Роддом, или Неотложное состояние. Кадры 48–61

Роддом закрылся «на помойку» – как любят писать девочки на форумах. И все уже ушли в отпуск. Начмед Татьяна Георгиевна Мальцева заперлась в «блатном» семейном родзале и набрала полную ванну горячей воды. Заведующий отделением реанимации и интенсивной терапии Аркадий Петрович Святогорский, катившийся за город в компании своей верной супруги, внезапно ощутил невероятной силы волну – и развернулся через две сплошных. На трассе. И даже его жена – как известно, Исполняющая Обязанности Всевышнего, – сварливая особа, никогда не упускающая случая распилить своего мужа вдоль, поперёк, с последующим мелким шинкованием, – молчала до самого родильного дома. У которого он тормознул так, что разверзлись бы хляби небесные, если бы они не разверзлись прежде, – ливень шёл стеной вот уже с полчаса. Чуть не въехав в стену, он выскочил, не захлопнув дверь.

– Идиот… – прошептала супруга, обретя дар речи. – Салон же заливает.

Лохань, в которой лежала Мальцева, уже заливало красным в тот момент, когда Аркадий Петрович вынес дверь плечом. Мысленно поблагодарив Марго за экономию на всём. И на дверях. И на петлях. Всё-таки он почти пожилой уже человек. И не так, чтобы спортсмен. Хорошо хоть место для разбега имеется.

На три месяца исполняющим обязанности начмеда снова стал Родин. О произошедшем с Мальцевой знали только трое. Святогорский. Панин. И она сама. К психиатру, конечно же, обратились. Неофициально. И к проверенному. К её старому приятелю. Медицинская тусовка – дело такое. Начмед по акушерству и гинекологии крупной многопрофильной больницы, практически главный врач родильного дома – и попытка суицида. Сумасшедших даже в санитарки не берут. Психиатр глубоко копать не стал. Чего тут глубоко копать, когда всё на поверхности? Поздние роды. Переутомление на работе и «по жизни». Догнавший послеродовый психоз – в клиническом его проявлении. Отдых и покой. Покой и отдых. Как-то так.

Мальцева покорно согласилась. Можно было сказать, что она согласилась с радостью. Но какая уж у робота радость-то?! Согласилась покорно.

Из единственных волевых движений: попросила Панина её кабинет обустроить в цокольном этаже. Хотя он уже сделал ей кабинет на втором этаже, со множеством окон и даже с огромным балконом, уместным где-нибудь в более южных широтах. И не с балконом, а как бы это поточнее… Верандой? Патио? А она захотела медвежью берлогу без окон. Всегда отвергала его дары. Или – не хотела и не умела ценить.

– Не время! – строго сказал Святогорский.

– Да когда у неё для меня время-то?! – Надрывно ныл Панин.

Без Мальцевой, разумеется. Должен же был и он пар выпустить. А где ещё беду залить, как не в кабаке со старым другом?

– Никогда. И не будет никогда. Может быть, если ты будешь терпелив и внимателен – для тебя у неё будет час. Но времени у неё для тебя никогда не будет. Казалось, ты это понял и принял.

– Понял. И принял. Но могу я хоть тебе…

– Можешь. Но – только мне.

Обустроил Семён Ильич Таньке берлогу. Настоящее убежище одиночки. Всё по её вкусу. Стол письменный. Диванчик кабинетный. Полки книжные. Шкаф. Туалет-душ. Изолятор старого холостяка в семейном особняке.

Иногда заходила в детскую. Вести себя с Мусей не умела. Интересов её – не понимала. Улыбалась. Слова говорила правильные. Но дочь куда охотней льнула к папе. Казалось даже – считает его спасением от мамы. А маму рассматривает положенной необходимостью, которой не избегнуть ни единому человеку, будь этому человеку всего лишь год.

Вот сегодня этот самый год Марии Паниной и праздновали. С размахом. Который хочет и может себе позволить небедный мужчина, ставший весьма немолодым уже отцом долгожданной дочери от всю жизнь боготворимой женщины.

– Всё! Пошли!

– Аркаша! Но я прямо слышу их мысли! «Как такая красивая женщина могла настолько опуститься, так разожраться?!». Мне стыдно.

– Прекрасно! Уже какое-то чувство. Стыд – начало всех начал.

– И ещё – злоба. Я испытываю приливы злобы. От их радости, что я так… так выгляжу.

– Злоба – это вообще живительный коктейль. Что правда, злобу свою ты варишь сама. Никто из тех, кто любит, не испытывает радости, глядя нынче на тебя.

– Вот именно!

– Я знаю, что ты готова заниматься софистикой и риторикой ещё несколько часов кряду, лишь бы не идти к гостям. Но мы сейчас встанем. Ты пойдёшь к шкафу. И сменишь свой бесформенный балахон на более парадный бесформенный балахон. Я отвернусь.

– Ага! Отвернусь… Кто бы и когда раньше отворачивался, когда Танька Мальцева переодевается!

– Хорошо. Я буду смотреть. После тридцати лет в акушерстве – ты вряд ли меня поразишь необъятностью форм. Ну сколько сейчас в тебе кил? Семьдесят?

Татьяна Георгиевна уже подошла к шкафу.

– Семьдесят пять. Только никому не говори. Даже Панину. Особенно Панину! И – отвернись!

– Тебя не поймёшь! Так мне смотреть или отвернуться?

– Отвернись, но подглядывай. Что я тебя учу хорошим мужским манерам, как какого-то интерна…

Мальцева осеклась.

– Аркадий Петрович, его-то хоть там нет?

– С какого перепугу?! Сборище старое и статусное. Молодым врачам на дне рождения дочери замминистра – не место. Никаким боком. Всё, хорош резину тянуть!

Находись сторонний наблюдатель в подвале с друзьями, он бы и не понял, что там, наверху, наступает планетарный праздник. Важно ли для Планеты рождение Нового года или нового человека? Замечает ли сам человек рождённый в глубинах его новый эритроцит или отживший год эпителий? Что мы для тела Планеты? Важны? Не важны? Мы не замечаем рождённую или умершую отдельную клетку, но каждая клетка – важна для нас. Люди мечтают о бессмертии, а оно уже существует. Точнее – тихо сосуществует рядом с шумными смертными людьми. Клетка – бессмертна. Размножение – секрет бессмертия клеток. Что есть Муся, как не слияние клеток Мальцевой и Панина? Они умрут – но их клетки будут жить. Встречая клетки других. И, значит, ни они, ни другие – не умрут. Но как же тогда, что же тогда…

– Тань! Ты что на старости лет взялась читать всю эту муть?! – Пока Мальцева переодевалась, Святогорский стоял у книжной полки, выудив что-то из завалов и держа несколько брезгливо, чуть не двумя пальцами. – «Переселение душ: мифы и реальность». – Вслух прочитал он. – Этой хренью на дешёвой бумаге, копеечным архаичным методом высокой печати, развлекают себя разве одинокие старые девы, проехавшие в подростковом возрасте остановку «Кастанеда». Но ты! Ты! Интеллектуальная аристократка и успешная баба! Я могу простить человеку попытку всё завершить одним махом. Но ты не успела потерять столько крови, чтобы необратимо отупеть!

– Двумя.

Уже переодевшаяся Мальцева рассматривала своё отражение в небольшом зеркале на стенке шкафа. Делая «приветливое лицо», «радостную улыбку» и прочую мимическую тренировку на тему «изображаем гостеприимство».

– Что – двумя? – Святогорский зашвырнул книжонку в мусорную корзину. – О! Попал!

– Двумя махами. По правому запястью. И по левому. Только не поперёк, как дилетанты. А вдоль.

Она подошла к корзине, вынула брошюрку, отряхнула её от пепла, и положила на стол. Без комментариев. Которых явно ожидал пристально уставившийся на неё старый товарищ.

– Ок. Не пристаю. В тебе уже проснулся милый профессиональный юморок на суицидальные темы. Можно считать положительным прогностическим признаком. Не всё сразу.

– Так что у нас там наверху?

– Тридцать первое декабря, моя дорогая. Тебя угораздило сделать дочери большой подарок – или подложить свинью, – как посмотреть. Родить её аккурат в тот день, когда все люди земли, как умалишённые, двадцать четыре часа подряд с трепетом ждут нового счастья. Но не все дожидаются даже нового года.

Дом действительно был украшен. В отличие от её подвала. Нет, никаких, что называется, Vegas trees. No Vegas in this house. Панин всё обустроил с большим вкусом. Никаких безобразных «дождиков», дешёвых блёсток. Никакого громадья разнокалиберных ёлочных украшений в немыслимых количествах. Хотя, возможно, именно этого и не хватало. Цыганщины, ярмарки. Всё было настолько безупречно стильно, – что хотелось китча. Вроде той неваляшки, производства Тамбовского порохового завода, что всё ещё жила у неё в кабинете… Чёрт! Не в её кабинете. В кабинете Родина. В рабочем кабинете, как бы временно занимаемом Сергеем Станиславовичем. Ну да ладно. Семён не лезет к ней. И она не будет ему портить праздник.

В роскошной студии, метров на пятьдесят, гулянка подбиралась к разгару. Вполне, впрочем, интеллигентному. Солировал Панин. Муся с его рук, похоже, не слезала.

– А вот и наша мамочка пришла!

Не получилось тихонечко проскользнуть с Аркашей за ручку, схватить стакан с подноса у… Панин даже нанял обслугу на праздник. Совсем прям барин.

Выглядел Семён Ильич безупречно. Фигура у него всегда была потрясающая – всё-таки пловец. Не распустившийся пловец. А позднее отцовство его необыкновенно омолодило. И ему невероятно шла Муська, разодетая, как кукла. Роскошная кукла. Безо всяких глупых рюшей и неуместных бантов. Шикарная пацанка, блондинка-очаровашка с богатейшей мимикой, которой она могла выразить всё, что угодно. Да она, собственно, уже и разговаривала. Точнее – попугайничала за Сёмой.

– Наша мамочка плишла! – нежнейшим эхом отозвалась Муся, улыбнувшись Мальцевой. Но ручек к ней не потянула. Напротив – крепко обхватила Семёна за мощную шею, поцеловала в щёку и ещё раз кокетливо улыбнулась маме. Эдакое «мы обоюдно соблюдаем приличия, но ты же понимаешь, чьи в лесу шишки!» Да ну, ерунда! Ей всего лишь год. Шимпанзе! Не выдумывай, Татьяна Георгиевна!

– Вы прекрасно выглядите, Татьяна Георгиевна!

Кто бы сомневался, что первой к ней подскочит именно профессор Денисенко.

– Здравствуйте, Елизавета Петровна. Вы тоже очень…