Расстрельный список

Крестьян здесь куда больше, чем земли, поэтому уже несколько лет Всесоюзный колонизационный фонд в массовом порядке переселяет добровольцев в различные регионы РСФСР, где щедро отмеривает наделы. Но местами здесь все еще безлюдно и безжизненно.

Щедрая, обильная и вместе с тем бестолковая земля с вечно бурлящим и булькающим, как котелок на костре, народом, выкованным турецкими, польскими и австрийскими притеснениями, отточившим характер в вечных грабежах и набегах на соседей. Здесь безудержная лихая вольница испокон веков жила рядом с бессловесным рабством.

Эти места прекрасно подходят для хорошей бузы и хитрого маневра. Расстояния огромные, в которые не раз уложится иная крупная европейская страна. Стоит углубиться в сторону от железных дорог, как слабая транспортная связанность, отсутствие нормальных путей дают возможность месяцами шататься по окрестностям, уходя от преследования многократно превосходящего тебя противника. Чем мы и занимались. Ощущали себя как степняки тысячу лет назад, во времена хазарских набегов: конь под седлом да степной простор впереди. И идешь вперед огнем и мечом.

Схема действий у нас отработана. Заходим в населенный пункт. Сразу же пытаемся захватить органы власти и актив, если они еще не сбежали. Будоражим народ и зовем на митинг. Куда же без доброго митинга в стране, пережившей Гражданскую войну и несколько революций?

Обставлялись эти митинги с помпой. Коновод умудрился даже войсковой оркестр организовать. Правда, хиленький – всего лишь полковой барабан да две трубы. Музыканты обычно наяривали какие-то странные марши, фальшивили душераздирающе, но явно прибавляли нам солидности и уважения у простого народа. А в конце азартно и бестолково выдавали гимн недолго царствовавшей после революции в этих местах и удачно скончавшейся в корчах Украинской Народной Республики. Слова там жалостливые и грустные. «Ще не вмерла Украина, и слава, и воля» и прочая чепухень. Иногда народ подпевал, но не особо стройно.

Коновод читал указы «Народной влады», выкрикивал громкие призывы. Звал под ружье. Правда, ружей было мало. Все же края земледельческие, а не охотничьи. Перешедшая на сторону восставших красноармейская рота, конечно, помогла с винтовками, но ее пулеметы еще до бунта были вывезены на пристрелку в дивизию, что лишило нас серьезной огневой поддержки.

Восстание текло ни шатко ни валко. В народе было больше крику, чем желания воевать. Те бунты, которые я видел до этого по всей стране, проходили как-то задорнее, с огоньком, без оглядки назад. А здесь бунтари будто что-то выгадывали, продумывали – а чего будет? Нет, так настоящие бунты не делаются. Если уж несет вперед лихая судьба, так на всех парах, как разогнавшийся паровоз, не остановишь. Да и под ружье крестьяне становиться не спешили. Кроме, конечно, очередников на раскулачивание, потенциальных жертв ОГПУ и никчемных деревенских бездельников, которым всегда лучше воевать и мародерить, чем сеять и пахать.

Были места, где нас принимали мрачно, недоброжелательно, подчиняясь лишь грубой военной силе, а иногда даже оказывая сопротивление. В других мы были как родные, которых ждали давно и безнадежно. Там на митинге царил восторженный гвалт, который переходил в безоговорочную поддержку народного защитника Коновода и в обструкцию колхозов. На этой чувственной волне приходило время сведения счетов с «пособниками большевиков», в которые селяне обычно записывали своих давних недругов-соседей вне зависимости от их политических воззрений.

И обязательный пункт программы – грабеж колхозных запасов. Наиболее ценные вещи и денежные средства Коновод реквизировал на «боротьбу за ридну нэньку Украину». Так что всяким барахлом пополнялся наш и так уже непозволительно длинный и жирный обоз.

Этот самый обоз сковывал темп продвижения и подставлял нас под угрозу. Коновод понимал это, но поделать ни с собой, ни со своими архаровцами ничего не мог. Подводы с награбленным добром – куда же без этого? Банда не поймет. Была вполне реальная возможность, что все его войско, начни его ограничивать в праве пограбить, просто разбежится. Грабеж – это святое.

Конечно, самой зажигательной частью этого концерта, по идее, должна была становиться расправа над проклятыми большевиками, то есть над активом, учителями, колхозниками. Но те, не будь дураками, при подходе нашей ватаги предпочитали скрываться, хорониться в лесах и не отсвечивать. Так что пока, кроме той виселицы, которую я увидел по прибытии в войско, никаких казней не было. Правда, пристрелили несколько человек, пытавшихся встретить нас огнем. Но это военные перипетии. Зато пороли нещадно по указанию Коновода всех тех, кто помогал «нехристям», отправляя детей в советские школы и послушно идя в колхозы.

Вечером в штабной хате в очередном сельце, пребывая в тягостных раздумьях, Коновод был мрачен. Он молчал, глядя куда-то перед собой. Потом отхлебнул из фляжки коньяка – эта волшебная жидкость там никогда не переводилась. Ударил ладонью по столу:

– Уплывают окуни красноперые от народного гнева! Хоронятся тли колхозные! Даже повесить некого!

– Да зачем тебе кого вешать, Коновод? – поинтересовался я.

– Ты не понимаешь, молод еще. Хорошая буза должна быть обильно смазана кровью врага.

– Знакомое дело, – кивнул я. – У уголовников принято друг друга кровью вязать.

– Так у всех принято!

А потом впереди замаячило село Вахановка. Тут Коновод изменил своей обычной неторопливой тактике подхода и захвата безоружных населенных пунктов. Конники осторожно пробрались под утро, перекрыли все выходы из села. В нашей ватаге были люди оттуда – скрывшиеся от переселения семьи кулаков. Так что где и кого вязать – расписали в подробностях и с видимым удовольствием. Потому всех сельских «большевичков» взяли тепленькими.

Улов был знатный. Человек пятнадцать набили в просторный деревянный дом, бывший раньше лабазом, а теперь заготконторой. И приставили охрану в пару бойцов, чтобы кто не убежал.

Коновод просто сиял, как начищенная медная пряжка. Наконец-то появилась возможность вожделенного щедрого жертвоприношения на алтарь Свободной Украины…

Глава 5

Хозяева богатого кулацкого имения были недавно решением районной особой комиссии по раскулачиванию выселены в Центральное Нечерноземье. Потом здесь недолго была сельская школа, о чем напоминал глобус на полке. Теперь здесь располагался штаб. Несколько столов были составлены вместе. И в центре возвышался в тяжелом кресле Коновод, лучась величием.

Штаб состоял из нескольких «ближников» Коновода. Предводитель всегда напирал на то, что это не просто сборище бунтовщиков, а будущее правительство. Так что себя в кулуарных разговорах он требовал именовать директором, а своих подручных называл не иначе как «министры». Притом не в шутку, а на полном серьезе.

Ну что тут скажешь. Имелась у него мания величия. Впрочем, это нормально. Такое профессиональное заболевание часто встречается у пламенных предводителей смут и мятежей, они постепенно начинают себя считать центром мироздания и страшно обижаются, когда это самое мироздание оборачивается к ним холодной кирпичной стеночкой и подает голос приказом командира расстрельной команды: «Пли!»

Сейчас в штабе обсуждали, что делать с задержанными активистами.

– Вешать будем, – растянул губы в мечтательной улыбке Коновод.

– А как? Всех зараз или поодиночке? – лениво осведомился «ближник» по кличке Сердюк – добродушный с виду, нагулявший жирку, с хитрыми свинячьими глазенками. Был он когда-то офицером контрразведки в Войске Донском у атамана Краснова и прославился еще тогда свирепой жестокостью, которую не собирался усмирять и сейчас. Его определили в «министры внутренних дел». Он отвечал в шайке за разведку, контрразведку и поддержание войскового порядка, а также за расправы. Работал с энтузиазмом, любил свое дело.

– Всех. Разом. Чтобы по мозгам селянину ударить. Чтобы знали, чего их свобода стоит! – раззадоривал себя Коновод.

– Это чего, как водицу кровь лить? Без разбирательства? Не по-божески так, – заворчал Батько, правая рука Коновода, которого он именовал не иначе как «первый министр». Это был классический малоросс, напоминавший гоголевского пана Голову. Огромный, пузатый, усатый, при любой возможности становившийся жутко ленивым старый вояка. Рассудительный, в меру набожный, спокойный, упрямый, без свирепости, а порой и добродушный. Однако если его вывести из себя – прячьтесь по щелям, достанется и правым, и виноватым. Его уважали и побаивались все. И в глазах у Коновода при взгляде на него часто вспыхивало ревностное чувство и угроза. Может статься, что и не уживутся два медведя в одной берлоге. Только мне до того дела нет.

В помещении повисла тишина, и Коновод угрюмо вперился взором в Батько. Ну что, поддержим гуманиста?

– Вешать? – спросил я недоуменно. – Вот так сразу петлю на шею?

– А что, предлагаешь их курочкой жареной сперва попотчевать? – зло осведомился Коновод, переключаясь на меня. – Большевистские отродья! Заслужили с лихвой!

– Да я не против справедливости и возмездия, – поспешил реабилитироваться я в глазах «общественности». – Только…

– Что «только»? – в голосе предводителя прорезались истеричные нотки.

– Народ привыкнет к произволу, Коновод. Как потом в порядок его загонишь?

– Ты о чем это?

– Да чтобы нас властью посчитали, все должно быть по закону. Суд надо чинить, хотя бы видимость его. А для этого орган нужен. Судьи. Обвинение. Процедура. И только тогда вешать…

– Чего? – непонимающе воззрился на меня Коновод. – Какой к лешему суд?!

– Что тебя так удивляет? Разбирательство по всем правилам. Заодно и соучастников эти смертнички сдадут. Так что по-любому отольются медведю коровьи слезы. И народ нас зауважает. Кстати, можно не всех в ноль вывести. Кого-то сподручнее в качестве заложника использовать, если с большевиками вдруг торг затеется.

– А Указчик дело говорит, – поддакнул Батько. – Народ, если распустится от вседозволенности, потом в стойло не поставишь. Так и нас на вилы поднимут, если правил не станет. Люди должны видеть, что рука у нас крепкая, но праведная.

Коновод поморщился. Откинулся на спинке кресла. И государственно задумался. Все это время сохранялось благоговейное молчание. Главный – «в мыслях», не приведи господи ему в такой торжественный миг помешать.

Потом он нехотя произнес, обращаясь ко мне:

– Прав ты, Указчик. Где только такого набрался? Молод же еще.

– Рано учить начали, – усмехнулся я.

– Будет национальный трибунал! Только им не понравится. Когда просто на виселицу, у народа прощение можно вымолить, глядишь, сердобольные найдутся. А уж если бумага будет – против нее не пойдешь! – Коновод взбодрился, прикидывая, какие выгоды можно извлечь из новой постановки вопроса.

После этого заключенным сообщили, что власть украинская добра. Крови не жаждет. И будет судить их по закону. А чтобы кота за хвост не тянуть и брожение лишнее не вызывать, то утром и приступят.

Поскольку трибунал должен был быть народным, то следовало в него включить и судей из народа. В «народ» вошел беглый кулак, вернувшийся домой с нашей ватагой, и еще парочка наиболее ярых да обиженных властью.

Темнело быстро. Я проверил своих бойцов, прежде всего их наличие и несение службы. Дезертирств не случилось, все были на месте, даже не сильно пьяные. Оставшись довольным, я отправился спать.

Моей личной шайке выделили просторную хату. Но для десятерых там все равно было тесно и душно. Да и сон никак не желал посетить меня и подарить хоть немножко сладкого забытья. Грудь тоскливо сжимало.

Я осторожно, чтобы не разбудить соратников, выбрался на улицу и оперся о плетень. Смотрел на круглую луну, волшебно серебрящую все вокруг. Колдовство этого света приходило в вопиющее противоречие с грубым и жестоким окружающим миром.