Золотой мальчик, золотая девочка

Да, мне вчера сказали, что бывают люди, которым изначально недоступна никакая красота – у них просто нет эстетического чувства.

Не думаю, что это возможно…

Оранжевое (дневник)

…А что я мог?

Она стояла в окне как на картине. Окно оранжевое, ярко освещённое, на первом этаже. Откуда она, такая, взялась? Только одно мне и хотелось спросить у неё, сразу – глупое, бессмысленное, бесполезное – откуда она такая взялась.

Но я и спросить не мог – кажется, в первое же мгновенье, как увидел её, сразу замер, затих и словно бы умер.

Нет, не сразу.

Сначала я просто удивился этому кухонному окну. Как можно так жить, когда столько оранжевого? Обои белые, конечно, в мелкий оранжевый цветок. А всё остальное – шкафы, абажур, прозрачные шторы, какие-то вазы, даже холодильник и лампочка в абажуре – оранжевые!

Не скажешь, что пёстро иль дико, но – нетипично, странно и – зачем?

Тогда я посмотрел на неё. Просто женщина. Самая обыкновенная. Не молодая, не старая, не высокая, не маленькая, не толстая, не худая. В чём-то цветастом. Волосы на прямой пробор, и две тоненьких косы за плечи откинуты.

Просто стоит женщина у окна своей кухни и смотрит на улицу. И больше ничего. Её ведь дело, что всё вокруг неё оранжевое.

Но как-то так она – красиво, что ли, стоит, и ещё – будто вокруг неё никого во всём мире абсолютно нет. Более того – быть не может.

Вот поправила правую косу. Руки на груди сложила. Плечами повела как-то так, важно, что ли, красиво опять же. Полуобернулась вправо.

Как немое кино. Стою, как дурак. Смотрю. Лавочка рядом. Сел, закурил. От окна до меня метров пятьдесят – через газон, мостовую, детскую площадку – скамейка об одну доску на двух чурбаках, под могучей, ровесницей мне, ёлкой. Сижу, о своём размышлять стараюсь.

Осенью дворником наниматься не выгодно. Павший лист прошёл – грязь настала – пойди, из неё мусор повыковыривай. А потом, конечно, снег – главная работа дворника на пятьдесят восьмой параллели. Потому мне место сразу и нашлось – умники на зиму в вахтёры да в охранники идут.

Сижу, курю – участок осмотрел, завтра с утра приступаю. Домой неохота – хоть дома порядок, да жена дело всегда найдёт – не посидишь у неё, не помечтаешь, ни в телевизор, ни в компьютер раньше ужина не заглянешь. Хоть и мечтать уже не о чём, всё уж случилось – хороший дом, хорошая жена, любимая машина, приличный катер, дети, внуки, пенсия.

Да вечер случился какой-то очень хороший! Странно хороший случился вечер среди моей многомесячной хандры – тихий, тёплый, как летний, как бы светом из чужой оранжевой кухни освещённый.

Сто лет уж так нигде не бывал – один, в чужом дворе, просто так.

Женщина в оранжевом окне над столом склонилась, ужин, наверно, готовит. Почему-то шторки не задёргивает. А и нет у неё шторок, смотрю, только поверху окна оранжевый тюль с оранжевыми же цветами – точно, ей до окружающего её мира никакого дела нет.

Маленькая кухня как на ладони. Если прохаживаться вдоль скамейки – всю кухню и видно.

Только мне это зачем?

Мне это зачем – серьёзному мужчине шестидесяти лет, недавнему ведущему энергетику крупнейшей в Европе ГРЭС, решившему из чудачества попробовать себя в простых дворниках – сидеть в чужом дворе и пялиться на чужое окно – пусть и оранжевое?

Волнение какое-то странное в себе заметил. Мысли куда-то не туда пошли – будто вовсе не я на скамейке сижу, а пацан молоденький – ни седины у него, ни бороды, ни десятков лет за плечами – и вообще у него ничего ещё нету.

И всего, что у него, вроде бы, было, на самом деле не было, так, приблазнилось оно ему, примечталось – вернее, явилось без приглашения и без прощания ушло.

И это волнение как бы во мне, но от меня отдельно, и управлять я им не могу. И главное – не хочется ни им, ни собой управлять, потому что, кто я такой, я не знаю.

Просто сижу, как дурак. Окно уж погасло. Докурил, встал и домой пошёл.

Что-то было в этой женщине. В руках что ли, в движениях. Как-то правой кистью она так поводила, что это было на что-то такое, необъяснимое, на слова, что ли, похожее.

Слова ласковые, нежные, капризные и молодые…

Дождь (полотно)

… Слова о чём, или про что?

Когда август тысяча девятьсот семьдесят третьего года, будто самый осенний сентябрь. Третью неделю не видно солнца, дни похожи на вечера, а вечера – на одну сплошную, непонятно отчего тревожную, обманно мягкую, реально ветреную и бесконечно дождливую ночь.

Дождь льёт и льёт, и никуда от него не деться. Кажется, капли его – мокрые, маленькие, серые, вёрткие букашки – проникли в человечьи землянки, дворцы и дома, размочили до хлипкой кашицы каждое дерево и травинку.

Самых терпеливых и смиренных животных эти капли превратили в затаившихся в непредсказуемой злобе зверей, людей сделали совершенно бесцельными и ужасно одинокими – до настоящего ужаса, когда внутри, кроме пустоты, ничего в человеке нет!

Конечно! Ведь одиночество не одинокость, при которой вокруг тебя просто нет необходимых тебе людей, или нет у тебя пары в этой жизни, или нет у тебя родных, или даже тех, кто хоть немного понимает тебя.

Одиночество – это когда бесцельность и пустота внутри тебя.

Когда никто и ничто не живёт в твоём сердце – такое – тайное, высокое и великое, ради которого можно перенести всё, которым всегда можно утешиться, укрыться вместе с ним в сердце своём от врагов, переждать внешнюю непогоду и даже радоваться, «внегда смущается земля и прелагаются горы в сердца морская».

Хотя, может, оно там всё-таки живёт? А ты не умеешь его услышать?

Так совпало в том августе. Так должно было зачем-то совпасть – дождь и принимаемое за одинокость одиночество.

Главной общей цели – учиться в школе – больше нет. И конкретно они – восемь человек – будто карандаши из картонной коробки, уже словно бы роково рассыпавшиеся каждый по одному. Или абстрактно – карандаши пока в коробке, но сама коробка валяется бесхозно на невидимом краю, на обрыве – вот-вот налетит штормовой ветер и сбросит ненароком коробку в бушующий внизу океан.

Остались считанные дни, и все разъедутся по городам – снова учиться – остаться в селе не хочет никто – почему, непонятно, неинтересно – уехать надо обязательно.

И вот глупость какая – каждый вечер, в течение двух недель, в мокрых сумерках, почти в темноте, собираются на старой школьной веранде – хоть видимо побыть ещё немного вместе, будто никакой высшей цели и радостного единства не потеряно.

Геля, Александра, Ниночка, Галина. Георгий, Володька, Дан и Казимир. Компания не вся, почти половина уже разъехалась.

Но и оставшаяся – закадычная, сросшаяся до того, что называет друг друга по именам и прозвищам, а не фамилиям, как принято в школе.

Александра – чаще – Санька. Георгий – Гера, Георг – ни в коем случае Жорж или Жора. У Володьки прозвище от фамилии Бутерус – Бут или Бутик, Даниил – Дан, Данчик, Казимир – Каз или Казик. Геля и Ниночка – именно так, без вариантов. Галина, как исключение, строго по фамилии – Голобродова.

Поодиночке или мелкими компашками к закадычной восьмёрке каждый вечер присоединяются разные два-три-четыре человека.

Не курят, не пьют, не матерятся и даже семечек не лузгают. Курение, алкоголь и мат при общем сборе компании не приняты – собираясь без девчонок, мальчишки этими взрослыми штуками балуются, иногда допуская в свой круг Саньку.

Семечки презираются абсолютно, жёстко и коллективно, как «деревня», или «отстой», по терминологии их будущих внуков.

Курящие мальчишки из восьмёрки и примкнувшие к ним время от времени покидают веранду и скрываются в хлюпающей неперестающим дождём темноте школьного сада. Возвращаются в ароматах дешёвого чаще всего табака, несколько смущенные, старающиеся смущения не показать.

Свобода, почти абсолютная, после школы, наконец, наступила – они пока не привыкли к ней – открыто закурить при взрослом человеке или девчонке теперь можно – радости от процесса нет – дурацкая неловкость, стыдливость как драгоценный атавизм, который позже предстоит изжить, пока продолжает сковывать.

Сад размером с полгектара почти в центре села, сразу за огромной бывшей церковью – сирени, черёмухи, акации, клёны и небольшой огород в нём – примыкает к трём школьным зданиям – толстостенным каменным постройкам середины девятнадцатого века. В одном из зданий первоначально было волостное правление с кутузкой, в которой останавливали на ночлег шествующих в Сибирь арестантов.