Апрельский кот

– Мне еще племянника надо из садика забрать.

– Слушай, я вот не понимаю, а сама Лизавета хоть иногда своего собственного сына из садика забирает? Отводит его туда? Сколько тебя ни слышу, ты то с ним сидишь, то Вовка приболел, то Вовке нужно новую куртку, то Вовка с кем-то в группе подрался. Как, кстати, можно подраться, если тебе три года?

– Три с половиной, – оскорбилась я за честь моего племянника. – Очень даже можно, если ты «Бамбл-би», а против тебя прет четырехлетний «Десептикон».

– Господи! – И Маша всплеснула руками. – Давай, подвезу тебя. – У Горобец имелась взятая три года назад в кредит машина, беленький «Форд» с ручной коробкой передач, которую она купила из чистой экономии и потом героически овладевала искусством ее переключения. Сейчас-то она делала это мастерски, но в свое время она со своей машинкой постоянно то подпрыгивала на месте, то вскакивала на бордюры. Однажды Джонни испугала таким прыжком чуть не до полусмерти.

– Нет уж, не надо. Я с тобой до садика и к восьми не доберусь.

– Знаешь ли, пробки не я создаю, – обиделась Маша. – Ну, как хочешь.

Она лихо развернулась передо мной на своем беленьком «Форде» и выехала с парковки, оставив меня наслаждаться холодным воздухом и уютом московского вечера. Солнцезащитные очки подмерзли и неприятно липли к коже на переносице. Может, нужно было все же поехать с Машкой? Но мне хотелось пройтись и подумать – обо всем. И о том, что произошло сегодня у этого психолога Апреля, столь любезно устроившего мне тихий час, и о том, что действительно мне столько времени нравится Сашка Гусев, а я даже не помню, когда у него день рождения. Надо бы все-таки подарить ему что-нибудь. Не ежедневник с цитатами, это точно. Нужно придумать что-то, чтобы ему в самом деле было приятно. Проблема в том, что для меня это вовсе не так просто – делать приятное людям. Это же не то же самое, что купить машинку для Вовки. Порадовать племянника куда легче, чем тридцатилетнего мужчину с налаженной жизнью, приятной улыбкой и неизвестными предпочтениями.

– Девушка, осторожнее! – услышала я чей-то голос. Остановившись, я оглянулась и поняла, что перехожу дорогу на красный свет. Задумчивость, рассеянность и солнцезащитные очки – плохое сочетание. Я отскочила обратно, на тротуар, как раз вовремя. Поток машин, до этого стоявший и пропускавший другой поток, что шел под стрелку, теперь устремился вперед – как раз туда, где секунду назад стояла я.

– Спасибо.

– Не за что, – буркнул в ответ пожилой мужчина. – Совсем сдурели. Очки нацепили зачем-то.

– Ага, – моментально нахохлилась я. Нет, надо брать больничный, определенно. Сколько можно получать все эти фразы, взгляды, насмешки? За сегодняшний день я наелась ими сверх меры. Кто бы мог подумать, насколько категоричный у нас народ в своих суждениях! Если синяк – то пьянка. Солнцезащитные очки зимним вечером – тоже значит пьянка. Пьющая мать – горе в семье. Правда в том, что ни я, ни Лизавета никогда не пили. Но от проблем это не спасет. Я перешла дорогу на зеленый сигнал светофора и направилась в сторону метро. Сейчас приду в садик, и дежурная вечерняя воспитательница, которой сводят детей из всех групп – тех, кого не забрали до шести, – тоже посмотрит на меня с этой смесью отвращения и сожаления, словно этот мой злосчастный синяк – призрак апокалипсиса, моего личного конца света. Люди всегда склонны делать выводы, мало интересуясь тем, что с научной точки зрения они могут быть и часто являются совершенно ошибочными. Как я получила мой фингал под глаз, не укладывалось ни в один сценарий, который мог бы родиться в голове нормального человека. Но, в конце концов, если речь заходила про мою сестру и ее обожаемого мужа, ничего нормального ждать не приходится. Что случилось с нами вчера, восьмого марта, было бы даже забавным, если бы случилось не с нами.

Источник всех страданий – это привязанности, так что отвяжитесь от меня – и не будете страдать!

Официальным мужем, строго говоря, Сережа Лизавете не был. Только лишь гражданским. Но даже до этого статуса Сережа не дотягивал в связи с частыми отлучками. Причины его частого отсутствия были самыми разными: иногда он уезжал по делам, чтобы заработать денег, что, правда, редко заканчивалось реальными заработками, иногда просто уезжал, не особенно объясняя это чем-то определенным. Часто они с Лизаветой ругались как черти, и тогда Сережа уходил, громко хлопая дверью и обещая больше никогда не возвращаться, и даже забирал из Лизиной квартиры вещи, но не все. Часть оставалась под предлогом, что их просто некуда пока везти.

– Я заберу остальное на днях, – говорил Сережа и пропадал на пару месяцев. За это время пар от прошедшей ссоры остывал, оседал на землю росой, и на том месте, где были слезы, начинали прорастать цветы любви и всепрощения. Я бы выполола их все, но, к сожалению, это был не мой огород. Надо ли говорить, что ни разу еще все вещи Сережи не покинули квартиру Лизаветы. Я даже предлагала ей собрать все в большие картонные коробки, снять в аренду специальное частное хранилище – сейчас в Москве появилось полно таких – и отослать Сереже ключ. Сменить замки в квартире, номера телефонов, явки и пароли… С моей точки зрения, рациональный план, учитывая, что Лизавета в тот момент кричала, что ни за какие коврижки больше и на порог не пустит Сережу. Ага, сейчас.

– Знаешь, Фая, он очень изменился. Привез мне священное масло из Иерусалима, хочет свозить меня на Мертвое море, он там работал.

– Кем?

– Ну… как обычно, – пожимала плечами Лизавета. «Как обычно» означало «кем угодно». Разнорабочим, установщиком пластиковых окон, даже массажистом. Должна признать одно: руки у Сережи были действительно золотые. Когда сестра только познакомила меня с Сергеем, он мне даже понравился – именно тем, насколько умелыми были его руки. Что ж, это только лишний раз доказывает, что я хорошо разбираюсь в цифрах и плохо – в людях. Иначе бы сразу поняла, что все золото ушло Сереже в руки, а на голову ничего не осталось.

Так моя младшая сестра сходилась и расходилась с «мужчиной своей мечты», пока все не перешло на новый уровень – пока не появился Вовка. Лиза беременная, с мягкими, округлыми плечами и погруженным внутрь себя взглядом – это было уже не смешно, этим нельзя было шутить. Сережа больше не был просто негодным любовником моей сестры, он стал отцом моего племянника, членом семьи, которого не забыть, не стереть из записной книжки. Сколько ни выноси его вещи из квартиры, оставшейся Лизе от отца.

– Ну и что теперь? Поженитесь? – спросила я тогда в первый раз и в ответ получила только полный задумчивости взгляд. Оказалось, что Сережа был женат и не развелся. Более того, оказалось, что Лиза знала об этом чуть ли не с самого начала.

– Что за чушь этот штамп в паспорте! – сказала она мне, и я кивнула, фыркая и плюясь.

– Конечно! И вообще, главное – это любовь. А с женой у него – ничего серьезного, он просто не хочет оставлять ее, потому что у них дети, она больна и развода не переживет… Выбирай любое объяснение. Главное, что их брак уже давно – пустая формальность, ничего не значит, а любит он тебя. Так?! – Я вопила, забыв об интересном положении моей сестренки.

– Не так!

– А как? Теперь я понимаю, почему он с тобой живет по вахтенному методу. Он-то, небось, и жене говорит, что уехал на заработки, а сам – к тебе. Подожди, Лизка, – так он, может, и ездит в Москву на заработки, а у тебя останавливается как в бесплатной гостинице?

– Он сказал, что разведется. И что мы обязательно поженимся.

– Да? Сказал? – нервно расхохоталась я. – Это, конечно, все меняет. И все же я бы поостереглась ему верить.

– Ты никому не веришь, и поэтому у тебя никого нет.

– Никого нет – и славно. Хочу – халву ем, хочу – пряники, – с радостью сказала я. – А такого вот «счастья», как у тебя, мне не надо.

После этих моих слов Лизавета принялась плакать. В тот год она вообще только и делала, что постоянно лила слезы. От горя, от радости и от того, что на завтрак не нашлось сыра специального сорта. Самым драматическим событием того года было эпохальное признание Сережи в его прегрешениях – без отпущения грехов. Весть о Лизавете и ее положении все-таки долетела до его жены из Воронежа, после чего состоялся телефонный разговор, свидетелем которого я стала, хотя и не хотела этого. Сережа с лицом человека, приносящего в жертву все самое дорогое, позвонил с Лизиного домашнего номера в Воронеж. По громкой связи его жена Катерина плакала и говорила, что хочет только одного – чтобы Сережа был счастлив. Мне от этих слов страшно захотелось долбануть ее по голове чем-нибудь тяжелым. На самом деле долбануть по голове хотелось обеих дам. Жена нашего Сережи оказалась хорошим человеком, она прожила с ним десять лет, любила, прощала, принимала его обратно после «командировок». Я сидела рядом с беременной сестрой и пропитывалась презрением к Сергею, что было совершенно неправильно тактически, учитывая тот факт, что он поступил как мужчина (признался жене, что обрюхатил любовницу) и собирался остаться с Лизой и ребенком всерьез и надолго.

– Прости меня, Катя, – сказал он так искренне, что на том конце телефона в Воронеже женщина принялась громко рыдать. После этого мучительного разрубания гордиева узла Лизавета долго ходила задумчивая, а затем сказала, что поняла, в чем ее жизненное призвание. Она решила стать психологом, чтобы помогать людям. Я снова бегала и кричала, что это полный бред – бросать почти уже законченный экономический факультет, чтобы заняться тем, что и наукой-то в серьезных кругах не считают. Лиза отвечала, что ненавидит цифры и любит людей. И нельзя же так комплексно портить себе жизнь! Я прекрасно понимала, что речь идет о чувстве вины перед Катериной и что два года изучения психологии, работа за копейки, бесконечные семинары, супервизия, совместные благотворительные проекты и, наконец, долгие часы в бюджетном психологическом центре – все это ради того, чтобы оправдаться перед женой Сережи и загладить ее слезы.

Господи, да разве нельзя было просто снять трубку и позвонить? И сказать: «Мне так жаль…» И жить дальше! Нет, это не про мою Лизу. Она еще долгое время пилила себя и меня заодно, в то время как Сережа, поговорив с женой, выкинул все эти затруднения из головы и больше не заморачивался ничем ни единой лишней секунды.

Не стал он заморачиваться, впрочем, и даже разводом. Для этого бы пришлось собирать всякие бумажки, в Воронеж переться. Сережа хотел поехать в Адыгею, копил деньги на отпуск. Потом, на следующий год, он загорелся идеей присоединиться к экспедиции, вести какие-то раскопки в пригородах Великого Новгорода, и тоже Воронеж оказался не по пути. Не то шоссе, видите ли.

В общем, после эпохального объяснения все как-то затихло и жениться никто ни на ком не стал. Потом Лизавете, как матери-одиночке, назначили хорошее пособие, которое бы сняли, будь она официально замужем, а Сережа – официальным отцом Вовке. Поскольку начинающим психологам платили копейки, а доходы Сергея как-то стабильно утекали в самых непредсказуемых направлениях и рассчитывать на них всерьез не приходилось, все так и оставили. Год мы возмущались, особенно наша с Лизой мама, для которой само понятие «матери-одиночки» было оскорбительно. На второй год все привыкли и зажили «долго и счастливо». Так прошло почти четыре года – долго и счастливо, в основном без Сережи.

До вчерашнего дня. Восьмое марта, блин! И кто его только придумал?

Я перебежала дорогу и перед тем, как зайти в садик за Вовкой, решила посетить аптеку на углу. Нужно и в самом деле что-то делать с моей бессонницей. Не зря этот Малдер выписал мне рецепт. Неужели у меня на лице написано, что я ворочаюсь и пялюсь в телевизор в безнадежных попытках уснуть, а иногда просыпаюсь по ночам и потом еще долго не могу снова отключиться? Это очень забавное чувство, когда ты открываешь глаза посреди ночи, просто так, без каких-либо видимых причин, смотришь на часы, а там обычно три часа сорок минут. Черт знает почему – именно это время. Лежишь, слушаешь тишину и думаешь о том, как же ты устала, черт возьми. А вдруг снова засыпаешь, чтобы уже в шесть часов утра встать снова, но по будильнику. Наверное, этот Малдер – хороший специалист, раз выписал мне это нечитаемое название.