Волшебный горшочек Гийядина

– А идите вы все к ифритовой бабушке!!!..

И ковер изо всей мочи, преследуемый по пятам голодными, неистово завывающими ветрами, устремился прочь – не куда, но откуда, подальше от этого проклятого места, от этого распавшегося на свирепые куски шторма и весело хохочущего за их спинами жуткого человека. Последний порыв ветра, перед тем как стихнуть – уже над городом – донес его прощальные слова:

– …если вы осмелитесь еще раз показаться у меня во дворце, ваши головы присоединятся у главных ворот к немытой башке этого болвана, возомнившего, что может мне указывать!..

– Это б-было… «п-прощайте»?.. – дрожащими губами выговорил гвентянин.

– Это было «до скорого свидания», – яростно скрипнув зубами, прорычал Олаф, исступленно стискивая огромные, покрытые ссадинами и синяками кулаки. – Клянусь Рагнароком, Мьёлниром и Аос, что сдохну, но не уйду из этой страны, пока не отомщу за смерть Серафимы и Эссельте! На куски изрублю, руками разорву, зубами загрызу – дай только приблизиться к нему!!! И плевать мне, что он колдун! Хоть сто колдунов! Хоть тысяча! Хоть сам Гаурдак!!!.. Землетрясение было его рук делом, веслу теперь понятно! Эх, как мы его раньше не раскусили!.. Растяпы доверчивые… Олухи… Болваны лопоухие! Песни-пляски-аплесины… Гости-дружба-пироги… Мерзкий, приторный, двуличный, лживый слизняк с душонкой черной, как ногти Хель!..

– А, может, они живы? – скорее для полемики, чем из хоть какой-нибудь надежды вопросил менестрель, прервав пылкий, но несвязный поток сознания безутешного отряга.

– Живы? – прекратив поиск подходящих для такого случая и такого человека проклятий, тот понурил рыжую голову и подавленно усмехнулся. – Живы… В этом Хеле горячем их спасти разве чудо могло… Ты веришь в чудеса, Кириан?

Менестрель прикусил вертящийся на языке ехидный ответ, задумался и медленно, будто нехотя, кивнул.

– Д-да. Верю. В добрые чудеса, Олаф. И иногда они даже происходят с теми, кто нам действительно дорог. Только редко…

– Тогда им самая пора произойти сейчас, – мрачно подытожил конунг и торопливо перенес внимание на двух всё еще не подающих признаки жизни друзей.

– Ну так что, люди-человеки? – ворчливо и устало вклинился Масдай в незаметно сходящий на нет разговор. – Куда теперь прикажете?

– А ты нуждаешься в наших приказаниях? – угрюмо хмыкнул конунг.

– Нет, конечно, – язвительно ответил пыльный шершавый голос, – но я получил хорошее воспитание, и оно мне диктует перед тем, как лететь, куда я хочу, сначала поинтересоваться, куда вам надо. Может, нам по пути.

– И куда тебе сейчас по пути? – уныло спросил гвентянин.

– Знаю я тут одно тихое славное местечко…

И ковер, не вдаваясь в подробности – не в последнюю очередь потому, что понимал, что пока его пассажирам не до них и даже не до него, направился туда, куда обещал.

Олаф же опустился на колени и склонился над неподвижными товарищами, при свете кособокой апатичной луны то ощупывая одного, то осматривая другого, то растерянно кусая губы, кряхтя и пожимая плечами, потому что курс молодого бойца Отрягии никакой скорой помощи на поле боя, кроме умения быстро отрубить конечность, укушенную ядовитым морским выползнем, не включал отродясь.

А в это время над крышами, переулками, площадями и двориками безмятежно спящего Шатт-аль-Шейха вместе со стремительным, одобрительно похмыкивающим в такт Масдаем неслась гневная Кирианова декламация:

Еще не видел Белый Свет
Такого наглого бесчинства!
Наказан должен быть Ахмет,
Поправший долг гостеприимства!
Ничтожный, жалкий лицемер!
Сын вероломства и обмана!
Вот комплекс неотложных мер
По наказанию тирана:
Казнить, повесить, сжечь мерзавца!
Четвертовать! Колесовать!
А если будет огрызаться,
По вые толстой надавать!
Отрезать уши! Дать сто палок
По мягким и другим местам!
Навечно занести в каталог
Негодных для туризма стран!
Сослать в Чупецк, лишить наложниц,
В законных жен их превратить!
И с помощью садовых ножниц,
Мужского естества лишить!
Я на твоей спляшу могиле,
Твоих костей услышу хруст,
Вдохну всей грудью запах гнили,
Пущу твой прах по ветру пылью,
Клянусь, не будь я Златоуст!..[12 - Здесь и далее Кириана Златоуста «озвучивал» стихами Дмитрий Касич.]

* * *

Когда по полу гостевого дворца пошла первая дрожь, девушки еще не спали.

Навалившись на взбитые подушки, они лежали, укрывшись одним покрывалом, и разговаривали.

Говорили недавние соперницы, а теперь боевые подруги, про многое: про любимых мужчин, про родителей и друзей, про детство и юность, про свои страны, далекие, невообразимые и экзотические в глазах друг друга, про путешествия, приключения, про придворный этикет и его нелепые ограничения, про стихи, поэтов, и про то, как славно было бы, если бы принцессам дозволялось открыто изучать медицину…

Как и Иванушка, Сенька и Эссельте поначалу подумали, что колебание земли им почудилось, или кто-то где-то невдалеке разгружал с возов или верблюдов каравана что-то очень тяжелое. И, как и Иванушку, второй толчок – неожиданно мощный и резкий – застал их врасплох.

С хрупнувшего опорами потолка посыпались на их головы и на кровать, подпрыгнувшую нервной лошадью, куски штукатурки и лепнины, и обе особы царской крови после секундного замешательства бросились к двери – спасаться самим и спасать других.

Дверь была заперта снаружи.

Несколько раз сыплющая отборными проклятьями царевна наскакивала с разбегу плечом на оказавшуюся неожиданно такой несговорчивой дверь, но без толку. Четвертый ее разгон был прерван в самом начале мыслью вернуться к их ложу, захватить прикроватный столик и использовать его в роли тарана. Но пока Серафима примеривалась, куда бы эффективнее приложить вектор силы инкрустированной столешницы, поминая своим более чем активным вокабуляром все природные катаклизмы на Белом Свете, новый толчок потряс комнату… И поперек дверного проема, туда, где царевна в обнимку с шедевром сулейманского краснодеревщика предстала бы через пару мгновений, с грохотом обрушились две колонны и бОльшая часть потолка. Так оказалась спасенной сенькина жизнь, но намертво заблокирована единственная дверь.

Что, по здравому рассуждению, делало теперешнее спасение сенькиной жизни явлением крайне временным и еще более крайне бессмысленным.

Из состояния огорошенного ступора Серафиму вывела трясущаяся от ужаса Эссельте: оба окна забраны частыми коваными решетками, ни снять, ни выдернуть которые она не смогла, да еще это землетрясение, да камни на голову и плечи, да руки трясутся не хуже любой земли…

– Не волнуйся. Сейчас потолок и стены обвалятся окончательно, – с истеричной жизнерадостностью предположила в ответ царевна, – и мы сможем спокойно через них перелезть и выбраться наружу.

Удариться в такой же истеричный смех сквозь рыдания принцессе не позволил лишь новый толчок, расколовший пол у нее под ногами, и вместо нервного хихиканья у ней успел вырваться лишь короткий взвизг.

Тонкие пальцы ее чудом вцепились в рваный край повисшего над расселиной ковра и крик резко оборвался, перейдя в неровные всхлипы и умоляющие междометия. Спасая подругу перед лицом неизвестной опасности, чтобы вернуть ее в опасность известную, Сенька отшвырнула стол, бросилась на живот, схватила Эссельте за руку, дернула что было сил… И сама загремела вниз головой в разверзшийся проем, столкнутая очередной конвульсией взбеленившейся земли.

В следующий момент поглотившая их трещина была закрыта сверху куполом, с оглушительным грохотом обрушившимся на пол, усеянный осколками и обломками былой роскоши. А летящие куда-то под откос чего-то девушки прокатились кубарем еще несколько десятков метров, пересчитывая по пути руками, ногами, ребрами и головами все ступеньки, зазевавшихся крыс и провалившиеся сверху куски покойных покоев и остановились в полной темноте и тотальной дезориентации, только налетев на резко изменившую направление стену.

К этому времени толчки прекратились так же внезапно, как и начались, земля утихомирилась, и можно было с чувством, с толком и с расстановкой сесть, разобрать, где чьи конечности, синяки и шишки, и начать по-настоящему беспокоиться о своих спутниках и о себе.

– Как ты думаешь, они успели спастись? – с замиранием сердца и дрожью в голосе тихо спросила царевну Эссельте.

– Д-должны… – угрюмо выдавила та, хотела сказать еще что-то, но на этом голос сорвался, и она до крови прикусила губу.

«Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня …» – дернулась и запульсировала болью рана, и ледяная пелена, откуда ни возьмись, предательски развернулась из области желудка, липким саваном опутала все внутренности, сковала могильным холодом руки и ноги и хмельным поминальным вином бросилась в голову.

– Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня… – как в бреду, в такт боли – не в прокушенной губе, в душе – зашептала Сенька, давя зарождающиеся в горле спазмы рыданий и стискивая кулаки так, что ногти впивались в покрытые грязью и мраморной пылью ладони. – Ваня…