«Ревность» и другие истории

– Разумеется. – Гиоргос открыл ящик.

Взяв телефон, я подсел к столу и ввел ПИН-код, записанный на бумажке, которая была приклеена к обратной стороне мобильника. Принялся просматривать список звонков и сообщения.

Ничего представляющего интерес для дела я не обнаружил. Когда я прочел сообщение о том, что какую-то вершину «взяли» – на сленге альпинистов это означает «покорили», – у меня вспотели ладони. Еще там были сообщения со всяческими поздравлениями и благодарностями. Договоренности о встречах, о том, в какой ресторан идти и во сколько. Но на первый взгляд ни ссор, ни романтики.

Вдруг я вздрогнул – телефон завибрировал и одновременно запел мужским страдальческим голосом, с фальцетным надрывом, характерным для поп-музыки двухтысячных. Я растерялся. Если я отвечу, то, вероятнее всего, придется объяснять другу, коллеге или родственнику Джулиана, что тот пропал и не исключено, что утонул во время отпуска в Греции, куда он отправился лазить по горам. Я вздохнул и нажал на «Принять вызов».

– Джулиан? – прошептал женский голос еще до того, как я успел хоть что-то сказать.

– Полиция, – ответил я по-английски и умолк, чтобы моя собеседница осознала услышанное и поняла, что случилось нечто непредвиденное.

– Простите, – грустно проговорила женщина, – я надеялась, что это Джулиан, но… Есть какие-то новости?

– Представьтесь, пожалуйста.

– Виктория Хэссел. Я тоже альпинистка. Мне не хотелось Франца тревожить, и поэтому… Ну да. Спасибо.

Она положила трубку, а я посмотрел на номер.

– Этот рингтон, – сказал я, – это что вообще?

– Понятия не имею, – сказал Гиоргос.

– Эд Ширан, – послышался из-за другой перегородки голос владелицы собаки, – «Happier».

– Спасибо! – поблагодарил я.

– Мы еще что-то можем сделать? – спросил Гиоргос.

Я скрестил на груди руки и задумался.

– Нет. Хотя да. Пока он тут сидел, пил воду. Можете снять отпечатки пальцев со стакана? И сделать анализ ДНК, если слюна осталась.

Гиоргос кашлянул. Я знал, что он скажет. Что в этом случае нам нужно личное согласие или судебное постановление.

– Я подозреваю, что этот стакан находился на месте преступления, – сказал я.

– Простите?

– В отчете можно связать анализ ДНК не с определенным человеком, а только со стаканом, датой и местом. В суде такое доказательство не примут, а нам с вами оно, может, и пригодится.

Одна бровь у Гиоргоса поползла наверх.

– Мы в Афинах так всегда поступаем, – соврал я. Истина же заключалась в том, что это я в Афинах иногда так поступаю.

– Кристина, – окликнул он.

– Что? – Ножки стула царапнули по полу, и над перегородкой показалась голова девушки.

– Отправишь стакан из допросной на экспертизу?

– На экспертизу? А у нас есть согласие от…

– Это место преступления, – перебил ее Гиоргос.

– Место преступления?

– Ага, – Гиоргос буравил меня взглядом, – мы теперь тут так будем поступать.

* * *

В семь вечера я лежал в постели в номере отеля в Массури. В Потии свободных номеров в гостиницах не осталось, наверное, из-за погоды. Но я не расстроился: здесь я даже ближе к центру событий. Надо мной, на склоне холма с противоположной стороны дороги, высились желто-белые известняковые скалы, в лунном свете чарующе прекрасные и манящие. Летом на острове произошел несчастный случай со смертельным исходом – о нем писали в газетах, и я, пусть и не хотел, все равно прочел.

Гора по другую сторону от отеля уходила прямо в море.

Завершился второй день поисков. В проливе между Калимносом и Телендосом был штиль, но, как мне сказали, судя по прогнозу погоды на завтра, на еще один день поисков можно не рассчитывать. К тому же, если предполагается, что пропавший – будь то американец или нет – утонул, ищут его не дольше двух дней. Ветер раскачивал шпингалеты на окнах, и совсем неподалеку волны с шумом разбивались о камни.

Свою задачу – поставить диагноз, определить, могла ли ревность привести к убийству, – я выполнил. Следующий шаг, тактическое и техническое расследование, не моя сильная сторона, этим займутся мои коллеги из Афин.

Погода, помешавшая приехать моим сменщикам, обнажила, да, разоблачила мою беспомощность, когда речь идет о расследовании убийства. У меня просто-напросто не хватает воображения, чтобы представить, каким образом убийца умертвляет свою жертву, а после скрывает следы. Мой начальник говорит, что я беру чувствительностью, но теряю в практической фантазии. Именно поэтому он называет меня специалистом по ревности, и именно поэтому меня отправляют прощупать почву, однако потом, когда я дам зеленый или красный свет, отзывают обратно.

В делах об убийстве существует так называемое правило восьмидесяти процентов. В восьмидесяти процентах случаев виновный находится в близких отношениях с жертвой, в восьмидесяти процентах от общего количества таких убийств виновный – супруг или возлюбленный жертвы, а мотив восьмидесяти процентов этих случаев – ревность. Когда нам в отдел по расследованию убийств звонят и сообщают об убийстве, мы знаем, что пятьдесят процентов шансов здесь за то, что мотивом была ревность. И благодаря этому я, несмотря на все мои недостатки, выполняю важную функцию.

Я могу с точностью определить тот момент, когда я начал чувствовать чужую ревность. Это случилось, когда Моник влюбилась в другого. Я прошел через все круги ревности – от неверия и отчаяния до гнева, отвращения к самому себе – и наконец скатился в депрессию. Прежде я еще никогда не подвергался такой эмоциональной пытке, и, возможно, поэтому я внезапно обнаружил, что одновременно со всепоглощающей болью словно приобрел способность смотреть на себя извне. Я был пациентом, без наркоза переносящим операцию, но в то же время я играл роль студента-медика, которому впервые показывают, что происходит с человеком, когда у него из груди вырезают сердце. Удивительно, однако, ревность в своем предельном проявлении шла рука об руку с отстраненным наблюдением. Объяснить это я могу лишь тем, что, охваченный ревностью, я совершал поступки, делавшие меня чужим для себя самого – настолько чужим, что я отстранялся от себя, примеряя роль испуганного наблюдателя. Я достаточно прожил и неоднократно становился свидетелем чужих попыток саморазрушения, но никогда не думал, что и сам подсяду на эту отраву. Я ошибался. Удивительно, но любопытство и восхищение были почти такими же сильными, как боль, ненависть и отвращение к самому себе. Словно прокаженный, который наблюдает, как разлагается его собственное лицо, как распадается зараженная плоть и как выступает наружу сгнившее нутро, и при этом испытывает нелепый, радостный ужас. Свою проказу я пережил, получив, естественно, неизлечимые увечья, зато заработав иммунитет. Ревновать – по крайней мере, так же – я больше не способен. Означает ли это, что я и любить никого не могу? Не знаю. Возможно, не только ревность – причина тому, что я никогда в жизни не испытывал ни к кому тех чувств, что когда-то к Моник. С другой стороны, именно благодаря ей ревность стала моей профессией.

Я с детства отличался способностью переживать то, что мне рассказывают. Родные и друзья относились к этой моей особенности по-разному: некоторые считали ее необычной и трогательной, другие – жалкой и несвойственной мужчинам. Для меня же это был настоящий подарок. Я не следовал за Геком Финном в его приключениях – я был этим самым Геком. И Томом Сойером. А когда пошел в школу, где меня учили быть греком, я, конечно же, стал Одиссеем. Впрочем, мне вовсе не обязательно погружаться в великие произведения мировой литературы – достаточно простенькой, скверно рассказанной истории о неверности, причем даже не важно, настоящая она или вымышленная. Словно кто-то нажимает на кнопку – и я переношусь в эту историю, с самой первой фразы. И поэтому я также умею различать фальшь. Не оттого, что я гениально распознаю жесты, интонацию и наши защитные стратегии, которые включаются машинально. Нет, это сам рассказ. Даже в грубом, лживом и субъективном изложении я вижу особенности характера, возможную мотивацию и роль рассказчика в событиях. И это помогает мне понять, какие поводы пробуждают в моем собеседнике те или иные чувства. Потому что я сам через это прошел. Потому что наша ревность сокращает пропасть между тобой и мной. Мы ведем себя похожим образом, несмотря на классовые, религиозные и интеллектуальные различия, несмотря на разное воспитание и культуру, – подобно тому, как наркоманы тоже ведут себя одинаково. Мы все – живые мертвецы, бредущие по улице, движимые единственным желанием – заполнить гигантскую черную дыру у себя внутри.

И еще кое-что. Способность погружаться в чужие чувства вовсе не то же самое, что способность сопереживать. «That I understand doesn’t mean I care»[5 - Если я понимаю, это не значит, что мне не все равно (англ.).], – говорит Гомер. Я про Гомера Симпсона. Однако в моем случае эти две способности, к сожалению, объединяются. Я страдаю, сострадая ревнивцу. И поэтому свою работу я ненавижу.

Ветер дергал оконный шпингалет, стараясь сорвать его. Хотел показать мне свою силу.

Я уснул, и мне приснилось, будто я падаю с большой высоты. Я проснулся спустя полчаса оттого, что падающий наконец достиг земли.

Телефон пискнул, значит пришел мейл. В мейле содержались данные сообщений и звонков, удаленных из памяти телефона, принадлежащего Францу Шмиду. По этим данным, за ночь до исчезновения брата Франц восемь раз звонил Виктории Хэссел, но та не брала трубку. Я проверил номер и убедился, что это та же самая Виктория, с которой я разговаривал по телефону Джулиана. Однако чувство, какое бывает, когда падаешь с большой высоты, легкая дрожь и удар плоти о камень, которого никогда, никогда не забыть, появилось, лишь когда я прочел сообщение, отправленное Францем на греческий номер, принадлежащий Хелене Амбросиа.

«Я убил Джулиана».

* * *

Деревушка Эмпорио представляла собой горстку домов на северной оконечности Калимноса. Шоссе здесь просто-напросто заканчивалось. Девушка, подошедшая к моему столику в ресторане, напоминала Моник. Было время, несколько лет, когда Моник мерещилась мне повсюду, во взглядах и внешности каждой женщины, в каждой прямой девичьей спине, я слышал ее в каждом слове, которое произносила какая-нибудь незнакомка. Но чуть погодя время принесло рассвет, убивший это привидение. А еще через несколько лет я просыпался и выходил на афинские улицы, зная, что больше ничего подобного не повторится. Пока снова не стемнеет.

Эта девушка тоже была красивой, но, разумеется, не такой же красивой. Впрочем, нет. Такой же. Худая, длинноногая, с естественной грацией движений. С мягким взглядом ореховых глаз. Вот только кожа была угреватой, и еще девушке недоставало подбородка. Неужели Моник тоже чего-то недоставало? Я уже забыл. Наверное, благопристойности.

– How can I be of service, sir?[6 - Чем могу вам помочь, сэр? (англ.)]

Эта чрезмерно вежливая фраза – я привык, что английские официанты произносят ее со слегка насмешливым пренебрежением, – из уст юной и чистой гречанки звучала трогательно и искренне. В это утро в семейном ресторанчике, маленьком и уютном, никого, кроме нас с ней, не было.

– Вы Хелена Амбросиа?