Эта сладкая голая сволочь

Не собираюсь зависеть от кого бы то ни было. И подчиняться. Чтобы подчиняться, нужно научиться быть рабом. А мне этого не дано, хотя знаю, что рабу живется гораздо проще и комфортнее, чем свободному человеку (не только в тюрьме).

Мерси, дорогие монашки-извращенки! В мои мозги влезть вам так и не удалось.

О, мои мозги! О, моя каша, которую я проворачиваю и помешиваю огромной ложкой! Я варю блюдо, неведомое и прекрасное. «Молот ведьм» отдыхает, там я не нашла ничего похожего. Жалкие крысиные хвосты, когти черных петухов и пр. и пр. Моя каша круче. Ни в одном компьютере не поместится игрушка, в которую я играю. Черт! Черт! Черт! Нищая старуха, которую на время приютили мои добродетельницы, орала им прямо в лицо: «Не ебите мне мозги! Дайте выпить!»

Они не дали ей ни капельки. Они выебли ей мозги. И она подохла.

Вот что я думаю: мои мозги останутся девственными до моего последнего вздоха. Там варится каша. И только я знаю, каково это, варить кашу из собственных мозгов. И пошли вы все на хрен. Мягко говоря.

Благодарю тебя, Господи, за то, что я умею говорить мягко!

Итак, задуманное следует совершить по-умному, может быть, чужими руками. А это гораздо сложнее. Сложность заключается в том, что будущий сообщник (или сообщница) не должен догадаться, что все задумала и устроила я, а его (ее) использую как инструмент. Мой подельник(ца) должен сам прийти к мысли, что совершить дело – необходимо и что оставить жертве жизнь – преступление большее, чем убийство. Стало быть, надо придумать романтическую легенду с вкраплениями ужаса, это впечатляет сильнее.

Правда, чужие руки тоже опасны – попадаешь в зависимость от сообщника, а значит, оказываешься перед необходимостью убрать его. Выходит, самое лучшее – действовать руками жертвы, доведя ее до того, чтобы она просто не могла жить дальше. А уж в этом я искусница...

У меня очень развито воображение – такое напридумываю...

Люблю, например, чувствовать себя роковой женщиной, джеймс-бондовской подружкой, способной на все... Даже иногда диалоги репетирую, сама с собой, перед зеркалом...

– Съешьте яблочко, – говорит мне какой-нибудь тип, намеченный к уничтожению.

А я ему:

– Из всех сортов яблок я больше всего люблю глазные... Ха-ха-ха...

По-моему, неплохо. У меня таких реплик целый воз и маленькая тележка...

Ведущие идиотских ток-шоу могли бы у меня поучиться. А то сведут вместе дураков и не знают, как заткнуть им рот в нужных местах.

И еще я умею гадать и предсказывать судьбу. Но не по линиям руки, как все эти хиромантки-самозванки, а как настоящий АНАЛитик – по складкам, кольцам и лучам вокруг анального отверстия. И здесь мне нет равных. Только покажите...»

Так...

Посмотрим, что я набредил...

Перечитал написанное. Начало ничего себе. Теперь нужен примерный план и название позаманчивей...

Может быть, «Негодяйка»? Или «Исповедь дрянной девчонки»? То и другое уже где-то было... Может, просто – «Женщина с дурными намерениями»? Звучит двусмысленно, в меру игриво и вполне продажно.

Надо посоветоваться с издателем – у него нюх на продажное. И, кстати, неплохо бы потребовать аванс. Не потому, что жить не на что, а для порядка. После барыша от продажи моей последней книжки – «Заплечных дел мастер» – издатель должен быть готов на все. Жаль, что общаться с ним я могу только через литературного агента. Он единственный в курсе, что я никакая не Пола Линкс, а совсем даже наоборот, Пол, или, на французский манер, Поль, то есть мужчина, а не «таинственная незнакомка», за которую выдает меня мой проныра-агент, придумавший маленькую, банальную, но действенную мистификацию. Впрочем, сути дела это не меняет – пусть издатель платит.

Ненаглядный уродец, спавший у меня на коленях, проснулся, потянулся, упершись передними лапами в мою грудь, и, жалобно мяукнув, лизнул мой подбородок.

Работать сразу расхотелось. За окнами мелкий дождь царапал ногтями стекло. Я распахнул двери террасы, потянулся, подражая коту, и вдохнул влажный, наполненный запахами бензина и зацветающей черешни парижский воздух. С моего последнего этажа открывался открыточный вид на любимый, тихий и буржуазный Шестнадцатый округ, утопающий в ярко-розовых и снежно-белых кронах деревьев – в этом году черешня и яблоня цвели одновременно. Я взглянул на часы – они показывали без четверти шесть. Можно было приготовить себе первый (и самый долгожданный) дринк.

Я спустился из скворечника-кабинета вниз, в гостиную, и открыл бар. Плеснув себе в стакан разумную дозу «Чиваса», направился в кухню за льдом. Дверь за собой надо было закрывать очень быстро, чтобы не дать Додику проскочить вслед, – на кухне, в пределах его досягаемости, мариновались в оливковом масле и соке зеленого лимона заготовленные мною к ужину «кокиль Сен-Жак», по-нашему морские гребешки, купленные утром на рынке.

Но, к своему несчастью, кот оказался ловчее. Я услышал страшный рев и понял, что дверь не захлопнулась, наткнувшись на мягкое препятствие. Додик так орал, что я решил, будто разрезал его дверью пополам. Выронив стакан с виски, я схватил животину. Кот повис у меня на руках тряпочкой. Я попытался его реанимировать. Кот смотрел на меня жалобными глазами и, как рыба, выброшенная на берег, открывал и закрывал рот не в состоянии извлечь из своих, видимо, раздавленных внутренностей даже жалкое «мяу».

Меня охватила паника – никогда не имел дела с ранеными животными и понятия не имел, как в таких случаях поступают.

Я уложил подранка на диван и бросился к компьютеру, в Интернет, чтобы узнать адрес ближайшей ветеринарной клиники. Она оказалась в квартале от меня, на улице Грез, № 13 (символичный адрес, не правда ли?).

Засунув за пазуху кота, я кинулся навстречу судьбе.

Глава 3

«Когда я, пыхтя как паровоз...»

Когда я, пыхтя как паровоз, с бездыханным зверем примчался по адресу, молодая женщина закрывала ключом дверь ветеринарного кабинета. Я бросился к ней, страдальчески воздев одну руку (другой держал кота, прикрытого курткой) в небо.

– Пожалуйста!!! – взмолился я. – Животное умирает...

Она окинула меня быстрым взглядом, потом двумя пальцами оттянула край моей куртки и взглянула на кота. По-прежнему не произнося ни слова, повернула ключ, который все еще торчал в замке, в обратную сторону и толкнула дверь.

– Заходите, – сказала она, пропуская меня вперед.

Мы прошли через приемную, обклеенную фотографиями представителей фауны, и оказались в самом кабинете. В центре возвышался цинковый стол (заставивший подумать о морге), а в углу, у окна, стоял еще один, письменный, на котором высился компьютер и лежали несколько толстых медицинских справочников.

– Давайте сюда ваше животное, – произнесла женщина, скидывая плащ. – Сюда, – указала она на «стол из морга».

Я вытащил Додика и водрузил на цинковую поверхность, быстро поведав при этом «историю болезни».

Похоже было, однако, что кот вполне оклемался и теперь принялся с интересом оглядываться.

Доктор ощупала его быстрыми движениями длинных нервных пальцев, потом взяла в руки, крепко прижала к груди и с чувством поцеловала в физиономию. Дважды. Я опешил (а зацелованный дома кот воспринял это как должное).

– Вы проделываете это со всеми пациентами? – поинтересовался я.

– Только с теми, кто позволяет, – ответила женщина с милой улыбкой.

Я остро пожалел, что пациент не я.

– Надо же! – заметил я. – Со мной такого не случалось ни в одном медицинском кабинете. Хотя в некоторых я бы с удовольствием позволил...

На этот раз лицо доктора осталось бесстрастным, только чуть приподнялась левая бровь.

– А на хозяев это не распространяется? – продолжал я лезть на рожон, заинтригованный ее невозмутимостью.

– Только если они готовы разделить со своими питомцами и все остальное. Кастрацию, например. – Теперь улыбка была еще милее. – Присядьте пока вон туда, за стол. У вас есть его паспорт с вакцинациями?

– Есть. Но я забыл дома. Спешил.

– Ну хорошо... Как нас зовут и сколько нам лет?

– Поль, – сказал я и игриво улыбнулся. – А вопрос о возрасте, прошу прощения, не совсем уместен.

Она посмотрела на меня, нахмурив брови, как смотрят на расшалившихся детей, страдающих умственной отсталостью и потому заслуживающих снисхождения, что бы они ни делали и ни говорили.