За колючкой – тайга

– Понятно, – сказал врач, понимающий, что триппер, гонорею, сифилис и трихомониаз в силу специфики местной жизни придется исключить. – Не моемся. Если к нам из «семерки» ко Дню Победы прибудет оркестр и большой барабанщик заболеет, то вы, осужденный Севостьянов, сможете легко его заменить.

– Так что же делать? – ужаснулся перспективам Сивый. – Мне больно ходить в туалет. Я почти кричу, блин.

– Я бы дал вам супрастину… – задумчиво произнес врач.

– Так дайте, – вскричал Сивый.

– Но его нет. А потому вот вам марганцовка и бинт. Будете делать ванночки три раза в день.

И объяснил, как.

Убитый горем Сивый вернулся в барак, выпросил у шныря сломанный котелок и сделал щадящий раствор для ванночек. Когда в бараке погас свет, а в углу, где бытовал Бедовый, продолжилась игра в карты под «коптилку», Сивый вынул из тумбочки приготовленный раствор и в течение получаса делал ванночку. Проведя первый курс лечения, он убрал котелок в тумбочку и улегся спать.

Наигравшись в карты, Яйцо, напарник Сивого по валке кедров и сосед по нарам, вернулся на место и перед тем как лечь полез в тумбочку за сигаретами. Обнаружив при свете спички котелок с водой, он вспомнил об изжоге, набрал в пригоршню небольшую горку соды, и запил ее, не забыв мысленно поблагодарить напарника за бытовую мудрость.

Утром, проснувшись до подъема, Яйцо открыл глаза и вскоре рассмотрел в темноте странную картину. Был еще некто, кто проснулся раньше, и теперь он совершал с котелком действия, не совсем поддающиеся пониманию.

– Ты что делаешь? – шепотом спросил Яйцо.

Сивому, застигнутому врасплох, не удалось додуматься ни до чего лучшего, как до признания.

– И… как давно ты принимаешь ванночки? – задыхаясь от ужасного подозрения, спросил Яйцо.

Сказав правду о главном, Сивый решил не врать в мелочах.

Их разняли еще до подъема, но только через пять минут после того, как Яйцо вскочил с постели. Вскоре оба предстали пред судом, председательствующим на котором был Бедовый, а секретарем, как обычно – Колода. Суд был скорым и, как принято его называть, справедливым. Сивому ставилось в вину, что он не предупредил о характере своего лечения напарника, что явилось причиной оскоромления последнего, и в качестве компенсации было предложено передавать в фонд потерпевшего заработанные за месяц деньги. Понятно, что в этом случае Сивый не мог пользоваться сигаретами и чаем ровно один месяц, и в условиях «дачи» это было более чем строгое наказание. Там же, во время судебного процесса, было постановлено Яйцо оскоромившимся не считать. Инцидент был исчерпан, взаимоотношения урегулированы. Единственное исключение, которое пришлось сделать, это выполнить требование Яйца о замене напарника. Истец сказал:

– Как я теперь буду смотреть на эту рожу, хлебающую баланду из нашего общего котелка?

Суд, рассмотрев ходатайство, его удовлетворил.

И в тот же день в зону прибыл старик из Кремянки.

Глава 3

Лицо Вики стало сводить Литуновского с ума.

Оно стояло перед ним, когда он вгрызался полотном пилы в промерзший ствол кедра, когда помогал Зебре налегать на палку, чтобы повалить векового исполина на землю, и когда Зебра, собирая остаток сил, кричал во время ужасного треска древесной плоти – «Бойся!».

Кедр падал, поднимал ввысь бурю снега, к нему уже торопились, гонимые конвоем, сучкорубы, и снег, оседая, вновь открывал для Андрея лик его прекрасной жены.

– Семнадцать лет и пять месяцев… – шептал он, тая взгляд от напарника. – Семнадцать лет…

Пять, а не восемь – потому что три длилось следствие, и оно засчитывается в срок. Гуманно, не вопрос. Но как быстро его «упаковали»! В камере СИЗО, где он сидел на следствии, были люди, живущие там шестой месяц за превышение полномочий. А по «сто пятой части второй» его проблему разрешили в течение одного квартала. Если бы тормозили дело и волокитили, быть может, на «даче» пришлось бы жить на несколько месяцев меньше. Но кому-то так врезалась вожжа под хвост, что это, наверное, первый в истории Старосибирска случай, когда подозреваемого обвинили, а подсудимого судили в такие короткие сроки за тройное убийство.

Но Андрей не берет в учет эти три месяца. С таким запасом спокойнее жить. Говоришь и думаешь – «семнадцать лет и восемь месяцев», иначе говоря – ноябрь две тысячи двадцатого, а на деле выйдет – начало августа. Все легче.

Ясные глаза Виктории Литуновской возникали перед ним из темноты. Как на том снимке, за два месяца до ареста, она сидела, прижимая к своему лицу головку Ваньки. Она улыбалась, была молода и красива, и эти две пары глаз, смотрящих на него из темноты, заставляли его сжимать зубы и молить бога о забытье.

Все, чем он жил, что было для него в этой жизни главным, осталось за двадцатью гектарами этой проклятой людьми и богом земли. Колючая проволока и собаки, рвущиеся с цепи, унижения, холод и голод – все было ничтожно в его страданиях. Две пары глаз, жены и сына, и мысль о том, что, может быть… Что, быть может, он все-таки будет нужен им через семнадцать лет и восемь месяцев – вот то, что заставляло его не вскочить с нар и не побежать под автоматный огонь конвоя.

Он бы давно уже сделал это, случись так, что не осталось бы на воле самого главного. Тычки в спину и мат, зуботычины и оскорбления, все то, к чему давно привыкли старожилы этого ада, были для Литуновского настоящей мукой. Он никогда не позволял поступать с собой подобным образом, когда был равен в правах со всеми. Он любил жизнь и знал, что она может подарить, будь к ней снисходителен, а к себе беспощаден. Он верил, что все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать, и мог терпеть и крепиться. Но впереди была цель, которую следовало достигнуть, и он шел к ней, превозмогая трудности. Сейчас же цели не было. Можно было бы назвать ею желание снова увидеть Вику и Ваньку, но стоящие между ними семнадцать лет и восемь месяцев превращали эту встречу в утопию, а цель в миф.

И снова вставал в голове вопрос – а будет ли он нужен им через семнадцать лет и восемь месяцев? И сам себе отвечал, что ответа не имеет. Однако сама форма риторического вопроса давала повод однозначно ответить – даже если и дождутся его Вика и Ванька, то уже никогда не будет между ними того чувства, которое могло в них жить, не окажись он здесь.

И не будет времени, чтобы все вернуть и исправить. Не хватит жизни. Останется недосказанность, подозрения, и рука, протягивающая ему стакан воды, будет дрожать не от любви, а от раздражения по поводу того, что он вернулся, чтобы лечь в постель и оказаться в ней совершенно бесполезным.

Семья, встретив больного человека, жизнь в которого вдохнуть уже невозможно, теперь будет желать лишь одного. Чтобы он поскорее ушел, облегчив их страдания, и вернул им прежнюю жизнь. А какова она, прежняя?

Нет, не где они втроем, под Новый год, катались на санках у городской елки. И не та, где Ванька плавал на спине отца по Обскому водохранилищу, а мама, махая с берега рукой, кричала: «Мужчины, немедленно вернитесь, а то накажу!»

Нет, их прежняя жизнь, Вики с сыном, будет та, которой они будут жить эти семнадцать лет и восемь месяцев. В нужде, экономя и изыскивая средства для покупки летом шапки для Вани, а зимой – туфель для Вики. Вот это и будет их прежняя жизнь. Возможно, судьба внесет кое-какие коррективы в эту константу, и появится некто, который будет содержать их, требуя в ответ лишь любовь и понимание. Скорее всего он окажется приличным и порядочным человеком. Зная Вику, Андрей мог безошибочно предположить, что с подлецом Вика свою судьбу не соединит никогда.

Раз так, то, может быть, оно и к лучшему. Значит, Ванька не будет нуждаться. Возможно, даже забудет об отце. Пять лет – что это такое? Дети легко все забывают и так же легко привыкают к новому. Если это новое, конечно, хорошо и приятно.

Придя в себя, Летун почувствовал, что его зубы ноют, а уголок подушки, набитой ватой, трещит.

– Ты чего, Андрюха? – спросил из темноты Зебра.

Разжав зубы, Литуновский секунду помедлил, давая возможность горлу расслабиться, и только потом выдавил:

– Сон дурной.

– А… – отозвался Саня. – Значит, не обжился еще. У меня поначалу тоже беда была… Сны как дичь.

Еще секунда, и среди десятков перехрапов и перестонов Андрей слышит сап Зебры.

Зэк на «даче» усталый, но бдительный. Малейший звук для него – повод его обсудить.

Сны как дичь. Нет. Это явь как дичь. И, самое главное, за что все это?

Жизнь уже не начать сначала, второй не будет, а та, что дана, перечеркнута и растоптана. У него отобрали свободу. У него отобрали жену, сына. Теперь хотят отобрать остаток жизни.

Перевернувшись на спину, Андрей посмотрел в темный потолок и снова вспомнил, как молча сидела на стуле жена, когда после объявления приговора его выводили из зала суда.

Он хотел крикнуть ей – «Все встанет на свои места!», но вместо этого смотрел на нее глупым взглядом и не мог выдавить из себя ни слова. Что он мог сказать ей? Что могло встать на свои места потом, если не встало до сих пор? А чем было ободрить Вику еще? «Все будет хорошо»? «Не волнуйся»? Понимая, насколько идиотично будет выглядеть в этом случае, как низко и как малодушно, он лишь не сводил с жены взгляд. А та сидела, помертвевшая, с восковой маской на лице, прижимая к губам руку. Эти белые пальцы до сих пор стоят перед глазами Андрея. До сих пор.

За четыре месяца он не получил из дома ни одного письма. За три месяца следствия получил четырнадцать. Каждый вечер, после работы, он привставал с нар, чтобы встретить вернувшегося из административного здания Зебру. Услышав клички счастливчиков, получивших заветные конверты, он обреченно опускался на топчан и мучил себя одним и тем же вопросом: «Почему?»

Почему она не пишет? Почему не дает шанса привыкнуть к необходимости разрыва? Остальные, кого забывают, получают известия сначала часто, потом реже, а потом не получают вовсе. Но к этому сроку притупляется боль, прививаются инстинкты самосохранения в зоне, вырабатывается иммунитет изгоя. Почему она не дает ему возможности испытать то же? Он должен превращаться в скотину постепенно, как остальные, почему она убивает его сразу, не дав ему этой возможности?

– Андрюха, извини…

– Пустое.

– А я все со старым…

– Я знаю.