Один среди «тигров»

– Я тут недалеко копну видел, – подсказал Бабенко, и все сразу с интересом посмотрели на него. – Жиденькая такая копешка, но на пятерых хватит. Уж больно на лапнике неудобно лежать. Я понимаю, что на жердях без лапника еще хуже, но…

– Как же пехота про копну не узнала? – насторожился Логунов. – Ладно, под мою ответственность, Семен. Дуйте с Русланом за сеном. А мы с Колей пока брезент на входе закрепим и соорудим коптилку.

По уставу в боевой обстановке механику-водителю и наводчику отлучаться от танка запрещено, но Логунов прекрасно понимал, что никакой атаки сейчас со стороны немцев не будет. Да и командир роты придет не скоро. Пока они там, на КП полка, все разговоры переговорят, пройдет не меньше часа.

Бабенко с Омаевым возвращались со второй порцией сена, когда их окликнул какой-то солдат:

– Эй, гвардейцы, что это вы таскаете? Сено, что ли? Никак, корову с собой на буксире за танком привели?

– Борщ из щавеля будем варить, – отозвался механик-водитель.

– Ну-ну, сказочники! – ухмыльнулся солдат и вдруг остановился, вглядываясь в лицо Бабенко.

Когда танкисты прошли мимо него с завернутым в брезент сеном на плечах, он шагнул следом. Голос пехотинца изменился. Теперь он не балагурил, а глаза его стали серьезными.

– Семен?.. Сеня… Бабенко!

Механик-водитель обернулся, медленно опустил свой тюк на землю и пригляделся. Солдат был старше него лет на десять. Что-то неуловимо знакомое было в его лице, взгляде, голосе, интонациях. Война? Завод в Харькове? Институт? Нет, нет… А солдат тем временем подошел вплотную и посмотрел танкисту в глаза.

– А ты не изменился, Сенька, – тихо и с грустью сказал солдат. – Повзрослел, конечно, вон седина в висках. Но сам все такой же, как и мама твоя. Всегда вы обо всех заботитесь, всем стараетесь помочь. Смотрю, вот и сейчас сено несешь. На лежанку своим товарищам?

– Остап! – узнал наконец солдата Бабенко. – Вот так встреча! Я бы тебя сам не узнал. Ты вот изменился за эти годы.

– Да не, я все тот же, – резко рубанул рукой Остап. – Говорю, что думаю, делаю, что считаю правильным. Меня и на фронт брать не хотели. У меня же ранение было, помнишь? А потом, когда в Москву перебрался, в ополчение попал. И нашу часть после двух месяцев боев перевели в состав кадровой. Вот так… А ты, я смотрю, в танкистах? Так техникой и увлекаешься?

– Слушай, Остап, – Бабенко взялся руками за пуговицу на гимнастерке собеседника, – ты у своего командира, может, и отпросишься. А я механик-водитель, мне нельзя отлучаться. И так нарушил, отлучившись за сеном.

– Хорошо, – согласился земляк. – Где твой окоп? Я через часок приду. Посидим, побалакаем.

Бабенко вернулся к своему танку и долго стоял в окопе перед бруствером, глядя на нейтральную полосу впереди. Логунов понимал, что с Семеном что-то творится, но подходить не стал. Бабенко был всегда человеком открытым и общительным, разговаривать с ним было легко и просто. Он сам расскажет, что у него на душе, что его беспокоит. Но сейчас Бабенко стоял в стороне от друзей и молчал, глядя вдаль. Такого за ним раньше не водилось.

– Василий Иванович, – Бабенко наконец подошел к командиру танка, – слушай, тут ко мне земляк придет сейчас. Ты не против, если мы посидим в сторонке, пообщаемся? Больше двадцати лет не виделись. Он даже матушку мою знал. Соседями были в поселке, где я рос.

Логунов вытащил из-под брезента, которым была застелена его постель на лежанке, фляжку, потряс ею в воздухе, прикидывая, сколько в ней содержимого, и протянул ее Бабенко.

– Держи. Только не увлекайтесь – завтра подъем до рассвета, бой будет нешуточный. Там тушенка есть, хлеб, лук. Возьми, если надо.

Остап пришел, когда начало темнеть. Они уселись под бруствером на пустые патронные ящики, плеснули в котелок водки и молча выпили. И только потом, закусив луком и тушенкой прямо с ножа, начали говорить. Закурили.

– Я знал, что ты так и пойдешь по технической линии, – начал Остап. – Тебя и в поселке все к тракторам тянуло да к генератору. Где работал-то эти годы?

– Сначала в Харькове в артели по слесарному делу. Потом учиться пошел, окончил институт. А перед войной уже работал на харьковском заводе инженером-испытателем.

– Ух ты! – улыбнулся в темноте Остап. – Это где «тридцатьчетверки» делали? Ну ты молодец, добился своего! А на фронт, значит, добровольцем пришел? Небось отпускать не хотели с завода, бронь давали?

– Так и есть, – кивнул Бабенко. – Завод эвакуировали, сколько смогли, а я – на фронт… Я в тридцать пятом приезжал, когда матушку хоронили, но тебя уже не было. Ты как? Женился, есть ли дети? Работал где?

– Я-то? – Остап затянулся в последний раз «козьей ножкой», бросил окурок на землю и затоптал его каблуком сапога. – Я, брат, учительствовать хотел, да меня по партийной линии стали выдвигать – мол, надо воспитывать молодежь. В Москву посылали учиться на партийные курсы, а после них я по распределению попал на Урал… Скажи, Семен, ты про Оксану ничего не слыхал?

Остап задал вопрос поспешно, как будто боялся, что забудет его задать. И эта поспешность поразила Бабенко. И сразу ему стало понятно, о какой Оксане идет речь. Нахлынуло, защемило в груди, а ведь не вчера дело было. Два десятка лет с хвостом прошло, а все, оказывается, живо еще. Семен думал, вспоминал. Мысли всякие были на этот счет, но он понимал, что не нужен Оксане. Ни к чему это ей. Тем не менее первая любовь закружила его, тогда еще паренька, и в душе след оставила.

– Как она, не знаешь? – спросил Бабенко, чувствуя, что голос выдает его волнение, но справиться с собой он не мог. – Я когда приезжал, ее не было. Я и спрашивать не стал. Подумал, что не стоит.

– Да, ты прав, конечно, не стоило, – согласился Остап и налил по третьей. – Не получилось бы у вас ничего, это уж точно.

– Ну, давай за Оксану тогда, – печально улыбнулся Бабенко. – Пусть у нее все будет хорошо.

– Нет, – неожиданно возразил Остап и медленно покачал головой. – У нее сын родился, Сеня. Хороший парень. Был. Погиб в сорок первом. А Оксана, как похоронка пришла, слегла. У нее воспаление легких случилось – простыла во время дождя, когда заводи с эшелона ставили. Так и не поднялась. Так что… помянем, Сеня. Молча и не чокаясь.

Митинг был в самом разгаре, страсти накалялись. Поселок Выпасное, расположенный неподалеку от Харькова, насчитывал уже больше двух сотен домов, разросшись за последние двадцать с лишним лет после того, как там поставили мельницу, устроив запруду. Потом рядом с мельницей появились кузни и постоялый двор, где путники могли отдохнуть, перековать лошадей и починить свои возы и тарантасы. Старенькую церквушку, стоявшую здесь с незапамятных времен, восстановили всем миром, зачинщиком этого события был молодой батюшка Иннокентий. Но потом свершилась революция, и покатилась по необъятным просторам страны гражданская война. Почувствовав своеволие, ощутив поддержку большевиков, самые низшие слои, самые бедные, решили, что они теперь будут править миром. Править по-своему, без учителей и советчиков. А кто главный советчик в селе? К кому всегда приходят за помощью и поддержкой в трудную минуту? Конечно, к священнику! Нашлись люди, решившие сменить ориентиры. Горластые, жаждущие повиновения и власти, считавшие себя вправе менять не только свою жизнь, но и жизнь других людей.

– Люди, побойтесь Бога! – громко кричал отец Иннокентий. – Не Богом ли благословлены вы при рождении? Не именем ли Его крещены? Не с Его ли напутственным словом уйдете вы в мир иной?

– Хватит дурманить народ, попы! – орали в толпе люди с раскрасневшимися от самогона лицами. – Сами править будем своей жизнью! Большевики нам теперь указ, а не попы!

– Люди добрые, никогда церковь не стремилась к власти над людьми! Она есть покой в душе, и светлые мысли ваши…

– Твою мать! – проорал кто-то сзади, и в окна церкви полетели камни. Со звоном разбилось стекло.

Женщины плакали, верещали маленькие дети. Церковный сторож Матвеич, хромая на единственной ноге и стуча по камням деревянным самодельным протезом, вышел перед мужиками, размахивая клюкой.

– Я оставил ногу в галицких полях! Кто меня попрекнет, что я не от плоти и крови? Посрамитесь!

Брошенный кем-то камень угодил старику в живот, и он, согнувшись пополам, упал. Часть мужиков кинулась к инвалиду, но еще большая часть ринулась к церкви. Отец Иннокентий упал, сбитый с ног, мелькнула какая-то тряпка, бутылка керосина. По деревянной стене начал расползаться огонь, вылизывая сухое дерево, ставни и резные наличники. Истошно закричала баба, воздух разорвали хлесткие выстрелы наганов. Многие побежали с площади.

Когда люди расступились, в отблесках адова огня, пожиравшего церковь, остался лежать отец Иннокентий, упрямо выставивший вверх кадык и черную как смоль бороду. Из виска струилась яркая кровь и стекала на камни и песок. И там, смешиваясь с грязью, становилась темной.

Сеня Бабенко смотрел на убитого, на его кровь, на то, как она менялась, пока мать за руку не утащила его домой. А вечером скрипнула дверь, в горнице раздалось шушуканье. Сеня отодвинул занавеску и увидел Оксану, младшую сестру отца Иннокентия, молодую двадцативосьмилетнюю женщину. Оксана закрывала ладонями лицо и трясла головой. Платок сполз с ее головы на плечи, волосы были растрепаны.

– Ничего, дитятко, – шептала мать, прижимая к себе Оксану. – Время такое, страшное. Никуда не уходи, живи тут. Не дам я тебя в обиду. Все перемелется – мука будет. Жить надо все равно, даже после такого. Оставайся у меня, прокормимся.

Глава 2

Алексей стоял на броне танка и смотрел на горизонт впереди. Там, за полем, за лесом, – вражеские позиции. Но там еще и земля его Родины, которую помял, затоптал сапожищами ненавистный враг. И этот враг еще силен, он еще тужится сломить сопротивление Красной Армии. Но лейтенант Соколов уже понял, что бить фашистов он умеет. И что вся армия, весь народ не склонили головы, не бежали, а достойно приняли удар в 41-м. И теперь близок момент, когда враг будет сокрушен. «Погоним, прогоним», – шептал Алексей.

– По машинам! – раздавались неподалеку голоса командиров взводов.

Экипажи занимали свои места. Рядом в танковом окопе «Зверобоя» угрюмый Бабенко обходил свою машину, осматривая катки и гусеницы. Что он мог рассмотреть в темноте, непонятно. И вообще какой-то Семен Михайлович не такой в последнее время. Омаев с Колей Бочкиным чему-то посмеиваются, поправляют маскировочную сеть над башней. Логунов подошел к командиру и встал рядом, поглядев на нейтральную полосу.

– Ну что, сегодня многое решится?

– Многое, если не все, – согласился Соколов.

– А ведь я замечаю, что фриц в последнее время не такой. Выдохся он. Ты заметил, командир, что и возраст поменялся в вермахте? Раньше какого возраста был средний солдат у них? Двадцать пять – тридцать лет. Матерые, Европу прошли. Наглые, самодовольные. А теперь у них полно пацанов по восемнадцать лет и мужчин старше сорока. Что это значит? Не надо быть великим стратегом, чтобы понять: у них ресурсов не хватает, и людских в том числе.

– Просчитались они, – согласился Соколов. – Уверены были, что мы лапки поднимем уже через два месяца. Ни техники у них не было, рассчитанной на войну в зимних условиях, ни одежды, ни нефти для производства горючего. А его надо очень много для такой войны. И запала у них уже нет. Ты помнишь того гауптмана, которого мы по пути сюда взяли в плен? В сорок первом они грозились сбрить всех под корень, чтобы и следа от советского народа не осталось. А теперь жизнь вымаливают, навоевались. Думали, мы слабые, с нами будет легко справиться, как с Францией и Польшей.

Лейтенант Соколов и старшина Логунов о многом догадывались, просто опираясь на свой опыт и наблюдательность – второй год все-таки на передовой, в самой гуще боев. Догадывались, хотя и не знали, что многие немецкие генералы были против проведения операции «Цитадель». Не было у групп армий «Центр» и «Юг» достаточных сил для такой масштабной операции. Не было превосходства ни в людях, ни в артиллерии, ни в танках, ни в авиации. Были подозрения, что произошла утечка информации, и советское руководство уже осведомлено о планах Германии на этом участке фронта… Но бойцы не знали и о том, что фюрер настаивал на этой операции, не слушая своих генералов и фельдмаршалов. Гитлер чувствовал, что упускает инициативу, что наступает крах, и пытался всеми силами отсрочить свой конец. Гитлер не знал, не хотел знать и верить в то, что после нового поражения его армия уже не оправится. Фанатичная вера в собственный гений снова подвела фюрера. И сегодня, 5 июля, первыми разорвут ночную тишину отнюдь не немецкие орудия.