Время черной луны

Свет больше не был похож на острый нож. Ярко, но вполне терпимо. Вот если бы еще голова не кружилась.

– Как зовут-то тебя? – Из сияющей белизны выплыло женское лицо. Глубокие морщины, тонкие губы, из-под низко надвинутой косынки хитро поблескивают глаза. Лицо старое, а глаза молодые, девчоночьи. – Как зовут, спрашиваю. Говорить можешь?

– Могу. – Во рту сухо, и слова из-за этого даются тяжело. – Мне бы воды.

– Воды? Так вот она, вода-то. – Рука с деформированными артритом суставами и россыпью пигментных пятен на коже протянула что-то непонятное, с носиком, как у заварочного чайника.

– Что это?

– Ишь, какая любопытная! Не успела в себя прийти, а уже вопросы задает. Поильник, что ж еще?

Поильник – это такая штука, из которой поят маленьких деток и тяжелобольных людей. Она не детка. Она взрослая, самостоятельная, вот-вот диссертацию допишет. А что ж тогда голова так кружится? И слабость непонятная…

Теплая вода – а хотелось ледяной – полилась в горло, тонкой струйкой стекла по подбородку за шиворот желто-серой ночной сорочки. Сорочек она отродясь не носила, да еще такого жуткого фасона и с жирной черной печатью на самом видном месте. Ну-ка, что там на печати?

– Куда?! – На руку, уже готовую потянуться к вороту сорочки, легла сухонькая ладошка. – Сейчас вену себе пропорешь! Что ж ты за егоза такая? День пластом лежала, а тут, гляди, какая прыткая стала.

Кто день пластом лежал?.. Какая вена?..

На то, чтобы всего лишь повернуть голову, понадобились невероятные усилия. В ушах угрожающе зашумело, перед глазами поплыл розовый туман. Да, что-то с ней не то. Точно не то. Вот штатив с капельницей. Игла, впивающаяся в вену. Вот аккуратно, по-казарменному застеленная койка, тумбочка с покосившейся дверцей, выкрашенные голубой краской стены. Вот еще с далекого детства знакомый запах общественной столовой, дезсредств и людских страданий. Больница. Она попала в больницу. Ее вырядили в дурацкую сорочку, поят, как маленькую, из поильника, втыкают в вены какие-то капельницы и рассказывают сказки о том, что почти сутки она лежала пластом.

– Тебя, горемычную, к нам из морга привезли, – в голосе незнакомой тетеньки недоумение пополам с какой-то непонятной радостью. – Вот прямо с биркой на ноге, как самую настоящую покойницу. Да, честно тебе скажу, от покойницы-то ты мало чем отличалась. Синяя, холодная, вся голова в кровище. Уж чего я за тридцать пять лет службы не навидалась, а и то испугалась. А Иван Кузьмич посмотрел, говорит – живая девочка, просто без сознания. Ну, обследовали тебя, как водится, накололи, капельницу поставили. Думали, что скоро в себя придешь. Да не тут-то было, целые сутки ты, красавица, между небом и землей болталась. Помнишь хоть, что с тобой приключилось? – Во взгляде, до этого жалостливом, зажглось жгучее любопытство.

Приключилось… Вспоминать не хочется, но слова тетеньки точно прорвали в памяти невидимую плотину. Поток ярких образов хлынул в мозг, закружился в пестром водовороте:

«А девка-то того, кажись, окочурилась…»

Волна воспоминаний схлынула так же внезапно, как и накатила, оставляя после себя разрозненные обрывки, голоса, образы. После пустыря было еще что-то, какое-то странное место: яркий свет, длинный коридор, бой барабанов, широкоскулое мужское лицо… Или не было? Может, она все придумала? Может, все это – лишь игра воображения, порождения травмированного мозга?

Свободной рукой Лия пробежалась по волосам. Волосы слипшиеся, колючие, на затылке под пальцами – шишка.

– Да ты не бойся, рана пустяковая, всего пять швов наложили. Кузьмич больше переживал, чтоб с мозгами твоими чего не случилось, а болячка до свадьбы заживет.

Какая свадьба? У нее и жениха-то нет. Работа есть, диссертация, хобби, а с женихом как-то не сложилось, все не до того было. А с мозгами, похоже, проблемы будут. Если не удается все по порядку вспомнить, значит, что-то не так, какие-то связи нарушились. Только бы не самые главные.

– Ну, хоть что-нибудь-то помнишь? Кто на тебя напал, как в морге очутилась?

Кто напал? Да, это она помнит. Можно сказать, в мельчайших подробностях. А вот все остальное, точно в тумане – амнезия. Слово красивое, а ощущения мерзкие. И головокружение совсем некстати. Наверное, именно из-за него не удается вспомнить. В голове вместо связных мыслей барабанный бой. Кстати, ритм интересный. Только бы не забыть…

– Я в реанимации? – Собственный голос кажется незнакомым, низким и сиплым.

– А чего тебе в реанимации делать-то? Ты ж дышишь самостоятельно, и анализы у тебя дай боже каждому.

– Так без сознания же…

– Подумаешь, без сознания, главное, что без серьезных повреждений. Вон Иван Кузьмич вообще говорит, что на тебе все заживает как на собаке. А больничка-то у нас маленькая, небогатая. Реанимаций на всех не напасешься. Да ведь тебя ж никто не бросал без присмотру. Я, почитай, полдня с тобой сижу. Уходила только на этаже прибраться. Кто ж за меня приберется? И палату тебе, смотри, какую хорошую выделили, можно сказать, люкс. Одна лежишь, как королевишна. Белье постельное свежее, сорочка чистень-кая. Хочешь, халатик поприличнее подберу?

Халатика поприличнее не хотелось, достаточно сорочки с печатью. А вообще, пора выбираться из этой богадельни. Если уж сам Иван Кузьмич сказал, что на ней все заживает как на собаке, так чего лежать, место занимать?

– А обход скоро? – Может, удастся поговорить с кем-нибудь из врачей, прояснить ситуацию.

– Так только завтра утром. – Санитарка уселась на свободную кровать, скрестила на груди натруженные руки. – Ночь же на дворе, все по домам разошлись. Хочешь, дежурного доктора позову? Только сразу предупреждаю, он не из нашей больницы, залетный какой-то. И вообще, молодой еще, не то что наш Иван Кузьмич, – она неодобрительно покачала головой, сетуя то ли на залетность, то ли на молодость дежурного врача. – А что, тебе совсем худо, красавица? Так я Адамовну могу кликнуть, у нее сегодня дежурство. Очень женщина положительная, у нее…

– Не надо, спасибо. – До утра можно потерпеть. Все равно на ночь глядя, да еще в сорочке с печатью на самом видном месте, далеко не уйдешь. Однажды уже сходила, на всю жизнь теперь запомнит. А санитарка и сама по себе ценный источник информации, лучше попытаться у нее кое-что выяснить. – Простите, как вас зовут?

– Петровна я. – Глубокие морщинки собрались лучиками вокруг улыбающихся глаз. – Сестра-хозяйка здешняя. Вообще-то, я что-то вроде начальства и по ночам обычно не дежурю, но у Надьки Свириденко ребенок заболел, вот и пришлось вместо нее на смену выйти, вспомнить молодость. Так как насчет халатика? Подыскать тебе что-нибудь подходящее?

А, пожалуй, и подыскать. Надо ж на обходе выглядеть более-менее прилично. Не в ночнушке же с доктором общаться. В коридор, опять же, нужно в чем-то выйти. Палата хоть и «почти люкс», но без удобств.

– Спасибо, Петровна. – Ей еще повезло, что женщина попалась такая душевная. Другая бы, может, и разговаривать не стала, а эта сама помощь предлагает. – А что с моей одеждой?

Платью конец, но в потайном кармашке оставались кое-какие деньги. Вот и пригодилась детская привычка рассовывать заначки по разным углам. Надо же как-то Петровну отблагодарить за заботу.

– Одежда? – Морщинки-лучики стали еще глубже. – Так все в порядке с твоей одежей. Ну, в смысле, платье-то уже никуда не годное, порванное и грязное, а вот пиджак в очень даже приличном состоянии.

– Пиджак?!

– Так тебя в нем и привезли. Я сразу смекнула, что вещь дорогая, хорошая. Этикеточки не по-русски написаны, и пахнет вкусно, наверное, дорогим одеколоном.

От бомжей дорогим одеколоном не пахло. От них вообще несло так, что вспоминать страшно. Чей же пиджак-то?..

– Я первым делом карманы проверила. – Петровна слегка нахмурилась. – Не из любопытства, а согласно инструкции. Вдруг там что-то ценное.

– И что там?

– Много чего. Документы, мобильный телефон, портмоне с деньгами. Ты только не подумай, я все описала и аккуратненько назад в карманы сложила. Мне чужого не нужно.

Ей тоже чужого не нужно, но если этот загадочный пиджак был на ней, то стоит хотя бы на него посмотреть.

– Хочешь, я прямо сейчас его принесу? Он у меня в подсобке заперт, не решилась такое богатство в гардероб сдавать. – Петровна точно читала ее мысли.

– И платье, если не трудно.

– Не трудно. Что ж трудного-то? Только платье ты вряд ли наденешь, оно ж порванное все и в кровище.

– Петровна, пожалуйста. – Объяснять, зачем ей испорченное платье, не хотелось, да и сил не было.

К счастью, женщина от дальнейших расспросов воздержалась, лишь посмотрела внимательно и, пробормотав что-то себе под нос, вышла.

Как только за Петровной захлопнулась дверь, палата сразу наполнилась какой-то особенной, вязко-тягучей тишиной, которую вроде бы и абсолютной не назовешь – из коридора до Лии доносились звуки чьих-то шаркающих шагов, скрип половиц и приглушенные стенами стоны, – но на душе именно от этого становилось муторно и тоскливо.

Лия отвернулась к окну. За стеклом оранжевый свет фонарей сливался с белым лунным сиянием. Луна была похожа на огромный кособокий блин. Значит, совсем скоро полнолуние – тревожное время, нелюбимое с раннего детства. В прямоугольнике окна промелькнули черные тени, послышался слабый скрежет. Сердце испуганно екнуло. Это всего лишь ветви деревьев, никаких монстров, ничего страшного. Наверное, с мозгами у нее и в самом деле не все в порядке, коль обычная больничная тишина кажется гнетущей, а тень старого дерева – зловещей.

Пытаясь избавиться от недобрых мыслей, Лия тряхнула головой. Палата и окно с пляшущими за ним тенями тут же поплыли и утратили резкость, а к горлу подкатила тошнота. Мир вернулся в привычные рамки только после того, как Лия крепко-крепко зажмурилась и сделала несколько глубоких вдохов, прогоняя из горла горько-колючий ком.

– Ну, вот они, вещички-то твои! – В палату вернулась Петровна. В руках женщина держала два свертка: один большой, темно-серый, второй поменьше. – Только ты это, одежду свою спрячь, а халатик надень. Иван Кузьмич очень не любит, когда режим нарушают.

Маленький сверток оказался застиранным фланелевым халатиком, таким ветхим, что, казалось, тронь его – и он рассыплется.