Бронебойный экипаж

Соколов говорил, а сам думал о том, что вот эти люди для него не просто подчиненные, а его семья. Ведь если вдуматься, то ближе них у него никого и нет. Бабенко вот назвал не командиром, не по званию, а по имени-отчеству. Замечание бы сделать наедине, а не сделаю. Мне же приятно, что он так сказал. Вроде как к старшему обратился, а я чувствую в нем что-то почти отеческое. Хороший он дядька, инженер грамотный. Он как отец всему экипажу. Парни хорошие у меня: Бочкин и Омаев. Молодые еще, горячие и неопытные, но надежные ведь. Как на себя на них могу положиться. А про Логунова и говорить нечего. Правая рука. И левая тоже. Куда я без его опыта боевого? Поругать бы их, что не спят, а не хочется.

– А что это для нас так стараться начали? – Логунов подозрительно посмотрел на командира. – За ночь нам и кабель, и фильтры достанут? Что-то случилось?

– Приказ, ребята, – подумав немного, ответил Соколов. – Двое суток дали на завершение работ и подготовку. Нас прикомандировали к оперативной механизированной группе. Боевая задача очень сложная. Подробности перед самым выходом. А за эти дни нам надо хорошо подготовиться. Василий Иванович, надо получить сухой паек, два комплекта боеприпасов. Коля, подготовь раскладку. Руслан, завтра зайдешь на узел связи, там тебе дадут новые разъемы для антенны и радио-телеграфный ключ. Ну, а вы, Семен Михайлович, проконтролируйте, чтобы техники все закончили с «семеркой». К вечеру танк надо выгнать из мастерской и сразу проверить на дороге около леса. Там овражки, балка с крутым склоном.

– Сделаем, командир, – за всех ответил Логунов, потом решительно хлопнул себя ладонями по колеям и поднялся на ноги. – А теперь, экипаж, всем спать. Что лейтенант приказал? Отдыхать!

Подготовка шла своим чередом. «Семерка» вышла из мастерских, Бабенко погонял ее по пересеченной местности. Пришли дополнительные карты, командиров оперативной мехгруппы еще дважды собирали для уточнения задачи. И дважды Соколов имел не очень приятный разговор со старшим лейтенантом Кравченко, который в этой операции стал его командиром.

В первый раз Кравченко стал расспрашивать об обстоятельствах, в результате которых в августе Соколов вместе с экипажем попал в плен и потерял свой танк. Тема была не из приятных, потому что после возвращения на Алексея крепко насел Особый отдел. Был момент, когда он уже не сомневался, что всех вернувшихся тогда из плена: и экипаж «семерки», и освобожденных Соколовым военнопленных, прорвавшихся с боем через линию фронта, в конце концов арестуют и отправят в штрафбат.

Второй разговор был о составе экипажа «семерки». Кравченко предложил заменить молодых танкистов Бочкина и Омаева на более опытных. Алексей категорически отказался, объяснив, что экипаж вместе воюет несколько месяцев, именно с этими танкистами Соколов участвовал в сложных боевых операциях. И все заслуги и опыт, приобретенный им на войне, не его лично, а всего экипажа. Кравченко посмотрел неприязненно на младшего лейтенанта и сухо заметил, что эти вопросы он решит сам, по команде, без участия командира взвода.

Но прошли сутки, а вопрос о смене экипажа так никто и не поднял. У Алексея была даже мысль опередить события и попробовать обратиться к майору Лацису, но воинская субординация не поощряла обращение к вышестоящему начальнику через голову непосредственного командира. Разве что только в самых крайних случаях. И, стиснув зубы, Соколов решил ждать.

Утро последнего перед выходом дня было самым напряженным. Проверялось и перепроверялось все, что можно было проверить. Соколов около полудня подошел к своим танкистам предупредить, что через два часа начнется формирование колонны. Нужно будет занять свое положение со вторым танковым отделением в середине колонны, куда Кравченко определил «семерку». Но когда Алексей подошел к танку, то увидел, что Бочкин складывает в вещмешок консервы, хлеб, сахар. Логунов перестал подавать из танка сухой паек, а Бабенко кинулся к командиру и тихо заговорил, пытаясь взять Алексея за ремень портупеи.

– Товарищ младший лейтенант, мы вас ждали. Вот посоветоваться хотели. Коля хочет сходить попрощаться с Лизой. Отпустите его на полчасика. Ничего ведь страшного не случится за это время. А если что, так мы сбегаем за ним, а?

– Хорошо, пусть сходит, – глянув на наручные часы, согласился Соколов, а потом посмотрел на вещмешок. – А это зачем? Василий Иванович, вы же упаковали НЗ полностью?

– Это, – Логунов замялся, переглянулся с другими танкистами, а потом выбрался из люка и подошел к командиру. – Это мы хотели вашего разрешения спросить. Можно Николай девушке в госпиталь передаст? Она ведь изможденная, рана открылась. Ей хорошее питание нужно.

– Ребята! – изумился Соколов. – Вы с ума сошли что ли? Мы уходим в рейд, а вы продукты хотите забрать из запасов. А если нам несколько дней нельзя будет остановиться и жевать на ходу придется? Куда я с голодным экипажем? И вы думаете, что Лиза в госпитале некормленная останется. Да там питание лучше, чем у нас!

– Ну, – Логунов развел руками и посмотрел на других танкистов. – Я вам что говорил. Вот ведь народ, а! Как я дал себя уговорить?

– А я им говорил, – вдруг заявил Омаев, высунув голову из переднего люка. – Цветы надо ей подарить. С цветами прощаться надо идти, а не с буханкой хлеба. А они мне рот открыть не дали.

– Коля, – Соколов снова посмотрел на часы. – Сорок минут тебе на прощание, а потом бегом к танку. Времени мало, могут объявить тревогу каждую минуту.

– А где я цветы возьму в октябре? – Бочкин сунул вещмешок Логунову в руки и недовольно посмотрел на Омаева. – Тут никаких теплиц и ботанических садов с паровым отоплением нет.

– Ребята, а ведь это мысль, – вдруг оживился Бабенко и заулыбался с довольным видом. – Нет, конечно, здесь цветочных магазинов, нет старушек с мимозами, да и сезон, мягко говоря, не тот. Но ведь цветы есть всегда на подоконниках. Люди их разводят в любое время года и во все времена. Это же не дом, когда в нем нет цветов. Вот вам и выход.

– Семен Михайлович, – Соколов покачал головой, – вы что, советуете украсть цветы с подоконника какой-нибудь старушки?

– Почему украсть? – смутился механик-водитель. – И почему у старушки? Есть тут в деревне вдовушка одна, у нее цветы – просто загляденье. Окно полыхает, только она занавеску отодвинет. Аж на улице светлее становится.

– Так, – рассмеялся Логунов. – Наш инженер тихой сапой вдовушку себе тут присмотрел. А я думаю, что это он…

– Ну, хватит, Василий, – нахмурился Бабенко. – Что ты в самом деле. Неприлично даже как-то.

Пришлось допытываться и чуть ли не трясти механика, чтобы он перестал обижаться на Логунова и, наконец, рассказал, где и у кого он видел такие цветы на подоконнике. Оказалось, все просто. Женщина жила в нескольких домах от мастерской. Да и лет вдовушке было уже сильно за 60. Соколов запретил уходить всем и отправился к вдове только вдвоем с Бабенко.

Высокая седовласая женщина с печальными глазами и в чистом передничке встретила танкистов с удивлением, но вида не показала.

Алексей снял пилотку, пригладил свои светлые волосы и представился. Женщина назвалась Антониной Васильевной и пригласила гостей в горницу. И когда танкисты вошли в чистую, светлую комнату, сразу уловили аромат цветов. Три подоконника в ее доме были заставлены горшками и горшочками с цветами.

Были тут и глиняные цветочные горшки, были треснутые кухонные и две железные банки из-под кондитерского жира и даже прохудившийся сбоку солдатский котелок. Заглядевшись на эту красоту, танкисты даже немного растерялись, не зная, как начать разговор. Помогла сама женщина, перехватившая взгляды военных.

– Уж не за цветами ли вы пришли, товарищи дорогие?

– Угадали, Антонина Васильевна, – улыбнулся Соколов. – Слава о ваших комнатных цветах по всему селу ходит. Вот и до нас дошла. Понимаете, у нас в экипаже танка есть парень. Ему 19 лет только стукнуло. У него девушка лежит в медсанбате с ранением. Мы уходим, а она остается. Может, они и не увидятся больше никогда, а может, пронесут через всю жизнь любовь. Что он может ей оставить сейчас, когда прощаться будет? Хотите, мы вам заплатим?

Соколов разошелся и от волнения стал говорить много и сбивчиво. Эта молчаливая серьезная женщина вызывала у него странные чувства. Как будто он оказался в детстве перед своей бабушкой, которая его может отругать за баловство. И голос женщины прозвучал с той же самой интонацией, к которой он привык сызмальства.

– Уберите деньги. Как вам не стыдно, товарищи военные! Как вам в голову могло прийти платить за цветы?

– Простите! – вмешался Бабенко, прижав к груди руки. – Просто мы не знали, как вам сказать, а нам очень нужно помочь нашему парню. Мы не хотели вас обижать.

Женщина не произнесла больше ни слова, только махнула рукой. Танкисты смотрели, как она стянула косынку и приложила уголок к глазам. Высокая прямая фигура вдруг сгорбилась, женщина как-то сразу постарела, села у окна и опустила голову. Она провела рукой по баночкам и горшочкам с цветами, как будто поговорила с ними. Соколов и Бабенко переглянулись: ни тот, ни другой не знали, как быть. Уходить или все же можно договориться с хозяйкой?

– Это ведь не просто цветы, – вытирая глаза, сказала женщина. – Это частичка моих детей. Давно их нет, лет двадцать уже. Настенька очень любила цветы, всегда ухаживала за ними, пересаживала, поливала. А Паша искал ей горшки, выпрашивал битые, склеивал. А потом они… погибли. А цветы остались. Как память. А вы деньги за них…

– Простите, мы не знали, – извинился Соколов и попятился к выходу, потянув за рукав комбинезона Бабенко.

– Погодите, – вздохнула женщина. – Зачем мне на них глядеть, если они могут чужую жизнь украсить. Девушка у него, говорите? В госпитале? Фиалки вам не нужны. И герань тоже. Возьмите вон тот горшочек с яркими красными цветами. Они самые красивые у меня. Этот цветок называется азалия. Пусть и у ваших молодых тоже будет все красиво. Любовь, семья, дети. Когда-нибудь война кончится. И тогда очень понадобятся нам и цветы, и дети.

Соколов прошел в дальний угол казармы и под взглядом улыбающегося Бабенко осторожно извлек из-за пазухи цветочный горшок. Логунову и Омаеву показалось, что в их темном закутке взошло яркое весеннее солнце. Так полыхнули красками красные цветы. А Коля Бочкин, стоявший возле стола, медленно опустился на табурет с открытым ртом. Алексей поставил цветок на стол, и танкисты почти минуту в полном молчании благоговейно смотрели на подарок.

– Разве такие бывают? – тихо произнес Николай. – Я даже трогать их боюсь. Спасибо, товарищ младший лейтенант, Семен Михайлович… вы…

– Коля, время идет! – улыбнулся Соколов и постучал пальцем по стеклу наручных часов. – Ты сейчас берешь цветок и дуешь в медсанбат к Лизе. Мы подъедем через тридцать минут. Ты быстро выбегаешь и – в машину. Понял? И ни секунды задержки!

– Да, – Бочкин вскочил, как будто опомнился.

Он стал озираться по сторонам. Но так ничего и не придумав, взял осторожно двумя руками горшок с цветком и пошел к выходу, расстегивая на ходу куртку. Танкисты с улыбкой проводили взглядами своего заряжающего. Соколов покачал головой и хмуро велел всем готовиться к выходу. Времени на сборы уже не оставалось.

А Коля Бочкин, озираясь по сторонам, спешил к медсанбату. Он очень не хотел встретить кого-то из офицеров, кто бы мог его остановить и строго спросить за внешний вид, за цветок за пазухой и вообще за его хождение по улицам села в районе штаба полка.

До места ему удалось добраться без приключений. И даже Борис Моисеевич, увидевший молодого танкиста, да еще с цветочным горшком в руках, только махнул рукой, мол, пусть идет. Коля быстро сбросил куртку, накинул на плечи поданный ему медсестрой белый халат и поспешил к палате, где лежала Лиза. Цветок он нес на вытянутых руках, как величайшую ценность.

– Ты? – удивилась девушка. – Тебя не было весь день, я уже решила, что…

Николай видел в глазах Лизы плохо скрываемую радость. А может быть, ему хотелось ее видеть. Он не дослушал, что хотела сказать девушка, поставил на тумбочку в изголовье свой подарок и опустился на табурет.

– Лиза, – заговорил Николай, то стискивая от волнения руки, то разжимая их. – Я хочу чтобы ты знала. Нет, я хочу, чтобы ты была уверена, что я вернусь, обязательно вернусь. С победой. Мы обязательно победим, мы выгоним врага с нашей земли, и война кончится. И тогда я вернусь. Ты будешь петь в большом красивом зале и увидишь меня, я войду тихо и сяду. На самом первом ряду сяду, чтобы слушать твой голос и видеть тебя. Ты только жди. Ладно?

Последние слова он произнес уже гораздо тише и почти просящим тоном. И тут же сердце Бочкина сжалось. Он увидел в глазах Лизы слезы. Она смотрела то на красивый цветок, который он принес, то на него самого.

– Ты уходишь? – прошептала девушка.

– Война, – коротко ответил он.

– Когда ты вернешься, Коля?

– Не знаю. – Бочкин обреченно покачал головой, только теперь осознав, что они могут больше никогда не увидеться. Никогда!