Сюжет в центре

Учёба в техническом вузе включает массу чернового труда, связанного с черчением, лабороторками, обязательными заданиями. Отделяются зёрна от плевел. Ленивые сразу отбраковываются. Но при всей зажатости и заорганизованности существовали у нас и родники внутренней самодеятельности. На так называемой «Красной площади» – вузовском пятачке вывешивались местные «Окна Роста» – рисованные плакаты с талантливыми карикатурами и стихами на тему и рядом были свои изюминки в виде профиля высокогрудой девицы и её слова-стихи:

«Мне это всё давно приелось

Мол, все нужны и все важны.

А мальчики – какая серость

На всех широкие штаны».

В институте я начал вести дневник. В зелёной общей тетради я приписал на обложке, что тетрадь не общая, а моя и начал его в январе 1954 года цитатой Ленина: «Нужно иметь свою голову на плечах, чтобы в каждом отдельном случае уметь разобраться». Записи тетради заканчивались в феврале 55 года, хотя оставалась чистыми треть листов, потому что состоялось печальное событие, сохранившееся лиловой окраской различной степени большинства листов.

Дело в том, что мой первый дневник хранился под кроватью в общежитии, в фанерном чемодане с замком. Я, собираясь на каникулы домой, купил в Елисеевском магазине бутылку «Хванчкары», по слухам любимого вина Сталина. Я был наивен и не знал, что нельзя хранить в тепле этот благородный напиток. И он взбунтовался. Пробку выбило и вино окрасило и мою одежду и дневник и оставило читабельными только средние части листов. Что-то можно было прочесть в лиловой размытой рамке, но далеко не всё.

На похороны Сталина мы отправились с однокашником Костей Черевковым. Мать его отговаривала нас совсем не зря. Это было ужасное мероприятие. От Трубной площади начиналось столпотворение. Вдоль Страстного бульвара оставлен был узкий проход по тротуару между стенами домов и выстроенными грузовиками. Мы сразу же потеряли друг друга.

Всю ночь мы двигались в давящейся толпе и дошли лишь до Козицкого переулка, где предстояло вскоре решиться моей судьбе. Под ногами мешались потерянные галоши и была масса задавленных людей, которых солдаты с грузовиков вытягивали из общей давящейся массы. За ночь были пройдены какие-то сотни метров. В 10 утра открыли, наконец, свободный ход прощающихся сначала в сторону площади Маяковского, затем с разворотом к Колонному залу. И вот когда барьеров больше не осталось, я вдруг передумал и дальше не пошёл. На этом закончился мой поход на похороны.

Архитектурно МВТУ представлял тогда странный симбиоз исторического здания и нового сталинских времён, выходящего фасадом на Яузу. В самом его углу приютилась секретная кафедра М-5. Секреты здесь были старинные, времён минувшей войны и только хоздоговорная тематика выводила кафедру за стандартный горизонт. «Бог минувшей войны» отходил уже в историю, уступая место технике ракет, чей факультет «РТ» – «Ракетная техника» располагался выше этажом.

На старших курсах нам читались специальные лекции. Профессор Соловьёв спустился к нам не только с вышележащего этажа, а, казалось, из иного мира. Он говорил забавные вещи. По его словам в войну поражали подводные лодки не с противолодочных катеров, а с самолётов. Вражеская подводная лодка лучше наблюдалась с высоты, на мелководье. Обнаруженная лодка спешила уйти на глубину, а самолёт производил бомбометание. Эффективность поражения была невелика. Глубинные бомбы не взрывались в возникавшей кавитационной каверне. Так я впервые услышал о кавитации.

Рассказ профессора меня поразил. При быстром движении, оказывается, вода рвётся и возникает полость пустоты. Профессором Бернулли, выдающимся механиком и математиком, более двух столетий назад было выведено уравнение, связывающее давление и скорость струйки воды. Чем больше скорость, тем меньше давление. При определённой скорости вода закипает и образует паровую полость – каверну. Кавитационные каверны схлопываясь разрушили в начале века винты скоростных судов – океанских лайнеров «Мавритания» и «Лузитания». Паровые мешки возникали и вокруг падающей в море бомбы. Гидростатический взрыватель бомбы, настроенный на заданную глубину, в каверне не срабатывал, и бомба уходила глубже, не причиняя лодке вреда.

Кавитации показалась мне загадочной. Я проводил время в Ленинской библиотеке, читая труды Н. Е. Жуковского и Л. Прандтля. Кавитация, паровые области в воде, аварии «Мавритании» и «Лузитании» – всё выглядело необыкновенно романтично, и я заболел кавитацией.

Диплом я делал с подачи Соловьёва в специальном КБ, где занимались и глубинными бомбами. Конструкторы трудились в общем вытянутом зале, а впереди на месте классной доски сидел руководитель, который мог подсказать и проконсультировать в любой момент. Я проектировал глубинную бомбу, которая не боялась кавитации. Руководителем диплома у меня был необыкновенный талантливый человек. Изобретатель нового оружия, лауреат пяти сталинских премий, увлечённый в то время созданием оружия с изогнутым стволом, из которого можно стрелять из-за угла. Человеком он был крайне осторожным и нерешительным и, можно сказать, трусливым. И на мою защиту диплома он побоялся прийти из осторожности.

Весной 1957-го наш выпуск факультета «Боеприпасов» получил наконец новенькие дипломы. По окончанию институтской учёбы нас двоих (меня и Олега Антоненкова) оставили в МВТУ на кафедре М-5. При кафедре была создана проблемная лаборатория с тематикой взрыва.

Так получилось, что сначала, числясь на кафедре, я угодил в вычислительную Мекку – Вычислительный Центр Академии Наук. Там работала редкая по тем временам вычислительная машина «Стрела», и прикомандированные инженеры с разных концов страны в зрительном зале Центра учились программировать, а затем и решать свои вычислительные задачи, предварительно доказав их особую исключительность. Я программировал там задачу доцента кафедры Ионова о попадании бомбы в защитное перекрытие, который воспользовался тем, что на кафедре появился я – пока ещё не загруженный «негр», которого он добился загрузить своей задачей.

Здесь в зрительном зале Центра трудились разные люди: наивные и увлечённые, из разных учреждений, привлечённые новыми вычислительными возможностями. Меня, например, сразу познакомили с первой финансовой пирамидой – возможностью якобы быстрого обогащения с рассылкой писем с рублями по почте.

Задачи пошагово расписывались на специальных листах бумаги, а затем набивались на картонки-перфокарты, которые считывала машина. Процесс перевода задачи на перфокарты был достаточно длинным, и «переводчики» то и дело проверяли карты на просвет, накладывая на них специально раскрашенные поверочные перфокарты. Процесс программирования двигался ни шатко – ни валко, пока в какие-то наперёд заданные дни в зале не появлялись ведущие академики страны и проводился семинар директора Вычислительного Центра академика Анатолия Дородницына.

Ведущие академики и члены-корреспонденты рассаживались в зале, в первых рядах, перед грифельной доской, которую очередной претендент на научное открытие исписывал формулами доклада. Теперь, дожив до седых волос, я считаю, что ничего более интересного и остроумного, как изложение и обсуждение этих докладов, я в своей жизни не слыхал.

Обсуждавшие были выдающимися и неординарными людьми, выступающие со всем присущим их ярким фигурам блеском. Здесь был и огромный краснолицый Лаврентьев, мотавшийся в эти годы между Москвой и создаваемым им Сибирским научным Центром; и молчаливый красивый Келдыш, с виду иногда сонный, но не пропускавший мимо внимания ничего; и слепой, но более зоркий, чем иные, Понтрягин, тогда ещё член-корреспондент. Седов, Ишлинский, создатель квантовой теории поля Фок. Здесь в обсуждениях встречалось всё: и острое словцо, и замечание мимоходом, переворачивающее доклад с ног на голову, и скрытые интриги синклита Академии Наук.

Мы – прикомандированные и аспиранты Вычислительного Центра и института Стеклова располагались в следующих рядах, жадно внимали и впитывали, а затем жарко обсуждали услышанное в обед по дороге в столовую ВЦСПС, куда ходили обедать многие сотрудники окрестных академических институтов. Дорога шла среди мешанины невзрачных домишек, пока к визиту последнего шаха Ирана Мухаммеда Реза Пехлеви и шахини Сорайи их разом не снесли и не проложили широкий Ленинский проспект, которому предстояло вскоре стать дорогой встречи столицей космонавтов.

У нас на кафедре вдруг появился изобретатель с украинской фамилией Ловля и идеей использования жидкого взрывчатого вещества. У меня двойственное отношение к украинцам. С одной стороны я согласен с дизайнером и продюсером Борисом Красновым, приведшим в телевизионной беседе с ним слова знаменитого режиссёра Ивана Пырьева, поработавшего на Украине перед войной, что украинцы в большинстве своём переболели менингитом и больны головкой, но с другой я не могу не замечать, как много нового выдающегося пришло в мир из Украины в разных областях. Одесский юмор и инкубатор выдающихся литераторов разных времён, сварка Патона, ракеты Янгеля, кибернетика Глушкова, и, наконец, выходцами из Украины были Глушко и Королёв. Как говорится, может и нужно быть капельку чокнутым, чтобы удивить человечество?

Изобретатель заинтересовал Министерство Обороны, и оно подрядило нас для проведения поисковых работ, и всё лето на полигоне в Нахабино раздавались пробные взрывы жидкого взрывчатого вещества, взрывалась пропитанная ракетным топливом почва.

Прикладная наука всегда вынуждена выбирать между практической необходимостью и желанием разработать красивый математический аппарат, приносящий эстетическое удовлетворение исследователю. Поиск в науке сродни шахматным задачам и поиску грибов. Он в основе исследовательской человеческой натуры. Но на безденежье не приходится выбирать. Война была для страны кровоточащей раной, и после горького опыта её начала, деньги щедро тратили после лишь на задачи обороны.

Творец в искусстве может выбрать принять ли ему заказ власть имущих и сопутствующие деньги или отклонить его, оставшись в гордом одиночестве. А современной науке выбора не остаётся, потому что для развития науки необходимы гидродинамические бассейны, аэродинамические трубы или синхрофазотроны. И поиграть при этом в незаинтересованность художника или композитора не получится, науке требуются полигоны и лаборатории.

Проблемная лаборатория факультета боеприпасов МВТУ была только что построена. Она создавалась под будущие заказы и жаждала их. Идея Ловли заключалась в нетрадиционном использовании топлива ракет. Ракеты часто взрывались на первых порах при запусках. И предлагалось со взрывами не бороться, а использовать их в частности для проделывания танковых проходов в минных полях. В то время неизменно мерещилась грядущая атомная война, в которой по заражённому атомным взрывом полю боя должны были пойти в атаку танки. Но против танков эффективны минные поля, и тральщики с жидким взрывчатым веществом должны были проделывать в них проходы. Идея укладывалась в стратегию ведения атомной войны, и Министерство обороны согласилось субсидировать её исследование.

На полигоне в Нахабино, где четверть века назад состоялись пуски первых отечественных ракет, начались взрывы жидкого взрывчатого вещества. Для меня они стали первым ракетным крещением, знакомством с химией ракетных топлив, лейблом причастности к миру ракетной техники. В ходе работ сложилась небольшая команда, в которой я стал руководителем, а разнорабочим был бывший чемпион СССР по боксу Юрий Бочаров.

Моё знакомство с гидродинамикой было продолжено. Снимая как-то дробление жидкой струи, я случайно заметил, что видеть дробление струи можно не только с помощью высокоскоростной цейтлупы, но и невооружённым глазом. При фотографировании струи в темноте, мгновенную картину её дробления фиксировал и глаз. В свете короткой вспышки он видел остановившийся кадр, тогда как при свете дня струя сливалась в сплошной сверкающий поток из-за наслаивающихся кадров. Когда я увидел детали дробления струи, я почувствовал себя богом. Я видел то, чего до этого не видел никто. Я начал строить математические модели, и был увлечён. Я был недоволен тогда обязательными занятиями со студентами по обычному вооружению, отвлекающими меня от творчества. И тут появился Аркадий Звонков.

Первые впечатления

Когда в осенний солнечный день 1958 года мой бывший институтский сокурсник Аркадий Звонков заглянул в светлую комнату новой проблемной лаборатории кафедры М-5, где я мудрил над устройством бомбового замка, мог ли я подумать, что с этого момента моя жизнь коренным образом изменится и для меня откроется вдруг полоса ракетной техники?

Аркадий рассказал удивительные вещи. В Лихоборах, на окраине Москвы в бывшем РНИИ создаётся новый коллектив и формирует его с новыми задачами профессор Физтеха Борис Раушенбах. «Группа молодая, – рассказывал Аркадий, – никому нет и тридцати, только Раушенбаху за сорок».

Имя Раушенбаха не было ещё на слуху. Это теперь его сравнивают чуть ли не с Леонардо да Винчи. А полвека назад, в далёкие пятидесятые он был известен лишь узкому кругу лиц, как специалист по вибрационному горению. Причём не с позиций химии, а по части колебательных процессов в камерах реактивных двигателей. Аспирант с редкой фамилией Токарь разрабатывал тогда собственную исследовательскую жилу и не был лишён гена предпринимательства.

Когда в дни моего грядущего перехода я назвал имя Раушенбаха моему тогдашнему шефу – заведующему засекреченной кафедры МВТУ Ивану Дмитриевичу Федотову – маленькому человечку с большими претензиями к науке, сжигаемому страстью величайшего открытия, – он только поморщился. А случившийся рядом Кирилл Петрович Станюкович, осведомлённый и непредсказуемый, заметил, что волновавшие всех тогда космические ракеты созданы вовсе не в НИИ-1.

Через короткое время я отправился в Лихоборы, в Химки, и были первые «подзаборные» встречи. Большеголовый Дима Князев, прислонившись спиной к забору, огораживающему НИИ-1, говорил, пожимая плечами, как заказывая клапана известной авиационной фирме Воронина, они попросили для экономии веса совсем убрать разъёмы. «И тогда, – рассказывал Дима, – они с уважением посмотрели на нас».

Раушенбаха я встретил впервые в отделе кадров. В комнату, где занималась моим оформлением молодая и красивая кадровичка в модельном платье Нина Ильинична Парамонова вошёл франтоватый красивый мужчина в щегольской шляпе и светлом плаще.

– Это к вам, Борис Викторович, – кивнув в мою сторону, сказала она ему.

Вся сцена выглядела изысканно кинематографично. Раушенбах в шикарной шляпе и одетая как фотомодель кадровичка. Раушенбах вежливо поинтересовался: откуда я? И когда я ответил, он взявшись за голову сказал: И кого у нас только нет.

В отделе кадров меня оформили быстро и чётко. Удивительная чёткость, вежливость и даже лёгкая необязательность (все делалось легко и мимоходом), красивые люди вместо обычных анкет и скучных «бумажных крыс» кадровиков – действовали безотказно, вводя поступающих в запредельный мир.

Затем было знакомство с отделом. В кабинете начальника лаборатории Осминина рассказывая у доски, упоминали Токаря: мол то-то и то-то придумал Токарь. Фамилия Токарь звучала названием профессии. И я подумал, что речь идёт о каком-то токаре, заводском рационализаторе. Через несколько дней я встретился с Евгением Токарем «лицом к лицу». В углу комнаты, накинув на плечи потёртую кожаную куртку, сидел молодой лысеющий человек. Лицо его и голова были замотаны шарфом. Так он отгораживался от отдельского шума и суеты. И казалось, как в фильме о человеке-невидимке, вот-вот он начнёт разматывать шарф с головы и окажется, что под шарфом ничего нет.

Помню, он, наставляя меня, как новичка, говорил, что исполнительные органы космических систем ориентации могут быть совсем не традиционными, и возможно двигатели совсем не нужны, а взрывающиеся капли горючего и окислителя в пустоте и сформируют необходимый толчок. Я вполуха слушал Токаря. Мы тогда были молоды и самонадеянны, не ценили чужих советов, полагаясь на собственный здравый смысл. Меня поразило иное. В разговоре Токарь теребил ковбойку, порванную на локтях. «Что с того, – подумал я тогда, – разорвалась рубашка. С кем только такого не бывает, дома он её обязательно зашьёт.» Однако и в последующие дни он был в ковбойке, порванной на локтях. И со стороны казалось странным, что он этого не замечает или просто этим пренебрёг.

В мой первый день в НИИ-1 мы стояли группой в коридоре перед дверью знаменитой теперь для меня 39-ой комнаты у окна, выходящего на цеха КБ Боднарюка. Из соседней двери напротив вышел мужчина со знакомым лицом и не глядя пошёл напротив, в туалет.

– Келдыш? – ахнул я, не веря своим глазам.

– Да, – спокойно подтвердил Виктор Легостаев, – академик пописать пошёл.

Комната номер 39 на втором этаже главного административного корпуса была через стенку от кабинета тогдашнего научного руководителя НИИ-1 академика Мстислава Всеволодовича Келдыша, без пяти минут Президента Академии наук страны, и когда в комнате особенно шумели, академик стучал в стенку ногой.

Возглавляли НИИ-1 в те времена два человека – Келдыш и Лихушин. Посетитель сначала попадал в их общую приёмную, и уже там он сортировался секретарями: к Валентину Яковлевичу Лихушину – директору, заведывающему как бы хозяйственным телом института, или к Келдышу, считавшемуся его творческой головой.

В комнате 39 присутствовало «птичье» начало, здесь трудились три техника – Галки: Галка Кондрашина, Галка Сасрова и Галка Бригида и инженер с редкой фамилией Ворон. Остальные лишь изредка заглядывали сюда. Комната была уставлена кульманами. Столы стояли лишь по периметру стен. Их было мало. В отделе столы имели лишь только начальники, за что их за глаза звали «столоначальниками».

На стене подобно холсту с похлёбкой в каморке папы Карло висела огромная карта Союза. В подбрюшье её, в районе целинных земель Казахстана был от руки нарисован треугольник и написано «Здесь был Леваков». В комнату заходили по случаю. В один из первых моих здешних дней здесь поздравляли с Днём рождения красивую Валю Голованову. Ей подарили исписанные готикой изящные томики стихов, намекая на то, что её тинейджерские годы прошли в Германии в группе оккупационных войск, где тогда служил её отец – генерал Алексей Журавлёв.

РНИИ-НИИ-1

Лихоборы. Должно быть было это когда-то отчаянным местом в окрестностях Москвы. Сюда на северо – восток столицы подошёл в тридцатые годы канал имени Москвы. И здесь тогда же по инициативе маршала Тухачевского был организован Ракетный научно-исследовательский институт. Королёв и Глушко, убедившие маршала в его создании, работали в нём до своих арестов 38-го года. В послевоенном 1946 году на посту руководителя института генерала Болховитинова сменил 35-летний Мстислав Всеволодович Келдыш, только что избранный академиком.

В отличии от остальных у Келдыша была по тем временам благополучная судьба. Он был выходцем из авиации, из ЦАГИ, который возглавлял ещё при нём С. А. Чаплыгин. Представителем той славной российской школы математиков-механиков, родоначальником которой стал Николай Егорович Жуковский, совмещавших высокую теорию с конкретными практическими выводами. Сам Келдыш стал особенно известным после истории с передним самолётным колесом «шимми», его устойчивостью при посадке самолётов.