свои воспоминания о 1941 годе «Великий союз»[652 - Выбрать «Великий союз» в качестве названия третьего тома военных воспоминаний очень по-черчиллевски: он выражает благодарность американцам за помощь в военное время и одновременно проводит сравнение между своим руководством войной и своего знаменитого предка, Джона Черчилля, 1-го герцога Мальборо, чей «Великий союз» разбил франко-баварскую армию при Бленгейме в 1704 году во время Войны за испанское наследство. (Примеч. авт.)].

Возможно, более подходящим названием, учитывая скромный, хотя и увеличивающийся поток материальных средств, поступающих из Америки, было бы «Великое состояние ожидания». Черчиллю в Лондоне был необходим американец, человек, занимающий высокое положение, человек, которому он мог бы доверять, человек, который бы понял, что действительно поставлено на карту. Рузвельту нужен был посредник в Лондоне, кто-то, чьим советам он мог доверять, человек, который мог проверить заявления Джо Кеннеди относительно упадка морального духа британцев, человек, который мог оценить, является ли Черчилль пьяницей, и понять, как он относится к Рузвельту. Они оба нуждались в человеке, который бы в силу своих способностей установил между ними контакт. В первую неделю января в Лондоне не было такого американца.

Но он был на пути в Лондон. Франклин Рузвельт отправил в Лондон человека, который производил впечатление среднего американца Джо. Это был Гарри Гопкинс, сын золотоискателя и коммивояжера из Айовы. Но Гопкинс не был средним американцем; он был самым доверенным советником Рузвельта, одинаково презираемым теми, кто ненавидел Рузвельта, и теми, кто любил президента, но, согласно биографу Гопкинса, Роберту Эммету Шервуду, «айовец сочетал в себе черты Макиавелли, Свенгали и Распутина». Гопкинс прибыл в Великобританию 9 января на гидросамолете. Министерство иностранных дел сочло его визит столь несущественным, что Черчиллю даже не передали телеграмму, извещавшую о его прибытии. Когда Черчилль узнал, что скоро в Лондон прибудет некий Гарри Гопкинс, он спросил: «Что за Гарри?» Но после того как Брэнден Брекен сообщил ему об особых отношениях между Гопкинсом и Рузвельтом, Черчилль, оценив значимость посетителя, приказал расстелить красные ковровые дорожки, если они уцелели после блица[653 - Robert E. Sherwood, Roosevelt and Hopkins: An Intimate History (New York, 1948), 1, 14, 15, 234.].

Одеваясь к обеду 6 января, в день, когда он написал длинный меморандум Исмею, Черчилль рассказал Колвиллу о «Ледисмите и о том, почему он всегда вспоминает 6 января». В тот же день утром он отправил короткое сообщение генералу сэру Яну Гамильтону, другу со времен службы в Индии: «Вспомнил тебя и Вэггон-Хилл[654 - Waggon Hill – бурское правописание. (Примеч. авт.)], когда 6 января принесло известие о боевом подвиге». В послании Гамильтону Черчилль пишет, что два месяца, которые он провел в Южной Африке в должности лейтенанта легкой кавалерии во время второй Англо-бурской войны, когда британцы прорвали бурскую осаду Ледисмита, стали «одним из самых счастливых воспоминаний». Гамильтон командовал бригадой конной пехоты, удерживавшей жизненно важный холм южнее Ледисмита, Вэггон-Хилл.

Рано утром 6 января 1900 года буры пошли в атаку на позиции Гамильтона. Эта часть позиции была слабо укреплена, и поражает, как Ян Гамильтон мог оставить ее в подобном виде. Но Гамильтон не сдавал позиций, сплотил войска и в течение шестнадцати часов, пока гроза не возвестила о победе, удерживал гряду; если бы ее не удержали, город наверняка тоже не устоял и история могла пойти совсем иначе. Британские войска прорвали осаду Ледисмита, и Черчилль, вечно спешащий, первым из легкой кавалерии въехал в освобожденный город[655 - Arthur Conan Doyle, The Great Boer War (Charlestown, SC, 2006); Colville, Fringes, 330; Cv/3, 29.].

На Вэггон-Хилл сражались люди XIX века в условиях XIX века. Для разведки и корректировки артиллерийского огня использовались воздушные шары. Из орудийных окопов раздавался грохот нарезных орудий. Сообщения передавали с помощью гелиографов. Оружие и все происходящее на поле боя было знакомо ветеранам сражений при Энтитеме, Колд-Харборе и Балаклаве[656 - Сражение при Энтитеме – сражение в ходе Гражданской войны в США 17 сентября 1862 года между федеральной армией (командующий Джордж Макклеллан) и армией конфедерации (командующий Роберт Ли). Самое кровопролитное однодневное сражение в американской истории.Сражение при Колд-Харборе – одно из последних сражений Гражданской войны в Америке 31 мая – 12 июня 1864 года между федеральной армией Улисса Гранта и армией конфедерации под командованием генерала Ли. Вошло в историю как одно из самых кровавых сражений той войны.Балаклавское сражение – 13 октября 1854 года. Одно из сражений Крымской войны 1853–1856 годов между союзными силами Великобритании, Франции и Турции с одной стороны и русскими войсками – с другой.].

Однако Вэггон-Хилл считается одним из первых сражений XX века, не только в силу временного фактора, но и потому, что использовались пулеметы с водяным охлаждением, обложенные мешками с песком огневые точки и ряды стальной проржавевшей колючей проволоки, на которой висели тела молодых англичан и буров. В тот день вместе с ними умерла эпоха, на которую пришелся период их возмужания. Спустя четыре десятилетия об их сражении давно забыли, кроме тех немногих, еще живущих, кто сражался вместе с ними, и тех, кто, подобно Уинстону Черчиллю, жалел, что их нет рядом.

Боевой подвиг, о котором написал Черчилль Гамильтону, – взятие Бардии – незначительная операция против итальянцев на ливийском побережье, которая не шла ни в какое сравнение с операцией по снятию осады с Ледисмита. Когда Черчилль рассказывал невероятные истории Колвиллу, Франклин Рузвельт готовился выступить с посланием «О положении страны» перед членами конгресса США, тем самым давая Черчиллю еще одну причину вспоминать 6 января. В 14:03 по восточному стандартному времени Рузвельт начал свое выступление. В течение пятнадцати минут в выражениях, которые, несомненно, вдохновили Черчилля и привели в бешенство Гитлера и изоляционистов, он пообещал поддержку странам, борющимся против оси, и более того: «Я также буду просить нынешний конгресс утвердить полномочия и ассигнования, достаточные для производства дополнительного вооружения и боеприпасов различных видов для передачи тем государствам, которые находятся в состоянии настоящей войны с государствами-агрессорами. Сегодня наша наиболее полезная и важная роль состоит в том, чтобы служить как их, так и нашим собственным арсеналом. Они не нуждаются в живой силе, но им для обороны нужно оружие стоимостью в миллиарды долларов. Настает время, когда они не смогут оплатить его полностью наличными. Мы не можем сказать им и не скажем, что им следует капитулировать по причине их неспособности заплатить за оружие, которое, как мы знаем, им необходимо. Я не рекомендую выделять им заем в долларах, которыми они будут расплачиваться за оружие, заем, который надо будет возвращать в долларах. Я рекомендую, чтобы мы создали для этих государств возможность продолжать получать военное имущество в Соединенных Штатах, включив их заказы в наши собственные программы. И практически все их военное имущество может, если настанет такое время, оказаться полезным для нашей собственной обороны. Прислушиваясь к советам влиятельных военных и военно-морских экспертов, решая, что именно представляется наилучшим для нашей собственной безопасности, мы свободны решать, какая часть произведенного имущества должна быть оставлена здесь и какая часть направлена нашим зарубежным друзьям, своим решительным и героическим сопротивлением предоставляющим нам время для подготовки нашей собственной обороны. То, что мы посылаем за рубеж, должно быть оплачено, причем оплачено в разумные сроки после завершения военных действий, оплачено аналогичным имуществом или же, по нашему выбору, различными товарами, которые они могут произвести и в которых мы нуждаемся. Давайте скажем этим демократическим странам: «Мы, американцы, жизненно заинтересованы в защите вашей свободы. Мы предлагаем вам нашу энергию, наши ресурсы и нашу организационную мощь для придания вам силы в восстановлении и сохранении свободного мира. Мы будем направлять вам во все возрастающем количестве корабли, самолеты, танки, пушки. В этом заключаются наша цель и наши обязательства»[657 - Franklin D. Roosevelt Presidential Library and Museum, 1/6/41.].

Так и было. Американские крейсеры не отправлялись в Кейптаун, чтобы вывезти оттуда британское золото. Рузвельт хотел принять участие в качестве черчиллевского секунданта в этой дуэли. В Грецию, Китай и в первую очередь в Великобританию отправились танки, одежда, продовольствие, оружие, боеприпасы и топливо на сумму в несколько миллиардов долларов. Сырая нефть, по цене приблизительно 1,15 доллара за баррель; автоматы Томпсона, примерно по 200 долларов; недавно прошедшие испытания полутонные разведывательные джипы – порядка 800 долларов за машину, и новые бомбардировщики В-17 по цене 276 тысяч долларов за каждый – эти американские поставки действительно имели большое значение[658 - H.L. Mencken, The American Language, Supplement Two (New York, 1962), 784—85 (derivation of «Jeep»).].

Президентские слова – будучи реализованы конгрессом – облегчали острейшую финансовую проблему: отсрочка платежей за поставки давала Черчиллю выигрыш во времени. Но речь шла не просто о выигрыше времени для Великобритании. Рузвельт говорил о будущем Америки, которое будет иметь глубокие последствия для Черчилля и Британской империи. Свою речь, вошедшую в историю как речь о «четырех свободах», он закончил ссылкой на четыре основополагающих нравственных закона. Его речь была демонстрацией американского благородства и идеалов американской демократии. В ней не упоминалось о Черчилле и, за исключением двух ссылок на британский военно-морской флот, о Британской империи. Тем, кто, возможно, искал моральное основание для оказания помощи странам, выступающим против Японии и Германии, тем, кто спрашивал, к чему подобная щедрость, Рузвельт предложил свои «четыре свободы»:

«В будущем, которое стремимся сделать безопасным, мы надеемся создать мир, основанный на четырех основополагающих человеческих свободах.

Первая – это свобода слова и высказываний – повсюду в мире.

Вторая – это свобода каждого человека поклоняться Богу тем способом, который он сам избирает, – повсюду в мире.

Третья – это свобода от нужды, что в переводе на понятный всем язык означает экономические договоренности, которые обеспечат населению всех государств здоровую мирную жизнь, – повсюду в мире.

Четвертая – это свобода от страха, что в переводе на понятный всем язык означает такое основательное сокращение вооружений во всем мире, чтобы ни одно государство не было способно совершить акт физической агрессии против кого-либо из своих соседей, – повсюду в мире.

Свобода означает господство прав человека повсюду. Hаша поддержка предназначена тем, кто борется за завоевание этих прав и их сохранение. Наша сила заключается в единстве наших целей.

Осуществление этой великой концепции может продолжаться бесконечно, вплоть до достижения победы».

Франклин Рузвельт открыл внушительную дверь, которую Америка не будет и не сможет закрыть. Он не стал сразу делать резких движений. Они с Америкой еще были не готовы. Но он объявил о своем намерении переделать мир по американскому образу и подобию. «Hаша поддержка предназначена тем, кто борется за завоевание этих прав и их сохранение» – четкое заявление, не признающее морального релятивизма. Обычно Рузвельт одобрял создание коалиций, но в данном случае сделал исключение для распространения свободы в одностороннем порядке.

Он объяснил, что диктаторам не будет места в этом новом мировом порядке. Он определил, что эти четыре свободы будут «повсюду в мире». Тем не менее он обещал поддержать Грецию, которой правил диктатор, и Китай, во главе с коррумпированным Чан Кайши. А как насчет демократических, либеральных империй типа Британской? Это Рузвельт обошел молчанием. В мире Черчилля «империя» и «свобода» были равноценными понятиями, если речь шла о Британской империи. Но не так было в мире Рузвельта, как, к огромному ужасу, узнал Черчилль в ближайшие месяцы и годы. Рузвельт объявил о своем намерении поддержать тех, кто получит и сохранит права: «Hаша поддержка предназначена тем, кто борется за завоевание этих прав и их сохранение». Но в Британской империи такие права предоставляло правительство его величества. В Британской империи некоторые из тех, кто стремился обрести эти права, – Луис Бота, Майкл Коллинз, Махатма Ганди[659 - Бота Луис – бурский военный и политический деятель; Коллинз Майкл – ирландский революционер, политический и военный деятель; Ганди Махатма – один из руководителей и идеологов движения за независимость Индии от Великобритании.] – считались террористами.

Реакцию на речь Рузвельта можно было предвидеть. Влиятельная немецкая газета Deutsche Aligemeine Zeitung назвала ее «эксцентричными аргументами в пользу проигранного дела». Chicago Tribune заняла почти такую же позицию, мрачно заявив, что билль о ленд-лизе – «это законопроект разрушения Американской республики. Это инструкция по установлению неограниченной диктатуры, наделенной властью распоряжаться имуществом и жизнями американцев, постоянно вести войны и вступать в альянсы».

Ожидание Черчилля почти закончилось. Он еще не читал закон о ленд-лизе, но уже достаточно слышал, чтобы 9 января выразить свою благодарность Рузвельту в речи по случаю отъезда лорда Галифакса в Вашингтон в качестве нового посла его величества: «Я приветствую как счастливое событие тот факт, что в нынешний момент жесточайшего международного кризиса во главе Американской республики стоит знаменитый государственный деятель, обладающий многолетним опытом правительственной и административной деятельности, в чьем сердце горит пламя сопротивления агрессии и угнетению, чьи симпатии и характер делают его искренним и несомненным защитником справедливости, свободы и жертв зла, где бы они ни находились»[660 - WSCHCS, 6328.].

Обещания Вашингтона затмили отъезд Галифакса. Но Черчилль нашел много добрых слов для раскаявшегося миротворца: авторитетный и деликатный человек, в компании которого находиться одно удовольствие, и большая честь заслужить его дружбу. Эдвард Галифакс, сказал Черчилль, «никогда не уклонялся от исполнения своих обязанностей». Новая должность, по мнению Галифакса, не сулила ему особых перспектив. Он сказал Алеку Кадогану о своем ощущении, что премьер-министр пытается избавиться от него. Надо было не иметь сердца, чтобы сказать Галифаксу, что он прав и что он, Кадоган, считает его назначение «серьезной ошибкой». А что касаемо чувств Галифакса к американцам, то он написал Стэнли Болдуину, что ему «никогда не нравились американцы, за исключением отдельных личностей. Я всегда считал их ужасными». Тем не менее Галифакс с готовностью приступил к новым обязанностям и действовал умело и дипломатично[661 - WSCHCS, 6328; Times, 1/10/41; David Dilks, ed., The Diaries of Sir Alexander Cadogan, 1938–1945 (New York, 1972), 342; Cv/2, 1268.].

В речи по случаю отъезда Галифакса Черчилль не допустил ни одной ошибки. Он не обращался напрямую к президенту, но на следующий день за завтраком близкий друг и советник американского президента Гарри Гопкинс, только что прибывший в Лондон, услышал от Черчилля много добрых слов в адрес Рузвельта, льстивых слов, которые, несомненно, явились неожиданностью для Гопкинса. Он все сделал правильно, поскольку понял, что Гопкинс не является обычным гостем.

Прежде чем новые партнеры могли перейти к вопросам финансирования британской войны, Черчиллю предстояло завоевать Гопкинса, а Рузвельту – вести политическую борьбу. Рузвельт знал, что ни один критик не может утверждать, что закон о ленд-лизе подразумевает участие американских солдат в войне, которую ведет Великобритания. Ленд-лиз только поможет гарантировать получение Великобританией изготовленной в Америке продукции, но не американских солдат. Он хотел подтолкнуть Америку довольно близко к борьбе Черчилля, но не настолько близко, чтобы вступить в нее. Последняя война и последовавший за ней убогий мир (многие американцы относились к ним как к подачкам старушке Европе) были свежи в памяти Рузвельта. Он не был патриотом Европы и действительно верил, что европейские сферы влияния неуклонно ведут к войнам в Европе. Он понимал, что если хочет присоединиться к делу Черчилля, то должен четко сформулировать новые принципы – четыре свободы, – на которых можно базировать предложенную политику. Рузвельт действительно считал, что поражение Англии ставит под угрозу Америку, то есть угрожает ее интересам. Многие в конгрессе были не согласны с его мнением. Но у президента и конгресса было достаточно времени, чтобы решить проблему. Никто не мог заставить Америку торопиться.

Закон о ленд-лизе «порадовал» Черчилля, написал Колвилл в дневнике 11 января, добавив, что, по мнению Черчилля, ленд-лиз является, «по сути, открытым объявлением войны» или, «по меньшей мере, открытым вызовом Германии, чтобы она объявила войну, если посмеет». Однако премьер-министру были также хорошо известны настроения министра финансов Кингсли Вуда, который сказал Колвиллу 10 января: «С учетом этого законопроекта [ленд-лиз] нам будет намного труднее противостоять стремлению американцев лишить нас всего, чем мы владеем, в оплату за то, что мы хотим получить»[662 - Colville, Fringes, 332.].

Закон о ленд-лизе пробивал себе дорогу через палату представителей и сенат США, и Черчилль понимал, что должен скрывать разочарование медлительностью американцев, и заставлял молчать своих коллег, которые были против сдачи в аренду Америке баз в Вест-Индии, считая это своего рода «капитуляцией». Черчилль знал, что плачевное состояние американских эсминцев и удар по национальной гордости из-за утраты баз в Вест-Индии в конечном счете не имеют особого значения. Истинное значение ленд-лиза, за что он был необычайно признателен, в том, что он на шаг приблизил Америку к войне. Ленд-лиз появился не потому, что Черчилль так успешно просил о помощи или перехитрил Франклина Рузвельта, – он этого не делал, – а потому, что Рузвельт, несмотря на огромный политический риск и серьезные разногласия, считал, что в интересах Америки помочь Великобритании, и полагал, что его соотечественники готовы вместе с ним пойти на этот шаг[663 - John Rupert Colville, Footprints in Time (London, 1976), 153.].