Третий всадник

– А давай-ка подождем чуток. А потом обсудим и трудодни, и то, что зерна нет.

Я согнал председателя с кушетки. Устроился там сам с комфортом, а его загнал в угол, где он уселся на корточках. Кивнул старшему продотрядовцу:

– Работайте, товарищи!

Горец с продотрядовцами отправился на территорию. Вася Говорун быстренько осмотрел кабинет. Нашел в письменном столе наган. А на полках под потолком, за папками, были заныканы каравай хлеба и увесистый круг кровяной колбасы. И как приятное дополнение – пятилитровая бутыль мутного самогона.

– Хорошо живешь! – оценил я.

– Это… Это не для меня… Это для людишек… То есть для людей…

– Береги тишину, – оборвал я его. – Объясняться потом будешь.

Теперь мое дело маленькое. Оставалось только ждать. Лучше всего это делать в молчании. Вскоре еще наговоримся. По душам.

Через некоторое время вернулся Горец с одним из продотрядовцев.

– Нашли? – с некоторым напряжением спросил я.

– А как же! И даже больше! – просиял Горец.

– Ну, пошли, председатель, – кивнул я. – Обозрим твои закрома.

И опять будто ударила звонкая пустота на улице. Ни одной живой души. Лишь у одного дома стояла старуха, а может, и не старуха, просто так старо и изможденно выглядевшая женщина, и истово крестилась. Потом упала на колени, провожая нас взором. Но в окнах было шевеление. Проскользнул силуэт. Встрепенулась занавеска.

Во многих населенных пунктах, где мне удалось побывать в эту проклятую командировку, возникало ощущение, будто они накрыты куполом беды и в них прочно поселилась безнадега. Не везде такое было. В некоторых деревнях видно, что трудно, но преодолимо. Там тлела жизнь и стремление к лучшему. В Свободном же было такое вот царство безысходности.

Дом председателя представлял собой справное кулацкое имение, даже посолиднее, чем правление колхоза. И на пустыре за ним продотрядовцы сейчас раскапывали ямы. Мы ждали, что будет одна захоронка, но в отдалении нашли еще.

Тут продотрядовцы знатоки большие. Чутье у них на закопанное зерно. Но и те, кто прячет зерно от государства, достигли в своем деле больших высот. Обычно хоронили его в специальных ямах в определенной глинистой почве, опаляя огнем и образуя тем самым твердую поверхность, через которую не прогрызутся мыши. Но иные умельцы подходили к делу творчески. Прятали в самых неожиданных местах – в развалинах, на болотах. А в прошлый выезд, к изумлению своему, мы обнаружили фальшивую могилу на сельском кладбище, на самом деле являвшуюся схроном для зерна. Даже крест поставили, нехристи. Ну а что – народу много мрет, одним крестом больше.

– Значит, нет зерна на трудодни, – хищно улыбнулся я.

Председатель просто потерял дар речи, видя, что его заветный схрон вскрыт.

– Скажи еще, не твое. – Я взял за шкирку, встряхнул и толкнул его. Он упал на землю. Попытался подняться на ноги, но продотрядовец долбанул ему от души по хребту прикладом.

Председатель все же встал на колени, взвыл как-то по-волчьи и начал колотить кулаками по земле:

– Мое! Все мое! Не ваше же, голодранцев! Не отдам!

Его сгребли за шкирку и потащили обратно в правление, где надлежало оформить все по правилам.

Вор и саботажник сидел, согнувшись, на табуретке. Я выставил всех из помещения, оставив только ревизора Федю, который по ходу может прояснить скользкие моменты по учету, бухгалтерии и сразу поставить допрашиваемого на место, когда тот непременно примется врать.

Но пока председатель собирался не врать, а неистовствовать и посыпать голову пеплом.

– Донесли все же, сукины дети! – бормотал он. – Доложили!

– А ты на что надеялся? – спросил я. – Ты же кулак. И по закону должен быть лишенцем. А обманом, хитростью и подкупом стал председателем. И подкулачников в правление протянул. Да еще и народ заводил подлыми речами.

– Какими речами? – вскинулся он.

– Уж не твои ли это слова? «Вы хотели раскулачить меня, а теперь я буду вас крыть и чистить из колхоза за невыполнение работ! Потому что дубины вы стоеросовые, а мне жизнь положила вас гонять! И что мне советская власть? Я здесь власть!»

Председатель не ответил, только посмотрел на меня яростно. Эдак он и до суда не доживет с такими истрепанными нервами.

– Говорил, – заверил я. – Тому подтверждения есть. Ну ладно б только говорил, а то и вел себя – чисто медведь на воеводстве. Больных и инвалидов из бедняков на самые тяжелые работы посылал, которые и здоровому не сдюжить. А подкулачники твои прохлаждались. Ты же, зверь, без какой-либо жалости народ притеснял. А теперь тебе ОГПУ понадобилось, чтобы его совсем со света сжить? Так тут ошибочка вышла. Мы не для этого. Мы для справедливости.

Председатель часто задышал, как будто выплыл с глубины омута. А потом вскипел:

– Народ притеснял? И правильно притеснял! Голытьба и лодыри! Что при царе у них ничего не было! Что сейчас! И поделом! Ты думаешь, зачем они в колхоз пошли! Чтобы за чужими спинами укрыться и ничего не делать! Всегда такие голодали! И всегда голодать будут! Потому как справный мужик себя и всех прокормит. А голытьба всегда голытьбой будет. Мы соль земли, а голытьба – чертополох на ней, засохнет или будет скошена – и не жалко!

– Ну да. Лодыри… А когда ты своему куму-бездельнику, который не знает, как колхозное поле выглядит, двадцать трудодней ставишь, а безответной, как ты говоришь, голытьбе, которая с этого поля не уходит, надрывается, десять трудодней закрываешь. Кто лодырь?

– А вот не хватает на всех! Кому-то все равно с голоду подыхать! А тут уж так жизнь распорядилась, что или свои сдохнут, или голытьба! – выкрикнул председатель, выкатив глаза.

– То есть ты себе дал право решать, кому жить, а кому сдохнуть от голода. Хорош. Прям царь-батюшка.

– Царь не царь, а хозяин справный. И если бы не ваши зернозаготовки, что все вымели, организовал бы жизнь по всем правилам. Все бы у меня работало, как хронометр со Швейцарии. А теперь… – безнадежно махнул он рукой.

– Ладно, это все философия Канта с Гегелем.

– Чего? Какой Гоголь?

– Да ничего. Сейчас ты мне откровенно все рассказываешь. Как занимался вредительской деятельностью. Как ты, кулак, не только лишения прав избежал, но и председателем стал? Кто тебе помогал?

– Оговоры это все, – начал опять упрямиться допрашиваемый.

– Вот что, вредитель, не играй с огнем. Сгоришь – одни головешки останутся.

Я еще немного надавил на его отсутствующую совесть и присутствующий страх. Он подумал тяжело. И как-то облегченно кивнул:

– Это Головченко с обкома. Все он, крапивное семя!

– Ну да, валить есть на кого, – критически улыбнулся я. – На беглого.

– А чего на него валить! Он ставил на должность меня! Он и спрос чинил! Он и село обескровил! Ну а я способствовал, было дело. Только вот так он за горло меня держал. – Председатель выразительно взял себя пальцами за горло. – Да еще говорил: «Что крестьянин-другой подохнет, ты об этом не горюй. Все равно он коммунизму элемент чуждый». И ржал, аки конь полковой, при этом.

– И что?

– Зерна-то лишнего взял он с нас немало. Только сдается мне, не доехало оно до места.

– Торговал им на рынке, что ли? – хмыкнул я.

– А ты не насмешничай. Это уже с вас, ОГПУ, спросить надо, куда зерно девалось.

В общем, картинка с его слов получалось такая. Сперва налог зерном взяли с колхоза по всем правилам. Потом опять приехали, но уже другие, с мандатом от Головченко, кипой документов с печатями и подписями и с новыми запросами. Только по виду это даже не продотрядовцы были, к которым все давно привыкли, а просто бандиты с большой дороги. И вымели почти все, в результате чего село сейчас с голоду и мрет.