Долгое дело

Вере Михайловне стало вдруг жарко. Нет, это не ей жарко – это полыхнул жаром пол, и горячий поток воздуха, как от летней земли, пошел вверх, застилая человеческие лица. Она их видит, но сквозь этот жар, сквозь этот пар, отчего лица чуть колышутся и даже слезятся. Она почувствовала до какого-то едкого покалывания в груди, что сейчас произойдет еще более страшное. Вот сейчас… Острый глубокий удар пронзил левую половину груди, лопатку, руку и страшной болью растекся по телу. Это директор… Он чем-то ударил ее сзади. За перстень…

Превозмогая боль, Вера Михайловна вцепилась в прилавок и медленно осела на чьи-то руки. И уже на этих руках она слышала, как вызывали скорую помощь и милицию.

Из дневника следователя. Удивляюсь вещам – тем самым, которые мы так любим покупать; которые мы бережем, ценим и сдуваем с них пыль. Вот моя лампа, которую Лида купила в комиссионном. Стройная, бронзовая колонка, увенчанная желтым шатром – абажуром. Говорят, ампир. Я люблю сидеть под ней – как под солнцем. Вот мой стол. Длинный, широкий, светлого дерева. Вроде бы ничего особенного, но я люблю его, потому что за ним столько сижено, столько писано и столько думано… Со столом и лампой прошла часть жизни, да и не малая. Они видели мое лицо таким, каким его никто не видел. Она слышали такие моя слова, которые я никому, кроме себя, не говорил. Они стали мне родными…

Но уйди я от них навсегда, заболей или умри – они не заплачут, не вскрикнут, не пошевелятся. Лампа даже не перегорит, и стол даже не рассохнется.

Инспектор с готовностью ответил на ее вопрос:

– Я работаю заместителем.

– Заместителем кого?

– Ира, знаете, о чем я мечтаю?

– Да, познакомиться с девушкой, которой будет все равно, заместителем кого вы работаете.

– Умница.

– А я решила, что вы артист.

– Заслуженный?

– Эстрадный.

– Почему же?

– Легкость в вас играет.

– Это во мне есть, в смысле – она во мне играет.

Он не знал, похож ли на артиста, но знал, что артистизм в нем есть. Шел по улице и видел себя со стороны, глазами той же Иры: высокий, сухощавый, без разных там животиков и лысин, в светлых брюках, в белоснежном банлоне… Ничего лишнего.

– А знаете еще о чем я мечтаю?

– О чем? – спросила она, уже опасаясь этих его мечтаний.

– Познакомиться с Марусей.

– С какой Марусей?

– С девушкой, которую звали бы Маруся.

– Мне нужно обидеться? – Ира остановилась.

– Ни в коем случае. Я и сам не Ваня.

– Что-то в вас есть, – решила она, благосклонно зацокав каблуками.

– Во мне этого навалом, – подтвердил инспектор.

Ира скосила глаза… С кем она идет? Легкомысленный, непонятный, какой-то нахально-вежливый. Но симпатичный, стройный, решительный. Хотя бы знакомые попались – умерли бы от зависти. И она, может быть, умрет от него, как мотылек от огня. Все-таки он артист или военный. Скорее всего, он артист, который играет военных. Или военный, который строит из себя артиста.

– Ох, мама родная, – вырвалось у нее.

Петельников окинул спутницу тем стремительным и давящим взглядом, каким он впивался в человека ради крупиц информации; посмотрел так впервые на девушку, с которой, оказывается, знаком уже две недели.

Небольшая, ему по плечо, поэтому и виснет. Черные волосы красиво уложены. Ресницы еще чернее, и казалось, что при каждом взмахе что-то сдувают со щек. Возможно, и сдувают – пудру. На губах розовый паутинкой трескалась помада. Полненькая фигура. Блестящее платье из синтетики… Ну зачем в белые июньские ночи надевать блестящее платье? Оно пыталось скрыть ее полноту, жестко запеленав грудь, но лишь добилось обратного эффекта. Зато ниже, после талии, платье бросило это бесплодное занятие и пошло широко и вольно. Неужели он знаком с ней две недели? Зовут ее Ира…

– А куда мы идем? – спросила она.

– В гости к моим друзьям. Давайте-ка сократим путь дворами.

Дворы расцвели. Вздыбились зеленью чахлые газоны, зацвели голые балкончики и зазеленели луком подоконники. И запах берез, берущий за душу запах берез, которые так мощно пахнут только в июне. Этот запах был везде, даже там, где березы и не росли, и казалось, что сочится он из асфальта и стекает с крыш домов.

– Ира, подождите меня, я заскочу в этот подвальчик…

Она не успела ответить и даже не успела потупиться от того, что ее кавалер захотел в подвальчик. Петельников легко перешагнул газон, спустился по ступенькам куда-то под фундамент, открыл железный щит и пролез в узкий проем, видимо, в дверцу для технических нужд.

Прошло минут десять. Ира тревожно посматривала на подвал, где было темно и тихо. Необычный парень, странный поступок и мрачный подвал. Все-таки он не артист. Те галантнее, те даму не бросят. Может, ей обидеться?

Сначала она услышала резкий, вроде бы металлический визг, когда металл проедется по металлу. Этот визг захлебнулся, но вместо него из подвала вылетел отчетливый кошачий вопль, тоже придушенно смолкший. Затем в темноте подвальной амбразуры забелел Петельников…

– Ира, знаете ли вы, что в Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек? Только не обижайтесь.

Он сильно дышал, прижимая к животу полосатого и чумазого кота, который ошарашенно смотрел на июньское небо громадными глазищами с поперечными зрачками.

– Ой, у вас рука в крови!

– Ничего, до утра заживет.

– А одежда-то…

Брюки заиндевели от пыли, темные полосы разлинеили плечо, с головы сыпалась угольная пыль.

– Теперь вы поняли, что у меня за работа?

– Нет, – тихо ответила она, вообще ничего не понимая.

– Я заместитель директора зоомагазина.

– И зачем этот…

– Товара-то не хватает.

– Он же дикий!

– Одичавший.