Московский проспект. Очерки истории

Вошел со шприцем в руке молодой фельдшер, прямой, тонкий. Гельвих засуетился. Приподнявшись на койке, протянул мне руку.

– Не смею более задерживать.

В этот же день я принес Гельвиху карандаш и тетрадку.

Днем и ночью испещрял он ее цифрами, в которых билась неуемная мысль ученого. Но при обыске надзиратели тетрадь отобрали и сожгли.

…И вот сейчас два санитара тащили этого человека под руки через двор. На генерале неуклюже висел бушлат, из-под него торчали полы линючего халата. На голове сидела шапочка, напоминавшая клоунскую: прикрывала лишь затылок. Ноги в чоботах заплетались. Каждые два-три шага санитары подтягивали старика. Проходившие по двору останавливались, молча глядели на дикую картину.

Не прошло и часа, как всей зоне стали известны подробности приема майором Этлиным генерала Гельвиха.

Санитары доставили Петра Августовича в кабинет начальника. Гельвих, задыхаясь, тут же, у порога, опустился на стул.

– Кто ты такой есть? – по-петушиному встряхнувшись, спросил Этлин.

– Генерал-майор артиллерии… Доктор технических наук… Профессор Артиллерийской академии Дзержинского… Лауреат…

– Дерьмо! Вражина! – закричал Этлин. – Вот кто ты такой! Отвечай на вопросы! Говорил в бараке, что сидишь без суда?

– Так точно, говорил.

– Особое совещание при МГБ – это тебе что, не суд?

– Никак нет. Расправа.

– Ах ты… Вста-ать! Гельвих еле поднялся.

– Ты что там в бараке на стенке царапаешь, а? Шифр?

– Никак нет. Формулы.

– Какие еще там формулы?

– Ма-те-ма-ти-ческие…

– А в карцер не хочешь? Не посмотрю, что тебе восемьдесят лет, старый хрен!

– У меня тетрадь отняли… А я должен записывать… думать…

– В карцере и будешь думать, как дошел до жизни такой. Порядок у меня должен быть!..

– А вы что, собственно, орете на меня? – вдруг ожесточился Гельвих. – Я на вас жалобу подам!

Этлин взревел.

– Жалобу?.. На меня?.. Брось эти штучки! И запомни раз навсегда: в лагере закон – тайга, черпак – норма, прокурор – медведь. Здесь телеграфные провода кончились!

– Проведут!.. Проведут!.. Вас надо судить, а не меня!

Этлин подскочил к Гельвиху, сжал кулаки, захлебнулся от злости.

– Отведите… в барак! – крикнул он санитарам.

Я тотчас же поспешил к Гельвиху. Генерал лежал под одеялом и тоскливо смотрел в заснеженное окно. Заключенный с буро-синим лицом счищал со стены осколком стекла формулы Гельвиха. Стекло скрежетало, сыпалась стружка.

– Петр Августович! Вот еще тетрадь. – Я подсел к нему.

Едва шевеля губами, Гельвих рассказал об Этлине и устало заключил:

– Лучше бы меня расстреляли…

„Неужели таким, как Этлин, все простится? – в страшном волнении думал я. – Неужели они будут спокойно жить на нашей земле и над ними никогда не грянет суд?“

Гельвих приподнялся на локте.

– Почему меня… Допустили бы… к Сталину… Хочу лично просить…

– Он умер, – сказал я.

– Буду говорить с ним по праву человека, который всю жизнь… Как – умер?! – вдруг дошло до сознания Петра Августовича. – Сталин умер?..

– Официально еще не сказано, но, кажется, да.

– Та-ак-с… – Гельвих запрокинул голову на подушку. Внутренняя боль перекосила лицо.

Вошел врач-ординатор Григорьев – коренастый брюнет с круглыми темными глазами, с низким ежиком черных волос, с приглушенным голосом.

Гельвих бросил на Григорьева вопросительный взгляд. Ему-то он всегда и во всем верил.

– Слыхали… Сергей Федорович? – Да. <…>

…К Гельвиху он вошел с горящими глазами.

– Дорогой, собирай манатки. Завтра едешь Москва!

– Куда-а? – недоверчиво переспросил Гельвих.

– Москва, столица мира! Получай бушлат первого срока!

– Не поеду.

– Вва-х! Ты смеешься на меня? – Ираклий выкатил глаза. – Домой, домой!

– Вот потому и не поеду.

Растерянный Алимбарашвили стоял посреди комнаты, теребил черные усики.

– Не надо шутить, дорогой. Ты же первой пташкой летишь на волю, генерал!