История России с древнейших времен. Том 5

Губин привез с собою турецкого посла Скиндера, князя манкупского, который объявил, что если великий князь хочет быть с султаном в дружбе и братстве, то прислал бы к нему доброго человека для заключения крепкой дружбы и братства. Вследствие этого объявления отправлен был в Турцию Иван Семенович Морозов; но и этот добрый человек не успел в своем поручении, не привез союзной грамоты от султана, не привез и доброго человека для заключения этого союза в Москве, но привез некоторые любопытные известия, например: приходил к нему Андриан Грек от казначея султанова Аббисалома и говорил: «Велел тебе Аббисалом говорить: наша пошлинка есть, и ты б, господин, нас не забыл, а прежние послы нам пошлину давали, так и ты бы, господин, нас не покинул. Следует тебе оказать честь Аббисалому, потому что он у султана ближний человек и дела государские большие на нем лежат; а не почтишь его, так и дел не сделаться». Посол отвечал: «Я от своего государя послан не пошлины устанавливать: делают государские дела приказные люди не для посулов; будет нам Аббисаломова дружба и раденье, то мы против них за себя не стоим, а для государского дела мне незачем посулы давать». Андриан сказал на это: «Аббисалом говорит: если меня посол почтит, то я ему от султана выберу поминки добрые, а не почтит, так я ему выберу поминки худые». Посол отвечал: «Я прислан для государского дела, а не для поминков и за поминки посулов не дам». После Андриана пришел пристав и сказал: «Велел тебе султан говорить: Аббисалом у меня человек ближний, дьяк, казначей и зять, так ты для меня его почти, пошли ему что-нибудь». Посол отвечал: «Если государь говорит, то мы для государя пошлем, что у нас случится» – и послал казначею горностаевую шубу. Сношения продолжались, ограничиваясь по-прежнему делами торговыми, хотя уже можно было предвидеть, что не далеки враждебные столкновения между обоими государствами. Скиидер, приезжавший в другой раз, объявил, что Саип-Гирей казанский заложился за султана, и потому Казань – юрт султанов. Ему отвечали, что Казань изначала юрт московский. Поехал Скиндер назад, на Путивль, на Крым; просился Доном, но великий князь его не пустил: прозябло слово от Скиндеровых людей и со стороны, что Скиндер послан высмотреть удобное место на Дону для построения турецкого города. Скиндер приезжал в третий раз в Москву для торговых дел, несмотря на то что показывал явную вражду и грозился поссорить султана с великим князем. По смерти его, случившейся в Москве, между бумагами его нашли приготовленные донесения султану, что когда пришел в Москву пленный из Азова и объявил о победе венгерского короля над турками, то будто великий князь очень обрадовался и велел звонить в колокола. В сношениях с этим Скиндером обвинялся известный Грек Максим. Целью сношений с князьями ногайскими и с индейским ханом Бабуром были дела торговые; сношения с Молдавиею и Астраханью не имели никаких следствий.

Упоминая об этих сношениях, подробно рассказывая о войнах с Литвою, с Крымом, о взятии Смоленска, Пскова, летописцы едва мимоходом упоминают о присоединении к Москве Великого княжества Рязанского и княжеств Северских. Мы видели, что удельный рязанский князь Федор, умирая бездетным, отказал свой удел Иоанну III; таким образом, часть самого города Рязани и место Старая Рязань принадлежали к Москве еще при Иоанне III, и сын его Василий еще прежде окончательного присоединения Великого княжества Рязанского уже назывался рязанским. Мы видели, как Иоанн III распоряжался Рязанью во время малолетства великого князя ее Ивана Ивановича; Василий продолжал распоряжаться таким же образом. Когда великий князь рязанский вырос, то увидал себя не больше как наместником великого князя московского; ему оставалось на выбор: или добровольно снизойти на степень служебного князя, или отчаянными средствами попытаться возвратить прежнее значение; он решился на последнее. Василию московскому дали знать, что великий князь рязанский вошел в частые сношения с крымским ханом Магмет-Гиреем и даже хочет жениться на его дочери. Василий послал звать рязанского князя в Москву; тот сначала не хотел ехать, предвидя участь, его ожидавшую; но что случилось с князьями нижегородским и тверским, то же самое случилось теперь и с рязанским: приближенный боярин его Семен Крубин (Коробьин?) предался на сторону Василия и уговорил своего князя отправиться в Москву, где его схватили и посадили под стражу, а мать его заключили в монастырь. Это было в 1517 году; в 1521 году, пользуясь нашествием Магмет-Гирея, рязанский князь успел убежать из Москвы и скрыться в Литву. Магмет-Гирей отправил к Сигизмунду послов с требованием, чтоб король отпустил с ними рязанского князя в Крым. Сигизмунд отвечал: «Великий князь рязанский приехал к нам по опасной нашей грамоте, по обещанию нашему, что он может свободно к нам приехать, свободно и уехать. Мы ему говорили и советовали, чтоб он ехал к тебе, и от своего имени обещали ему, что ты посадишь его на Великом княжестве Рязанском, но он никак не хотел к тебе ехать. Потом мы призывали его к себе в другой раз и говорили, что ты добудешь ему отчину по своему письменному обещанию, которое дал нам, а иначе без тебя он никаким образом не будет в состоянии возвратить себе стола. Мы советовали ему это в той мысли, что если ты посадишь его на Рязани, то один приобретешь добрую славу; если он будет в твоих руках и узнают о том его подданные – рязанцы, то они и без твоей сабли сами со всею землею тебе поддадутся; ты сделаешь его своим слугою, а чрез его землю можешь и того общего нашего неприятеля, московского, привести к себе в такую же повинность, в какой предки его находились к твоим предкам. Наконец мы рязанского князя уговорили: он объявил согласие свое ехать к тебе, но только с условием, чтоб ты дал ему залог (заставу); если ты его на Рязани не посадишь, то должен отпустить, и когда отпустишь, тогда и залог твой к тебе возвратится. Подумай об этом и объяви нам немедленно, на что решишься». С рязанцами, которые отличались смелым, непреклонным характером, было поступлено так же, как с новгородцами и псковичами: многочисленными толпами переселяли их в другие области.

Вслед за Рязанью пала другая отчина Святославова рода – княжество Северское. Но в это время здесь уже не было Ольговичей: их волости держали потомки Иоанна Калиты московского, два Василия – один Семенович, внук Можайского, князь Стародубский, другой Иванович, внук Шемяки, князь Новгорода Северского. Эти князья давно уже питали друг к другу непримиримую ненависть и, не смея затевать явных усобиц, обносили друг друга пред великим князем московским. Шемячич, по некоторым известиям, уже сгубил несколько князей своими наветами; с другой стороны, еще отец стародубского князя, Семен, обговаривал Шемячича Иоанну III; Василий продолжал отцовские обговоры; ненависть его к Шемячичу была так велика, что он говорил: «Одному чему-нибудь быть: или уморю князя Василья Ивановича, или подпаду гневу государеву». Вместе с князем Пронским он прислал в Москву обвинение против Шемячича; последний, узнав об этом, отправил в Москву своего посланца умолять великого князя, чтоб позволил ему приехать к себе и оправдаться. Тон записи, по которой должен был говорить великому князю посланец Шемячича, очень любопытен: он показывает, на какую низкую степень сошли владетельные князья перед московскими господарями всея Руси. «Ты б, государь, – пишет Шемячич великому князю, – смиловался, пожаловал, велел мне, своему холопу, у себя быть, бить челом о том, чтоб стать мне пред тобою, государем, очи на очи с теми, кого брат мой, князь Василий Семенович, к тебе, господарю, на меня прислал с нелепицами. Обыщешь, господарь, мою вину, то волен бог да ты, господарь мой, голова моя готова пред богом да перед тобою; а не обыщешь, господарь, моей вины, и ты б смиловался, пожаловал, от брата моего, князя Василия Семеновича, оборонил, как тебе господарю бог положит по сердцу, потому что брат мой прежде этого сколько раз меня обговаривал тебе, господарю, такими же нелепицами, желая меня у тебя, господаря, уморить, чтоб я не был тебе слугою». Что были искушения со стороны Литвы, заставлявшие московское правительство обращать строгое внимание на поведение северских князей, видно из следующих слов Шемячича: «Да и то тебе, господарю, известно же, сколько прежде ко мне из Литвы присылок ни бывало, я от отца твоего, великого князя, и от тебя, господаря, ничего не утаивал». Вот почему, отправляя к Шемячичу опасную грамоту для приезда в Москву великий князь наказал посланным: «Заезжайте к князю Василью Семеновичу, скажите ему от нас речь о береженье да похвальную речь ему скажите». Шемячич оправдался в Москве; великий князь велел сказать ему: «Мы у слуги своего, князя Василия, на тебя речей никаких не слушали. Мы, как прежде нелепым речам не потакали, так и теперь не потакаем, а тебя, слугу своего, как прежде жаловали, так и теперь жалуем и вперед жаловать хотим; обыскали мы, что речи на тебя нелепые, и мы им теперь не верим». Один из обвинителей был выдан обвиненному головою; когда же Шемячич просил выдачи и другого обвинителя, человека князя Стародубского, то великий князь велел отвечать ему: «Этот человек был в Литве в плену и слышал о тебе речи в Литве, так как же ему было нам не сказать? Нам этого человека выдать тебе нельзя».

Шемячич был отпущен с честию из Москвы в свое княжество; это было в 1517 году. Но в 1523-м он был опять позван в Москву и заключен в темницу. Шел слух, что причиною заключения было письмо его к намертнику киевскому, где он предлагал службу свою королю Сигизмунду. Говорят, будто во время заключения Шемячича какой-то юродивый ходил по Москве с метлою в руках и на вопрос проходящих, зачем он взял метлу, отвечал: «Государство не совсем еще очищено: пришло удобное время вымести последний сор». Волость Стародубская присоединена была еще прежде к Москве, при посредстве Шемячича, который выгнал своего врага из отчины. При Василии же присоединен и удел Волоцкий, ибо князь Федор Борисович умер в 1513 году бездетным.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ДЕЛА ВНУТРЕННИЕ

Отношения великого князя к братьям. – Развод Василия и новый брак. – Болезнь и кончина Василия. – Характер покойного. – Его образ жизни, семейные отношения. – Отношения к вельможам. – Титул, доходы великих князей московского и литовского. – Обычаи московского двора. – Состав двора. – Войско. – Приказы. – Жалованные грамоты. – Вельможество и войско в Западной России. – Козаки. – Города. – Сельское народонаселение. – Свойства страны по иностранным описаниям. – Промыслы. – Торговля. – Искусства. – Церковные события. – Иосиф Волоцкий и Максим Грек. – Вассиан Косой. – Быт монастырей. – Сношения с восточными церквами. – Состояние западнорусской церкви. – Законодательство. – Народное право. – Нравы и обычаи. – Литература.

Мы видели, с каким нетерпением враги Московского государства ждали смерти Иоанновой, думая, что следствием ее будут междоусобия между Василием и племянником Димитрием, которого многочисленные приверженцы успеют освободить. Но они обманулись в своей надежде: сторона Димитрия не тронулась, и этот князь умер в тесном заключении в 1509 году. Мы видели также, что, обманувшись в надежде на Димитрия, Сигизмунд литовский попытался было поднять против Василия родного брата его, – и эта попытка осталась без успеха. Неуспех здесь, однако, происходил от бессилия удельных князей, а не от нежелания их высвободиться от тех отношений, в которые новый порядок вещей ставил их к старшему брату, к великому князю. В 1511 году великий князь узнал, что брат его, Семен калужский, хочет бежать в Литву. Василий велел ему явиться в Москву; Семен, видя, что умысел его открыт, предугадывая, что готовится ему в Москве, начал просить старшего брата о помиловании посредством митрополита, владык и других братьев. Великий князь простил Семена, но переменил у него всех бояр и детей боярских. Семен умер в 1518 году.

Касательно отношений Василия к другому его брату, князю Димитрию Ивановичу, до нас дошел любопытный памятник-наказные речи Ивану Шигоне, как тот должен был говорить Димитрию от имени великого князя наедине: «Брат! Сам рассуди, хорошо ли ты делаешь? Помнишь, как нам отец наш приказал между собою жить? Я приказывал тебе, чтоб ты удовлетворил нас в козельских делах и в деле Ушатого; а ты не только не исполнил нашего требования, но еще опять посылал на землю Ушатого, велел его деревни грабить, а нам с нашими детьми боярскими ответ прислал не такой, какой следовало тебе прислать. А на ту грамоту, что мы послали к тебе с Федором Борисовым, ты и вовсе нам никакого ответа не дал; теперь же еще хуже того с нами поступил: прислал к нам такого паробка, какого тебе не следовало к нам присылать, и прислал его с грамотою, в которой говорится о великих делах. Не знаю, какое я тебе бесчестие, какую обиду нанес? А ты ко мне так отвечал с нашими детьми боярскими и в грамоте своей так к нам писал: разве так отцу отвечают и в грамоте пишут?» Здесь великий князь, вооружаясь против старинных притязаний удельных князей, хочет сам опереться на старину, по которой младшие братья должны были считать старшего отцом. Димитрий умер в 1521 году.

Об отношениях великого князя Василия к брату его Юрию Ивановичу мы получаем некоторые сведения из челобитной Ивана Яганова, посланного в Дмитров для наблюдения за поступками князя Юрия; из этой челобитной узнаем, что при дворе Юрия были дети боярские, которые чрез Яганова давали знать великому князю о замыслах его брата. В начале княжения Иоанна IV Яганов был заключен в оковы за ложные вести и по этому случаю писал свою челобитную. «Прежде, – пишет Яганов, – служил я, государь, отцу твоему, великому князю Василию: что слышал о лихе и о добре, то все государю сказывал, а которые дети боярские князя Юрья Ивановича приказывали к отцу твоему со мною великие, страшные, смертоносные дела, и я обо всех этих делах государю объявлял, и отец твой меня за то взялся жаловать своим жалованьем, а ковать меня и мучить за то не приказывал; велел он мне своего дела везде искать, и я, ищучи государева дела и земского, с дмитровцами кой-что из именьишка своего истерял. А что я слышал у тех же детей боярских на попойке жестокую речь вместе с Яковом, ту речь я и Яков сказали твоим боярам; я не знаю, спьяну ли они говорили или по глупости; мне было в те поры уши свои не смолою забить, я что слышал, то и сказал, точно так же как прежде отцу твоему служил и сказывал; а если б я не сказал этих речей, жестоких речей, и кто бы другой их мимо меня сказал, то меня бы казнили. Не сказали жестоких речей на Якова Дмитриева отцу твоему Башмак Литомин да Губа Дедков, и отец твой хотел их казнить. А в записи твоей целовальной написано: слышав о лихе и о добре, сказать тебе, государю, и твоим боярам. Так тот ли добрый человек, кто что слышал да не скажет? А не хотел бы я тебе, государю, служить, так я бы и у князя Юрия выслужил. Отец твой, какую речь кто ему скажет, будет сойдется, и он ее ставил в дело, а будет не сойдется на дело, и он пускал мимо ушей; а кто скажет, того не наказывал и суда ему не давал в своем деле. Я, государь, тебя и твою мать, благоверную великую княгиню Елену, от нескольких смертоносных напастей избавлял; я же нынче за тебя кончаю в муках живот свой». Из жития св. Иосифа Волоцкого узнаем, что однажды великому князю Василию донесли на брата Юрия, будто он собирается отъехать в Литву; по просьбе Юрия Иосиф вступился в дело, отправил в Москву двух иноков своего монастыря – Кассиана и Иону-ходатайствовать пред великим князем за Юрия, и ходатайство было успешно.

Этому-то брату Юрию великий князь должен был оставить престол за неимением собственных детей: великая княгиня Соломония была бесплодна. Тщетно несчастная княгиня употребляла все средства, которые ей предписывались знахарями и знахарками того времени, – детей не было, исчезала и любовь мужа. Однажды, говорит летописец, великий князь, едучи за городом и увидав на дереве птичье гнездо, залился слезами и начал горько жаловаться на свою судьбу. «Горе мне! – говорил он. – На кого я похож? И на птиц небесных не похож, потому что и они плодовиты; и на зверей земных не похож, потому что и они плодовиты; и на воды не похож, потому что и воды плодовиты: волны их утешают, рыбы веселят». Взглянувши на землю, сказал: «Господи! Не похож я и на землю, потому что и земля приносит плоды свои во всякое время, и благословляют они тебя, господи!» Вскоре после этого он начал думать с боярами, с плачем говорил им: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать? Но они и своих уделов устроить не умеют». На этот вопрос послышался ответ между боярами: «Государь князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда». Так думали бояре, которые действительно могли бояться за будущность государства, если б оно досталось князю, не умевшему распорядиться и малым уделом; так думали люди, приверженные к Василию и к установленному при нем порядку вещей, люди сильные при Василии, надеявшиеся сохранить свое положение при сыне его и боявшиеся злой участи при брате, который нерасположение свое к старшему брату должен был распространить и на всех верных слуг последнего. Разумеется, первый голос в этом деле принадлежал митрополиту; преемник Симона митрополит Варлаам вследствие неприятностей с великим князем оставил митрополию и был заточен в один из северных монастырей; на его место был избран Даниил, игумен Иосифова Волоцкого монастыря и верный преданию этого монастыря, которое состояло в беспредельной приверженности к великому князю Василию; Даниил одобрил развод. Но были люди, смотревшие иначе на дело: одни смотрели на него как на дело чисто церковное и по религиозной совестливости боялись, будет ли законна уступка интересу государственному; другие, потомки князей литовских и русских, могли не одобрять развода по особым причинам: им не нравилось утверждение власти государей московских, которым они принуждены были служить наравне с другими, им не нравились внушения Софии Палеолог, которой они приписывали новые отношения, для них неприятные; они боролись против Софии, не хотели допустить к престолу ее сына, но София восторжествовала, и сын ее, Василий, успел довершить дело отца своего, явился монархом, каким не был ни один монарх на всем земном шаре, эти люди должны были с удовольствием видеть, что престол твердого, верного родительским преданиям и потому сильно нелюбимого ими Василия достается князю слабому, не умевшему распоряжаться и собственным уделом, при котором, следовательно, будет больше простора старинным притязаниям княжеским и дружинным. Главным противником развода явилось лицо, уже нам известное: мы видели, что вследствие торжества Софии и сына ее, Василия, над противною им партиею главы этой партии, князья Патрикеевы и Ряполовские, подверглись опале: Ряполовские были казнены, Патрикеевы-отец Иван Юрьевич с сыном Василием Косым – пострижены в монахи; князь Василий Патрикеев, в монашестве Вассиан, в княжение Василия был переведен из Кириллова Белозерского монастыря в московский Симонов; великий князь оказывал ему большое уважение за ум, образованность, позволил ему иметь сильное влияние на дела церковные; но теперь, когда возник важный вопрос о разводе, Вассиан вооружился против него всем своим новым значением, как старец опытный в делах церковных; вместе с Вассианом Патрикеевым вооружился против развода князь Семен Курбский, которого внук, знаменитый князь Андрей, явился впоследствии таким жарким защитником старых княжеских и дружинных прав, таким злым порицателем Софии и ее сына; мнение Курбского и Патрикеева поддерживал и знаменитый Максим Грек.

Несмотря, однако, на это сопротивление, в ноябре 1525 года был объявлен развод великого князя с Соломониею, которую постригли под именем Софьи в Рождественском девичьем монастыре и потом отослали в суздальский Покровский монастырь. Так как на это дело смотрели с разных точек зрения, то неудивительно, что до нас дошли о нем противоречивые известия: в одних говорится, что развод и пострижение последовали согласно с желанием самой Соломонии, даже по ее просьбе и настоянию; в других, наоборот, пострижение ее представляется делом насилия; распустили даже слухи, что скоро после второго брака великого князя у Соломонии родился сын Георгий. В генваре следующего 1526 года Василий женился на Елене, дочери умершего князя Василия Львовича Глинского, родной племяннице знаменитого князя Михаила; выбор замечательный, ибо действительно Елена, воспитанная иначе, чем тогдашние московские боярышни, имела более средств нравиться. Через три года, 25 августа 1530, Елена родила первого сына, Иоанна, потом через год и несколько месяцев – другого сына, Георгия.

Но едва минуло старшему малютке, Иоанну, три года, как отец его, великий князь Василий, занемог предсмертною болезнию. После выхода крымцев из московских областей, в сентябре 1533 года, Василий с женою и с детьми отправился в Троицкий монастырь к 25 числу, к празднику чудотворца Сергия; от Троицы поехал на Волок-Ламский, чтоб потешиться любимою своею забавою, охотою, и на дороге, в селе Озерецком, заболел: на левом стегне на сгибе показалась багровая болячка с булавочную головку. В первых числах октября великий князь приехал в Волоколамск уже в большом изнеможении; в тот же день он еще мог быть на пиру у одного из любимцев своих, тверского дворецкого Ивана Юрьевича Шигоны Поджогина; но на другой день с большою нуждою дошел до бани и за столом сидел в постельных хоромах также с нуждою. На следующий день была превосходная для охоты погода – великий князь не утерпел, послал за ловчими и поехал в село свое Колпь; дорогою охота была неудачна, и Василий все жаловался на боль. Приехавши в Колпь, он сел за стол, но сидел с нуждою; несмотря, однако, на это, послал к брату Андрею Ивановичу звать его на охоту и, когда тот приехал, отправился в поле с собаками, но ездил немного, не далее двух верст от села; возвратившись с охоты в Колпь, обедал вместе с братом и тут в последний раз сидел за столом; с этих пор он принимал немного пищи уже в постели. Видя усиление болезни, он послал за князем Михаилом Львовичем Глинским и за двумя лекарями своими, иностранцами Николаем и Феофилом. По совету с князем Глинским, который, как видно, был во всем опытен, лекаря начали прикладывать к болячке пшеничную муку с пресным медом и лук печеный; от этого болячка начала рдеть и загниваться. Прожив две недели в Колпи, великий князь захотел возвратиться в Волок; на лошади ехать он не мог, боярские дети и княжата несли его пешком на руках. В Волоке великий князь велел прикладывать мазь; стало выходить много гною, боль увеличилась, в груди начала чувствоваться тягость; лекаря дали ему чистительное, но это средство не помогло, аппетит пропал. Тогда великий князь послал стряпчего своего Мансурова и дьяка Меньшого Путятина тайно в Москву за духовною грамотою отца своего и за своею, которую написал перед отъездом в Новгород и Псков, в Москве не велел об этом сказывать никому, ни митрополиту, ни боярам. Когда грамоты были привезены, Василий велел прочитать их себе тайно от братьев, бояр и от князя Глинского, после чего свою духовную велел сжечь. Потом велел Путятину опять принести духовные грамоты, призвал Шигону Поджогина и советовался с ним и с Путятиным, кого из бояр допустить в думу о духовной и «кому приказать свой государев приказ»; из бояр на Волоке были тогда с великим князем: князь Димитрий Федорович Бельский князь Иван Васильевич Шуйский, князь Михайло Львович Глинский да двое дворецких-князь Кубенский и Шигона. Приехал брат Василиев, князь Юрий Иванович; но великий князь скрывал от него свою болезнь и не хотел, чтоб он долго оставался в Волоке, несмотря на все желание Юрия остаться; младший же брат, князь Андрей Иванович, остался при больном. Между тем из болячки вышло гною больше таза, вышел стержень больше полуторы пяди, но не весь; великий князь обрадовался, думал, что получит облегчение от болезни; начали прикладывать к болячке обыкновенную мазь, и опухоль опала. Когда приехал из Москвы боярин Михайло Юрьевич Захарьин, за которым посылали, то великий князь начал думать с боярами и с дьяками, как ему ехать в Москву, и приговорил ехать с Волока в любимый его Иосифов монастырь; поехал он в каптане, где была постлана постель; в каптане сидели с ним князь Шкурлятев и князь Палецкий, которые переворачивали его со стороны на сторону, потому что сам он двигаться не мог. Когда приехали в Иосифов монастырь, Шкурлятев и Палецкий взяли великого князя под руки и повели в церковь; здесь дьякон, начавши читать ектению за государя, не мог продолжать от слез, игумен и вся братия горько плакали и молились, великая княгиня с детьми, бояре и все люди рыдали. Когда начали обедню, великий князь вышел и лег на одре на паперти, где и слушал службу. Переночевав в монастыре, Василий поехал в Москву, а брата Андрея отпустил в его удел; решено было, что больной въедет в Москву тайно, потому что в это время здесь было много иноземцев и послов. 21 ноября великий князь приехал в подмосковное свое село Воробьеве и пробыл здесь два дня, страдая от жестокой болезни; митрополит, владыки, бояре, дети боярские приезжали навещать его. Василий приказал наводить мост на Москве-реке под Воробьевым, против Новодевичьего монастыря, потому что река еще не крепко стала, и на третий день выехал из Воробьева в каптане, запряженной двумя санниками (лошадьми, приученными ходить в санях), но, как скоро лошади начали входить на мост, мост обломился, каптану же дети боярские успели удержать от падения, обрезав гужи у санников. Больной должен был возвратиться назад, посердился на городничих, смотревших за строением моста, но опалы на них не положил; потом он уже въехал в Москву на пароме под Дорогомиловом. В тот же самый день приехал брат его, князь Андрей Иванович.

Расположившись в дворце, великий князь призвал к себе бояр – князя Василия Васильевича Шуйского, Михайлу Юрьевича Захарьина, Михайлу Семеновича Воронцова, казначея Петра Ивановича Головина, дворецкого Шигону-и велел при них писать духовную грамоту дьякам своим-Меньшому Путятину и Федору Мишурину; потом в думу о духовной грамоте к прежним боярам прибавил еще князя Ивана Васильевича Шуйского, Михайлу Васильевича Тучкова и князя Михайлу Львовича Глинского; последнего, поговоря с боярами, прибавил он потому, что он был родной дядя великой княгине Елене; в это же время приехал в Москву князь Юрий Иванович. По написании духовной Василий начал думать с митрополитом Даниилом, владыкою коломенским Вассианом и духовником своим, протопопом Алексеем, о пострижении, потому что давно была у него эта мысль; еще на Волоке он говорил духовнику и старцу Мисаилу Сукину: «Смотрите, не положите меня в белом платье; хотя и выздоровлю – нужды нет, мысль моя и сердечное желание обращены к иночеству»; и платье с Волока велел взять с собою в дорогу готовое; на пути приказывал Шигоне и Путятину то же самое, чтоб не положили его в белом платье. Тогда же великий князь тайно приобщался и маслом соборовался, а в субботу перед Николиным днем соборовался уже явно; на другой день в воскресенье велел приготовить себе служебные дары; когда дали знать, что их несут, встал с постели, опираясь на боярина Михайлу Юрьевича Захарьина, и сел в кресла; когда же вошел духовник с дарами, Василий стал на ноги, приобщился со слезами и лег в постелю, после чего, призвав к себе митрополита, братьев Юрия и Андрея, всех бояр, начал говорить: «Приказываю своего сына, великого князя Ивана, богу, пречистой богородице, святым чудотворцам и тебе, отцу своему, Даниилу, митрополиту всея Руси; даю ему свое государство, которым меня благословил отец мой; а вы, братья мои, князь Юрий и князь Андрей, стойте крепко в своем слове, на чем вы мне крест целовали, о земском строении и о ратных делах против недругов моего сына и своих стойте сообща, чтоб православных христиан рука была высока над бусурманством; а вы, бояре, боярские дети и княжата, как служили нам, так служите и сыну моему, Ивану, на недругов все будьте заодно, христианство от недругов берегите, служите сыну моему прямо и неподвижно». Отпустивши братьев и митрополита, умирающий стал говорить боярам: «Знаете и сами, что государство наше ведется от великого князя Владимира киевского, мы вам государи прирожденные, а вы наши извечные бояре: так постойте, братья, крепко, чтоб мой сын учинился на государстве государем, чтоб была в земле правда и в вас розни никакой не было; приказываю вам Михайлу Львовича Глинского, человек он к нам приезжий; но вы не говорите, что он приезжий, держите его за здешнего уроженца, потому что он мне прямой слуга; будьте все сообща, дело земское и сына моего дело берегите и делайте заодно; а ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана, и за жену мою, и за сына моего князя Юрья кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал».

Великий князь очень скорбел и изнемогал, но боли не чувствовал; рана не увеличивалась, только дух от нее был тяжек. Василий призвал князя Михайлу Глинского, двоих лекарей своих, Николая и Феофила, и спрашивал у них, чего бы прикладывать к болячке или что бы такое пустить в рану, чтоб духу не было. Боярин Михайло Юрьевич Захарьин, утешая его, начал говорить: «Государь князь великий! Обождавши день-другой, когда тебе немного полегчеет, пустить бы водки в рану». Больной обратился к лекарю Николаю и сказал ему: «Брат Николай! Видел ты мое великое жалованье к себе: можно ли что-нибудь такое сделать, мазь или другое что, чтоб облегчить мою болезнь?» Николай отвечал: «Видел я, государь, к себе жалованье твое великое; если б можно, тело бы свое раздробил для тебя, но не вижу никакого средства, кроме помощи божией». Тогда великий князь сказал детям боярским и стряпчим своим: «Братья! Николай узнал мою болезнь: неизлечимая! Надобно братья, промышлять, чтоб душа не погибла навеки». Стряпчие и дети боярские заплакали горько, тихо для него, но, вышедши вон, громко зарыдали и были как мертвые. Больной забылся, во сне вдруг запел: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже!», потом, проснувшись, начал говорить: «Как господу угодно, так пусть и будет, буди имя господне благословенно отныне и до века». 3 декабря, со вторника на среду, приказал духовнику держать наготове запасные дары. В это время пришел игумен троицкий Иоасаф, и великий князь сказал ему: «Помолись, отец, о земском строении и о сыне моем Иване и о моем согрешении: дал бог и великий чудотворец Сергий мне вашим молением и прошением сына Ивана; я крестил его у чудотворца, вручил его чудотворцу и на раку чудотворцеву его положил, вам сына своего на руки отдал; так молите бога, пречистую его матерь и великих чудотворцев о Иване, сыне моем, и жене горемычной; а ты, игумен, прочь не езди, из города вон не выезжай». В среду опять приобщился, с постели при этом встать уже не мог, но под плечи подняли его; после причастия поел немного. Потом призвал бояр-князей Василья и Ивана Шуйских, Воронцова, Михайлу Юрьевича, Тучкова, князя Михайлу Глинского, Шигону, Головкина, дьяков-Путятина и Мишурина, и были они у него от третьего часа до седьмого, все наказывал им о сыне, о устроении земском, как быть и править государством; когда все другие бояре ушли, остались трое: Михаил Юрьев, Глинский и Шигона-и были у него до самой ночи; им приказывал о великой княгине Елене, как ей без него быть, как к ней боярам ходить, и о всем им приказал, как без него царству строиться. Пришли братья-Юрий и Андрей-и начали принуждать больного, чтоб чего-нибудь поел; он велел подать миндальной каши и только к губам поднес. Братья вышли, но Андрея великий князь велел воротить и начал говорить ему, Юрьеву, Глинскому и Шигоне: «Вижу сам, что скоро должен умереть, хочу послать за сыном Иваном, благословить его крестом Петра-чудотворца, да хочу послать за женою, наказать ей, как ей быть после меня; но нет, не хочу посылать за сыном, мал он, а я лежу в такой болезни-испугается». Князь Андрей и бояре стали уговаривать его: «Государь князь великий! Пошли за сыном, благослови его и за великой княгиней пошли». Больной согласился. Брат великой княгини, князь Иван Глинский, принес ребенка на руках, за ним шла мама Аграфена Васильевна; великий князь благословил сына и наказал маме: «Смотри, Аграфена, от сына моего Ивана не отступай ни пяди!» Когда ребенка вынесли, ввели великую княгиню: едва могли удерживать ее брат великокняжеский Андрей Иванович и боярин Челяднин, билась и плакала горько. Великий князь утешал ее, говорил: «Жена! Перестань, не плачь, мне легче, не болит у меня ничего но благодарю бога»; и в самом деле он уже не чувствовал никакой боли. Когда Елена немного утихла, то начала говорить: «Государь князь великий! На кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?» Василий отвечал: «Благословил я сына своего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в прежних грамотах отцов наших и прародителей, как следует, как прежним великим княгиням шло». Елена просила, чтоб великий князь благословил и младшего сына-Юрия; Василий согласился, благословил его крестом Паисиевским, о вотчине же сказал: «Приказал я и в духовной грамоте написал, как следует». Хотел он поговорить с женою, как ей жить после него, но от ее крика не успел ни одного слова сказать; она не хотела выходить из комнаты, но от крика Василий принужден был насильно велеть ее вывести, поцеловавшись с нею в последний раз. После этого великий князь послал за владыкою коломенским Вассианом и старцем Мисаилом; спросил о кирилловском игумене, потому что прежде он думал постричься в Кирилловом монастыре, но ему сказали, что кирилловского игумена нет в Москве; тогда послал за троицким игуменом Иоасафом. В это время пришел к больному Даниил-митрополит, братья, все бояре и дети боярские; митрополит и владыка Вассиан стали говорить, чтоб великий князь послал за образом Владимирской богородицы и св. Николая Гостунского; образа принесли; великий князь послал Шигону к духовнику, чтоб тот принес из церкви дары служебные, и велел его спросить: «Бывал ли он при том, когда душа разлучается от тела?» Протопоп отвечал, что мало бывал. Тогда великий князь велел ему войти в комнату и стать против него, а стряпчему Федору Кучецкому велел стать с протопопом рядом, потому что Федор видел преставление отца его, великого князя Ивана; дьяку крестовому Данилу велел петь канон мученице Екатерине да канон на исход души и отходную велел себе говорить. Когда дьяк запел канон, больной немного забылся, потом проснулся и начал говорить, как будто видя видение: «Великая Христова мученица Екатерина, пора царствовать; так, госпожа, царствовать»; очнувшись совершенно, взял образ великомученицы Екатерины, приложился к нему и к мощам той же святой, которые принесли ему тогда; подозвал к себе боярина Михайлу Семеновича Воронцова, поцеловался с ним и простил его. Долго еще он лежал после того; духовник подошел, хотел ему дать причастие, но он сказал ему: «Видишь сам, что лежу болен, а в своем разуме; но когда станет душа от тела разлучаться, тогда мне дай дары; смотри же рассудительно, не пропусти времени». Потом, подождавши еще немного, подозвал к себе брата Юрия и сказал ему: «Помнишь, брат, как отца нашего великого князя Ивана не стало на другой день Дмитрова дни, в понедельник, немощь его томила день и ночь? И мне, брат, также смертный час и конец приближается». Подождавши еще немного, подозвал Даниила митрополита, владыку коломенского Вассиара, братьев, бояр и сказал: «Видите сами, что я изнемог и к концу приблизился, а желание мое давно было постричься; постригите меня». Митрополит и боярин Михаил Юрьевич хвалили это желание; но другое говорили князь Андрей Иванович, Михайло Семенович Воронцов и Шигона: «Князь великий Владимир киевский умер не в чернецах, а не сподобился ли праведного покоя? И иные великие князья не в чернецах преставились, а не с праведными ли обрели покой?» И был между ними спор большой. Великий князь подозвал к себе митрополита и сказал ему: «Исповедал я тебе, отец, всю свою тайну, что хочу монашества; чего так долежать? Сподоби меня облещись в монашеский чин, постриги меня». Потом, еще немного подождав, сказал: «Так ли мне, господин митрополит, лежать?» Начал креститься и говорить: «Аллилуия, аллилуия, слава тебе, боже!» Говорил также из икосов, слова выбирая. Конец его приближался, язык стал отниматься, но умирающий все просил пострижения, брал простыню и целовал ее; правая рука уже не могла подниматься, боярин Михаил Юрьевич поднимал ее ему, и Василий не переставал творить на лице крестное знамение, смотря вверх направо, на образ богородицы, висевший передним на стене. Тогда Даниил-митрополит послал старца Мисаила, велел принесть монашеское платье в комнату; отрицание же великий князь исповедал митрополиту еще в то время, когда приобщался в воскресенье, тогда еще сказал: «Если не дадут меня постричь, то на мертвого положите монашеское платье, потому что это давнее мое желание». Когда старец Мисаил пришел с платьем, то больной уже приближался к концу; митрополит, взявши епитрахиль, подал через великого князя троицкому игумену Иоасафу. Но князь Андрей Иванович и боярин Воронцов стали и тут противиться пострижению; тогда митрополит сказал князю: «Не будь на тебе нашего благословения ни в сей век, ни в будущий; хорош сосуд серебряный, а лучше позолоченный». Великий князь отходил; спешили совершить пострижение; близ умирающего стоял Шигона, который потом рассказывал, как дух вышел из него в виде тонкого облака.

Так скончался великий князь Василий, в монашестве Варлаам, 3 декабря 1533 года, с середы на четверг, в 12-й час ночи. Поднялся плач и рыдание неутешное во всех людях; митрополит и бояре унимали людей от плача, но голосов их было не слыхать; великая княгиня еще не знала о кончине мужа, потому-то бояре унимали людей от громкого плача, чтоб не было слышно в хоромах у Елены; митрополит, отведши братьев великого князя, Юрия и Андрея, в переднюю избу, взял с них присягу служить великому князю Ивану Васильевичу всея Руси и его матери, великой княгине Елене, жить в своих уделах, стоять в правде, на чем целовали крест великому князю Василию, а государства под великим князем Иваном не хотеть и людей от него. не отзывать, против недругов, латинства и бусурменства стоять прямо, сообща, заодно; взята была также присяга с бояр, боярских детей и княжат. Исполнивши это дело, митрополит с удельными князьями и боярами отправился к великой княгине утешать ее, но Елена, увидав их, упала замертво и часа с два лежала без чувств.

У тела Васильева оставались в это время игумен троицкий Иоасаф и старец Мисаил Сукин; монахи Иосифова монастыря одевали покойника по иноческому образу, положили под него постель черную, тафтяную, принесли из Чудова монастыря одр и положили на него тело. Когда великий князь преставился, то дьяки его крестовые с протопопом начали служить заутреню, часы, каноны, как было при живом; по совершении этих служб пущен был народ прощаться: боярские дети, княжата, гости и всякие люди, и был плач большой между всеми. Утром на другой день, в четверг, митрополит велел звонить в большой колокол; бояре велели выкопать для покойного могилу подле отца и привезли гроб каменный; когда все было готово, монахи троицкие и иосифовские вынесли на головах тело при пении: «Святый боже». Когда снесли на площадь, то вопль народный заглушил звон колоколов; великую княгиню Елену вынесли в санях на себе дети боярские; подле нее шли двое князей Шуйских, Иван и Василий, боярин Воронцов, князь Михаил Глинский и боярыня княгиня Мстиславская.

Старую духовную грамоту великий князь сжег, как мы видели: она была написана еще до развода с первою женою; новая, предсмертная, также не дошла до нас; дошел только договор Василия с братом Юрием, написанный совершенно в старых формах, точно так же как был написан договор между ними еще при жизни отца, Иоанна III; Юрий по-прежнему обязался держать племянника Иоанна старшим братом и господином. Из приведенного рассказа о кончине Василия ясно можно усмотреть, однако, недоверчивость, которую питал великий князь к брату Юрию и которая объясняется просьбою Яганова и взаимно объясняет ее. Гораздо дружественнее были отношения великого князя к другому брату, Андрею; это могло зависеть как от характера Андрея, так преимущественно и от того, что он был младший и при жизни Юрия не мог и не имел выгоды предпринимать что-нибудь против великого князя и его сына, следовательно, не мог возбуждать такой подозрительности, как старший, Юрий, которому труднее было отказаться от недавних прав дядей пред племянниками; мы знаем о неприятных столкновениях великого князя с братьями Юрием, Димитрием, Семеном, но не знаем ничего о неприятностях с Андреем. Правление Василия обыкновенно называют продолжением правления Иоаннова-отзыв справедливый в том смысле, в каком правление Иоанна можно назвать продолжением правления князей предшествовавших. Издавна одно предание, одни стремления и цели передавались друг другу всеми князьями московскими и даже вообще всеми князьями Северной Руси; мало того, что эти князья имели одинакие цели, они употребляли обыкновенно одинакие средства для их достижения. Отсюда все эти князья поразительно похожи друг на друга, сливаются в один образ, являются для историка как один человек. Действительно ли было так, действительно ли все они были так похожи друг на друга? Ничто не мешает нам предполагать основного родового сходства в их характерах: кроме кровной передачи на образование одинаких характеров имела могущественное влияние самая одинаковость положения, одинаковость среды, в которой они все обращались, под впечатлениями которой они вырастали и скреплялись. Для каждого из них с самого нежного возраста выдвигались на первый план одни и те же, немногие, но важные предметы, на которых сосредоточивалось всеобщее внимание, о которых все говорило и при обращении с которыми издавна употреблялись одинакие приемы; в этих приемах заключалась единственная наука для молодых-мудрость дедов и отцов, переходившая по завещанию. Мы замечаем, что родовое сходство резко выражается в членах тех фамилий, которые сознают важность своего общественного положения, стараются сохранить эту важность, имеют известные, определенные нравственные и политические взгляды и начала, по которым стараются постоянно действовать. Итак, во всех князьях московских могло быть общее родовое сходство в характерах; хотя, с другой стороны, мы не имеем права отрицать и различия: при одинаковости общих взглядов и стремлений один князь мог при этих стремлениях обнаружить более смысла и решительности, другой – менее; но по характеру наших источников исторических мы не имеем достаточно средств подметить эти различия и определить характеры главных действующих лиц, правителей, ибо в памятниках редко исторические лица представляются мыслящими, чувствующими, говорящими перед нами-одним словом, живыми людьми; сами эти лица действуют большею частию молча, а другие люди, к ним близкие, знавшие их хорошо, ничего нам об них не говорят.

Признавая все важное значение деятельности Иоанна III, мы, однако, не сочли себя вправе резко отделять эту деятельность от деятельности предков Иоанновых, уменьшать в пользу одного князя заслуги целого ряда предшествовавших князей. В XVIII веке, при первых попытках обработки отечественной истории, легко было увлечься некоторыми громкими явлениями и смешать следствие с причиною, отсюда понятно, почему в XVIII веке могло образоваться мнение, что Иоанн III соединил до него раздробленную Россию в одно целое и свергнул татарское иго; но мы, зная, что соединение Северо-Восточной Руси началось с усиления Москвы, т. е. с Иоанна Калиты или, вернее, с брата его, Юрия Даниловича, и почти кончилось при Василии Темном, ибо при нем было последнее княжеское междоусобие; зная, что Иоанну III потому было так легко подчинить себе Новгород, что последний не мог получить помощи ни от одного уже князя Северо-Восточной Руси; зная все это, мы не можем уже сказать, что соединение раздробленной России есть дело Иоанна III; зная, что Димитрий Донской разбил Мамая и принужден был заплатить тяжелую дань Тохтамышу; зная в то же время, что Иоанн III не разбивал Ахмата, по смерти которого, однако, татары с Волги не приходили к Москве заданью, мы необходимо должны заключить о внутреннем постепенном ослаблении татар, должны заключить, что Димитрий Донской имел дело хотя с потрясенным, но еще довольно сильным телом, а Иоанн III имел дело с одною уже тенью. Событие остается по-прежнему на своем месте, зависимость от татар вполне прекратилась действительно в княжение Иоанна III; но мы не можем уже смешивать следствия с причиною: мы видим, что обширные размеры, в которых является деятельность Иоанна III, суть следствие деятельности его предшественников, что основания величия России были положены прежде Иоанна, но что за последним остается важная заслуга-уменье продолжать дело предшественников при новых условиях.

Не возвышая значения Иоанна III в ущерб значению предшественников его, мы не считаем себя также вправе возвышать или уменьшать значения Василия Иоанновича относительно значения отца его. Видим одно предание и один характер; все согласны, что Василий не был так счастлив, как Иоанн; это, разумеется, не может отнять достоинства у сына, ибо, чем больше препятствий, тем выше заслуга. Как господствующие черты характера замечаем в Василии необыкновенное постоянство, твердость в достижении раз предположенной цели, терпение, с каким он истощал все средства при достижении цели, важность которой он признал. Это видно в войнах казанских, в постоянстве усилия для овладения Смоленском, в постоянстве искания союза крымского и турецкого; верность раз принятым началам видна особенно в том, что как ни дорожил он приязнию крымского хана, однако ни за что не соглашался обязываться срочною посылкою определенной суммы денег в Крым, ибо это имело бы вид дани. Что же касается до ближайшего знакомства с характером Василия, то для этого мы имеем только один памятник; к сожалению, этот драгоценный памятник, изображающий нам Василия как живого человека, есть изображение Василия умирающего, изображение его предсмертных дней, которое мы привели во всей подробности. Само собою разумеется, что поведение человека в последние дни его жизни и именно при сознании, что это последние дни, как то было с Василием, не может дать нам вполне верного понятия о прежнем поведении человека; но мы должны воспользоваться тем, что у нас есть.

Василий занемог, едучи с богомолья из Троицкого, монастыря на охоту в Волок-Ламский: это были две постоянные цели поездок великого князя. В характере Василия замечаем более живости, более склонности к движению, к перемене мест, чему отца его, Иоанна, который, по словам знаменитого его современника, Стефана молдавского, любил сидеть спокойно на одном месте, а между тем владения его увеличивались со всех сторон. Василий, кроме Троицкого монастыря, езжал на богомолье в Переяславль, Юрьев, Владимир, Ростов, к Николе на Угрешу, в Тихвин, Ярославль, Вологду, Кириллов монастырь, к Николе Заразскому. Другою целью поездок была охота, к которой Василий был страстен: занемогши трудною болезнию, он, однако, не утерпел, когда наступила благоприятная для охоты погода, и выехала поле с собаками; любимым местом для охоты был у него Волок-Ламский, который, однако, он стал посещать не ранее 1515 года, то есть года два спустя по смерти последнего волоцкого князя Федора Борисовича; в 1519 он пробыл в Волоке от 14 сентября до 26 октября; ездил на потеху также в Можайск; лето Василий любил проводить за городом; любимыми подмосковными местами его были: Остров, Воробьеве и Воронцове; в 1519 году, в мае, он выехал из Москвы к Николе на Угрешу, оттуда в Остров, где жил до Петровок, а потом все лето провел в Воронцове. Отношения Василия к Иосифову монастырю живо выставляются в рассказе, что дьякон, начавши молиться за великого князя, не мог продолжать от слез, игумен и братия также плакали; князь Курбский лучше всего объясняет нам эту картину, близко соединяя в своей вражде Василия с монахами Иосифова монастыря, говоря, что эти монахи были подобны Василию. Видим в Василии живое сочувствие к господствующему интересу времени, интересу религиозному, сочувствие к монастырю, который имел для лучших людей неотразимую привлекательность, как лучшее, избранное общество, занимавшееся высшими вопросами жизни: сюда люди более живые, более развитые, более способные обращать внимание на любопытные вопросы жизни, шли за разрешением этих вопросов, за умною беседою вообще; здесь они могли всегда узнать что-нибудь для них важное, ибо здесь собирались книги, здесь сосредоточивалось тогдашнее просвещение, здесь складывалось духовное, умственное оружие, необходимость которого в важных борьбах и тогда хорошо понимали.

Три монастыря пользовались особенным расположением Василия: Иосифов Волоцкий был ему близок по отношениям к основателю, находился под его особенным покровительством, отличался приверженностью к его лицу; но самая эта близость отношений и недавняя знаменитость монастыря не могли внушить великому князю такого высокого уважения, какое он питал к монастырям Кириллову Белозерскому и Сергиеву Троицкому; иноческая жизнь в первом особенно его прельщала, так что он выражал желание постричься здесь; Троицкий монастырь по святости и государственному значению основателя не переставал пользоваться всеобщим великим уважением. «Вашими молитвами, – говорил Василий троицкому игумену, – дал мне бог сына, я крестил его у чудотворца, поручил его ему, положил ребенка на раку преподобного; вам, отец, я своего сына на руки отдал». Прежде, обращаясь к митрополиту, братьям и боярам, великий князь сказал: «Приказываю сына богу, богородице, святым чудотворцам и тебе, отцу своему, Даниилу, митрополиту всея Руси»; не прибавил, что приказывает братьям, к которым обратился только с напоминанием о их обязанностях к племяннику, о клятве, ими данной. Мысль о малолетстве сына, о возможности смут по этому случаю сильно беспокоила умирающего. «Молись, отец, о земском строении», – говорил он троицкому игумену.

Жены и сына не было долго у постели больного; причина вскрывается: он боялся своим изнеможенным видом сокрушить жену, испугать сына; пока еще оставалась надежда на выздоровление, он не хотел с ними видеться, дожидаясь возможности сказать жене утешительное слово, показаться не в столь страшном виде. Будучи здоров, он желал нравиться молодой жене и для этого даже обрил себе бороду. Когда надежда на выздоровление исчезла, больной решился благословить старшего сына крестом Петра-чудотворца, соединяя с этим действием особенную силу, которой не хотел лишить своего наследника; но и тут было раздумал, боясь испугать своим видом малютку; все заботы, все мысли о будущем сосредоточивались у больного на одном старшем сыне, великом князе, наследнике престола; но если для отца-государя мысль о старшем сыне была преобладающею, то мать не могла забыть и о младшем сыне, настояла, чтоб отец благословил и этого малютку. Высказавшиеся здесь семейные отношения Василия дополняются немногими дошедшими до нас письмами его к Елене. В одном письме великий князь заботливо спрашивает у жены о ее здоровье: «От великого князя Василья Ивановича всея Руси жене моей Елене. Я здесь, дал бог, милостию божиею и пречистыя его матери и чудотворца Николы жив до божьей воли; здоров совсем, не болит у меня, дал бог, ничто. А ты б ко мне и вперед о своем здоровье отписывала, и о своем здоровье без вести меня не держала, и о своей болезни отписывала, как тебя там бог милует, чтоб мне про то было ведомо. А теперь я послал к митрополиту да и к тебе Юшка Шеина, а с ним послал к тебе образ – Преображенье господа нашего Иисуса Христа; да послал к тебе в этой грамоте запись свою руку; и ты б эту запись прочла да держала ее у себя. А я, если даст бог, сам, как мне бог поможет, непременно к Крещенью буду на Москву. Писал у меня эту грамоту дьяк мой Труфанец, и запечатал я ее своим перстнем». Собственноручная записка великого князя, к сожалению, не дошла до нас. Второе письмо великого князя к Елене есть ответное на уведомление ее, что у маленького Иоанна показался на шее веред: «Ты мне прежде об этом зачем не писала? И ты б ко мне теперь отписала, как Ивана-сына бог милует и что у него такое на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно, и как теперь. Да поговори с княгинями и боярынями, что это такое у Ивана-сына явилось и бывает ли это у детей малых? Если бывает, то отчего бывает? С роду ли или от иного чего? О всем бы об этом ты с боярынями поговорила и их выспросила да ко мне отписала подлинно, чтоб мне все знать. Да и вперед чего ждать, что они придумают, – и об этом дай мне знать; и как ныне тебя бог милует и сына Ивана как бог милует, обо всем отпиши». Елена отвечала, что веред прорвался; Василий писал к ней опять: «И ты б ко мне отписала, теперь что идет у сына Ивана из больного места или ничего не идет? И каково у него это больное место, поопало или еще не опало, и каково теперь? Да и о том ко мне отпиши, как тебя бог милует и как бог милует сына Ивана. Да побаливает у тебя полголовы, и ухо, и сторона: так ты бы ко мне отписала, как тебя бог миловал, побаливало ли у тебя полголовы, и ухо, и сторона, и как тебя ныне бог милует? Обо всем этом отпиши ко мне подлинно». Четвертое письмо-ответное на уведомление Елены о болезни второго сына Юрия: «Ты б и вперед о своем здоровье и о здоровье сына Ивана без вести меня не держала и о Юрье сыне ко мне подробно отписывай, как его станет вперед бог миловать». В пятом письме пишет: «Да и о кушанье сына Ивана вперед ко мне отписывай: что Иван сын покушает, чтоб мне было ведомо».

Мы видели, что, по свидетельству Герберштейна, Василия кончил то, что начато было отцом его, вследствие чего властию своею над подданными он превосходил всех монархов в целом свете, имел неограниченную власть над жизнию, имуществом людей, как светских, так и духовных; из советников его, бояр, никто не смел противоречить или противиться его приказанию; по известию Герберштейна, русские торжественно провозглашали, что воля государева есть воля божия, что государь есть исполнитель воли божией; о деле неизвестном говорили: «Знает то бог да великий князь». Когда Герберштейн спросил седого старика, бывшего великокняжеским послом в Испании, зачем он так суетился во время приема послов, то он отвечал: «Сигизмунд! Мы служим своему государю не по-вашему». Когда боярин Берсень Беклемишев позволил себе противоречить Василиеву мнению относительно Смоленска, то великий князь сказал ему: «Ступай, смерд, прочь, не надобен ты мне». Встречаем известия, что в важных делах великий князь рассуждал в думе с братьями и боярами, но в то же время встречаем известие, что Василий о важных делах рассуждал, запершись сам-третей с любимцами, приближенными к себе людьми. К объяснению этих известий служит тот же драгоценный памятник-повествование о кончине Василия; здесь мы видим, что самым приближенным к великому князю человеком был тверской дворецкий Шигона Поджогин, потом доверенностию его пользовались дьяки Мансуров, Путятин, Цыплятев, Курицын, Раков, Мишурин; то же расположение к дьякам мы увидим после и у сына Васильева, Иоанна IV; Мансуров и Путятин посланы были тайно за духовными грамотами; тайно от братьев и от бояр великий князь велел сжечь эти прежние духовные, о чем знали только Шигона и Путятин; потом, начавши думать о новой духовной, Василий, сказано, пустил к себе в думу Шигону и Путятина, следовательно, думал сам-третей; с этими двумя приближенными людьми он стал думать, кого бы еще пустить в думу о духовных грамотах. Имеем право заключать, что так бывало и в других случаях: братья великокняжеские и бояре, все или некоторые, допускались к рассуждению о делах на предварительном совещании великого князя с доверенными людьми. Когда по приезде уже в Москву Василий решился приступить к предсмертным распоряжениям, то призвал бояр-князя Василия Васильевича Шуйского, Михаила Юрьевича, Михаила Семеновича Воронцова, казначея Петра Головина, Шигону, дьяков Путятина и Мишурина; потом прибавлены были в думу бояре – князь Иван Васильевич Шуйский, Михайло Васильевич Тучков, и, наконец, после совещания с этими боярами был присоединен князь Михайло Глинский по родству с великою княгинею. Таким образом, мы видим здесь всех вельмож двора Василиева, которых великий князь считал нужным призвать к совещанию о будущих судьбах государства; здесь, как ясно видно, поставлены они по степени их знатности, и первое место занимает князь Шуйский. Мы видели, что в княжение предшественников Василиевых долго первенствовала фамилия князей Гедиминова рода-Патрикеевых; старшая линия пала при Иоанне III, младшая осталась; первое место после князя Ивана Юрьевича Патрикеева с званием воеводы московского занял князь Василий Данилович Холмской, зять великого князя, второе место – князь Данило Васильевич Щеня-Патрикеев. Но Холмского скоро постигла участь Патрикеевых: летом 1508 года летописец упоминает о походе князя Василия Даниловича к Брянску против литовцев, а осенью говорит о его заточении в тюрьму и о смерти. Причин не знаем; видим только, с какою опасностию сопряжено было в это время первое место-место воеводы московского. Звание Холмского принял следовавший за ним князь Данило Васильевич Щеня, о котором упоминается в последний раз в 1515 году. На втором после Щени месте видим князя Димитрия Владимировича Ростовского на третьем-князя Василия Васильевича Шуйского, на четвертом-сына старика Щени, князя Михайлу Даниловича Щенятева. Кто носил звание воеводы московского по смерти старика Щени, с точностию не знаем; при конце княжения Василиева в числе приближенных к нему бояр на первом месте видим князя Василия Васильевича Шуйского, который прежде занимал третье место; по всем вероятностям, он носил звание воеводы московского. Шуйские, потомки князей суздальских-нижегородских, так долго отстаивавших свою самостоятельность от князей московских, Шуйские, один из которых, князь Василий Гребенка, был последним воеводою вольного Новгорода, после других Рюриковичей вступили в службу московских князей и были в тени при Иоанне III; только в княжение сына его они добиваются первенствующего положения. Второе место после Шуйского занимает не князь, но потомок одной из древнейших московских боярских фамилий, Михаил Юрьевич Кошкин. Мы видели, что, несмотря на сильный приплыв княжеских фамилий Рюриковичей и Гедиминовичей к московскому двору, Кошкины успешнее других боярских родов сдерживали этот напор, не позволяли себе слишком удаляться от первых мест и были, таким образом, представителями древних московских боярских фамилий, имевших такое важное значение в истории собирания Русской земли. Мы видели, что Яков Захарьевич Кошкин занимал третье место в думе Иоанна III, после князя Холмского и Щени; теперь племянник его, сын Юрия Захарьевича, не хотевшего уступать князю Щене-Патрикееву, Михаил Юрьевич, занимает уже второе место в ближней думе великого князя Василия. Что Михаил Юрьевич был из числа самых близких и приверженных людей к Василию, это ясно видно из рассказа о кончине великого князя: последний послал за ним, когда еще находился в Волоколамске; Михаил Юрьевич заботливо ухаживает за больным, утешает его надеждою, что через день или два получит облегчение; Михаил Юрьевич вместе с Шигоною присутствует при благословении сыновей, при прощании с женою; Михаил Юрьевич держит сторону митрополита, одобряет намерение великого князя постричься перед смертию; Михаил Юрьевич поднимает ослабевшую руку умирающего для крестного знамения.

После Михаила Юрьевича Кошкина, на третьем месте, видим потомка другой древней и знаменитой боярской фамилии – Михаила Семеновича Воронцова, происходившего от Федора Воронцова-Вельяминова, брата последнего тысяцкого; как видно, между великим князем и Воронцовым были какие-то неприятности, ибо сказано, что умирающий подозвал Воронцова к себе, поцеловался с ним и простил его. Казначей Петр Иванович Головин удерживал место отца своего, известного нам боярина Иоаннова, Ивана Владимировича Головы-Ховрина; наконец, видим Михаила Васильевича Тучкова происходившего из рода Морозовых. Это были члены ближней думы, люди более доверенные; но были члены других княжеских и боярских фамилий, не менее знаменитых, но пользовавшиеся меньшим доверием; так, после совещания с поименованными приближенными лицами великий князь призвал к себе всех остальных бояр, князя Димитрия Бельского с братьями, Шуйских-Горбатых (суздальских, родственников Шуйским), Поплевиных (Морозовых).

Мы видели, что еще Иоанн III взял с князя Холмского клятвенную грамоту-не отъезжать; от времени Василия дошло до нас несколько таких грамот-знак, что при усилении нового порядка вещей приверженцы старины крепко держались за обветшалое право отъезда и, не имея возможности отъезжать к русским князьям, считали для себя позволенным отъезд в Литву. Князь Василий Васильевич Шуйский дал запись: «От своего государя и от его детей из их земли в Литву, также к его братьям и никуда не отъехать до самой смерти». Такие же записи взяты были с князей Димитрия и Ивана Федоровича Бельских и с князя Воротынского. Число князей Гедиминовичей при московском дворе умножил в княжение Василия знатный выходец, князь Федор Михайлович Мстиславский, отъехавший из Литвы в 1526 году; как вел себя Мстиславский в новом отечестве, видно из его клятвенной записи: «Я, князь Федор Михайлович Мстиславский, присылал из Литвы к великому князю Василию, государю всея Руси, бить челом, чтоб государь пожаловал, велел мне ехать к себе служить; и великий государь меня, холопа своего, пожаловал, прислал ко мне воевод своих и велел мне к себе ехать. Как я приехал, государь меня пожаловал, велел мне себе служить и жалованьем своим пожаловал. После того сказали государю, что я думаю ехать к Сигизмунду-королю; государь меня и тут пожаловал, опалы своей на меня не положил, а я государю ввел порукою по себе Даниила митрополита и все духовенство, целовал крест у гроба чудотворца Петра и дал на себя грамоту за митрополичьею печатью, что мне к королю Сигизмунду, к братьям великокняжеским, их детям и ни к кому другому не отъехать, а служить мне государю своему, великому князю Василию, и добра ему хотеть; государь меня пожаловал великим своим жалованьем, отдал за меня свою племянницу, княжну Настасью. И я, князь Федор, преступивши крестное целование, позабывши, что ввел по себе порукою Даниила митрополита, позабывши жалованье государя, хотел ехать к его недругу, Сигизмунду королю; государь по моей вине опалу свою на меня положил. Я за свою вину бил челом государю чрез Даниила митрополита и владык; государь по прошенью и челобитью митрополита, архиепископов, епископов и всего духовенства меня, своего холопа, пожаловал, вину мне отдал». Мстиславский обязывается в своей новой грамоте: «Думы государя и сына его, князя Ивана, не проносить никому: судить суд всякий в правду, дело государей своих беречь и делать его прямо, без всякой хитрости». Но М. А. Плещеев, которого также великий князь простил по ходатайству митрополита, обязуется в своей записи: «Если кто-нибудь станет мне говорить какие речи на лицо моего государя, о его великой княгине Елене и их детях, станет говорить о лихом зелье, чтоб дать его им, или какое-нибудь другое злое дело захочет сделать, то мне к лиходеям государя своего не приставать, с ними не говорить и не думать и не делать мне того самому» и проч. И Василий по примеру отца не довольствовался одною порукою духовенства, но требовал денежного ручательства: так, князя Глинского выручили трое вельмож в 5000 рублях, и за этих поручников поручились еще 47 человек; двойная же порука была и за Шуйских. Таковы были меры против отъездов; строгие меры предпринимались также против людей, которые толковали о другом дружинном праве, праве совета: мы видели, что Берсень Беклемишев подвергся опале за то, что смел противоречить великому князю; недовольный боярин жаловался на перемены, произведенные Софиею и ее сыном; жалобы эти имели следствием то, что Берсеню отрубили голову; дьяк Федор Жареный, который осмелился также жаловаться, был бит кнутом и лишился языка. Строго наказывалась и отговорка от службы: дьяк Третьяк Далматов, которому велено было ехать послом к императору Максимилиану, объявил, что не имеет средств к этой поездке; его схватили и заточили навеки на Белоозеро, имение отобрали в казну.

Титул Василия был следующий: «Великий государь Василий, божиею милостию государь всея Руси и великий князь владимирский, московский, новгородский, псковский, смоленский, тверский, югорский, пермский, вятский, болгарский и иных, государь и великий князь Новгорода Низовской земли и черниговский, и рязанский, и волоцкий, и ржевский, и бельский, и ростовский, и ярославский, и белозерский, и удорский, и обдорский, и кондинский, и иных». Титул царя употреблялся в тех же случаях, как и при Иоанне III. В письмах к великому князю от людей незначительных со времени Василия попадаются уменьшительные уничижительные имена: так, великий князь приговорил однажды с боярами отправить в Крым послом незначительного человека, среднего, и послали Илью Челищева, который в грамотах своих к великому князю подписывался: «Холоп твой, Илейка Челищев, челом бьет», тогда как другой посол, сын боярский Шадрин, подписывался: «Васюк»; в грамотах от великого князя к ним обоим писали так: «Нашему сыну боярскому, Василью Иванову, сыну Шадрина, да ближнему нашему человеку Илейке Челищеву».

Мы видели, что Иоанн III в завещании своем постановил, чтоб монета чеканилась только во владениях великого князя, в Москве и Твери, а не в уделах.

Источники доходов для казны великокняжеской вообще были те же самые, как и прежде; упоминается пошлина, не встречавшаяся прежде, – туковые деньги. Что касается Руси Литовской, то из грамоты короля Сигизмунда 1507 года получаем понятие о сборе серебщизны, король пишет, что для великой потребы государевой и земской на Городенском сейме наложили на всю землю, как на духовных, так и на светских людей, серебщизну: от каждой сохи волевой-по 15 грошей, от конской-по 7 1/2 грошей от человека, который сох не имеет, от земли – по шести грошей, от огородника-по три гроша; о государевых доходах в Литовской Руси можно получить также понятие из уставных грамот короля Сигизмунда, данных Могилеву и Гродну; во-первых, государский приход: 300 коп широких грошей, четыре рубля грошей бобровщины, четыре рубля грошей яловщины; три рубля грошей восковых, от старца серебряного-15 коп грошей широких, от медового старца-0 коп, скотного серебра на третий год-20 рублей грошей, тиунщины-80 коп грошей, за корчмы могилевские-104 копы; серебщизна дается на третий год, сколько положит государь; державца королевский берет каждый год: въездного-50 коп грошей, полюдованья (полюдья), если в волость не поедет, – 50 коп грошей, тиунщины из королевской суммы берет половину. В Гродненской грамоте читаем: «Когда по дворам гродненским жито будет сжато, то староста должен отдать челяди нашей невольной месячину на весь год, а потом с жита и ярового всякого хлеба берем на себя две части, а на старосту идет третья часть; две части, которые берем на себя, должны быть поставлены в наших гумнах и без нашего ведома не могут быть тронуты; озера все в повете Гродненском и езы по рекам принадлежат нам; тиун гродненский по всей волости должен сбирать на нас лен по старине». О хозяйстве в землях королевских и доходах с них можем иметь понятие из уставной грамоты державцам и урядникам королевских волостей, приписных к виленскому и троицкому замкам, 1529 года: немедленно после жатвы из полученного жита прежде всего должно заплатить церковные десятины там, где они постановлены; потом должно отложить на сторону то жито, которое должно пойти на посев будущего года; далее, должно быть отложено количество хлеба для раздачи месячины челяди невольной; потом из того, что останется, две части на короля, а третью на державца; из ярового хлеба державцы берут себе четвертую часть, отложивши три королю, на посев и на раздачу; жито, оставшееся на гумнах дворов королевских, весною должно продаваться; в небытность короля огородными овощами пользуются державцы, когда же сам король приедет, то овощи идут на его кухню; льну должно сеять такое количество, чтоб каждая женщина, получающая месячину, давала ежегодно постав полотна в 50 локтей и проч.; челяди невольной противополагаются подданные, люди тяглые, которые обязаны летом работать с весны, когда начинают пахать под яровое, до дня св. Симона Иуды; а от этого срока на зиму державцы, оставивши часть работников для дворовых надобностей, остальных сажают на оброк, который состоит или в бочке пшеницы, или в вепре; бояре путные и осочники, которые издавна обязаны ходить на войну и косить сено, также рыболовы, бортники, кузнецы и другие подданные дворов королевских, которые тяглой службы не служат, обязаны отправлять полевые работы двенадцать дней в лето. Пустые земли державцы обязаны отдавать в наймы за деньги или за меды; рыба, ловимая в озерах, продается: две трети вырученных за нее денег идет в казну королевскую, треть-державцу; произведения лесов – смола, зола и проч. – сполна принадлежат казне королевской; мыты речные, перевозы, капщизны, мельницы, куничное, пошлины с варки пива и меду идут на короля, торговое и поборное, мясное и другие-на державца; державец обязан заботиться о стадах и платить, если по его недосмотру случится ущерб; обязан выбирать добрых и верных урядников дворных – заказников, старцев, тиунов, приставов, сорочников, гуменников. Жители Жмудской земли по уставной грамоте 1529 года обязаны были платить ежегодно куницы, за каждую куницу-по 12 грошей, а державцам и тиунам, которые будут сбирать куничные деньги, обязаны давать по три пенязя; кроме того, обязаны платить в казну ежегодно от каждой сохи волевой по полукопью (30 грошей), а от конской сохи-по 15 грошей; а у кого не будет сох ни волевых, ни конских, а только земли, те обязаны давать по 10 грошей с каждой службы; потом должны давать за бочку овса шесть грошей, за воз сена-два гроша; в королевский проезд обязаны поставлять для короля живность, овес, сено, мед, пиво.

Из обычаев московского двора времен великого князя Василия мы имеем описание посольского приема и торжественного обеда во дворце. В день представления значительных послов запирались все лавки и мастерские, жители толпились на дороге, по которой проезжали послы; толпы увеличивались еще дворовыми людьми боярскими и ратными людьми, которых собирали по этому случаю из окрестных волостей; это делалось для того, чтоб дать послам высокое понятие о многочисленности народонаселения, о могуществе великого князя. Послы должны были сходить с лошадей в некотором расстоянии от лестницы, ибо сходить с коня у самой лестницы мог один только великий князь. Начиная с середины лестницы выходили навстречу к послам вельможи, все более и более значительные, которые подавали руки и целовались с послами. При входе послов в палату, где сидел великий князь с знатнейшими боярами, последние вставали (если присутствовали братья великокняжеские, то они не вставали, но сидели с непокрытыми головами, а бояре – в шапках), и один из бояр докладывал великому князю о послах, говоря: «Такой-то и такой-то (имена послов) челом бьет». Великий князь сидел на возвышенном месте с открытою головою; на стене висел образ в богатой ризе, с правой стороны на скамье лежала шапка, с левой – посох, украшенный крестом. Толмач переводил посольские речи; при имени государей, от которых правилось посольство, великий князь вставал и по окончании речей спрашивал о здоровье их, после чего послы подходили к руке; великий князь спрашивал их, хорошо ли доехали, и приказывал им садиться, для чего приготовлялась скамья против великого князя; послы, поклонившись великому князю и потом на все стороны (ибо бояре все это время стояли), садились. Если послы и члены их свиты привозили подарки (поминки), то после описанных обрядов боярин, представлявший послов, вставал и, обратившись к великому князю, громким голосом говорил, что такой-то посол челом бьет таким-то поминком, и между тем дьяк записывал подарки и имена дарителей. Посидевши немного, великий князь обращался к послам с приглашением к обеду, и этим обряд представления оканчивался. При входе в обеденную палату послы заставали великого князя и бояр уже сидящими за столом; при входе послов бояре вставали, послы кланялись на все стороны и занимали назначенное для них место, на которое сам великий князь указывал им рукою. Столы были накрыты кругом, в середине находился поставец, наполненный золотыми и серебряными бокалами. На столе, за которым сидел великий князь, по обе стороны столько было оставляемо пустого места, сколько мог занять великий князь распростертыми руками; если братья великокняжеские присутствовали за обедом, то старший садился по правую, младший-по левую сторону; ниже удельных князей сидели князья служилые и бояре; но между удельными князьями и служилыми оставлялось также пустое место, еще несколько шире, чем между великим князем и его братьями; против великого князя на особом столе садились послы; ниже, опять чрез известной величины промежуток, помещалась их свита; далее сидели те чиновники, которые ездили за послами на подворье, наконец, люди незнатные, приглашенные по особенной милости великого князя. По столам были расставлены уксусницы, перечницы, солонки. При начале обеда великий князь из своих рук посылал послам хлеб, причем и послы и все присутствующие вставали, кроме братьев великокняжеских; послы кланялись великому князю и на все стороны. Высшая почесть состояла в том, если великий князь кому-нибудь из присутствующих пошлет соли, ибо посылка хлеба означает только благосклонность, посылка же соли – любовь. В знак благосклонности кроме хлеба великий князь посылал от себя и другие кушанья, причем нужно было каждый раз вставать и кланяться на все стороны – это брало много времени и утомляло не привыкших к такому обычаю послов. Из кушаньев упоминаются жаркие лебеди, которых ели с уксусом, перцем, солью, сметаною, солеными огурцами; из напитков-мальвазия, греческое вино и разные меды; сосуды, как большие, так и малые, были из чистого золота. Великий князь очень ласково разговаривал за обедом с послами, потчивал их, предлагал разные вопросы. Иногда для показания особенной дружбы к государю, от которого были послы, великий князь после стола пил за его здоровье. Обед продолжался три и четыре часа; после обеда великий князь не занимался уже никакими важными делами.

15 августа, в день Успения, Герберштейн видел великого князя в соборной церкви: он стоял у стены подле двери на правой стороне, опирался на посох, в правой руке держал шапку.

Дошло до нас описание свадьбы великого князя Василия. В средней палате наряжены были два места, покрытые бархатом и камками, положены были на них изголовья шитые, на изголовьях-по сороку соболей, а третьим сороком опахивали жениха и невесту; подле поставлен был стол, накрытый скатертью, на нем были калачи и соль. Невеста шла из своих хором в среднюю палату с женою тысяцкого, двумя свахами и боярынями, перед княжною шли бояре, за боярами несли две свечи и каравай, на котором лежали деньги. Пришедши в среднюю палату, княжну Елену посадили на место, а на место великого князя посадили ее младшую сестру; провожатые все сели также по своим местам. Тогда послали сказать жениху, что все готово; прежде его явился брат его, князь Юрий Иванович, чтоб рассажать бояр и детей боярских; распорядившись этим, Юрий послал сказать жениху: «Время тебе, государю, идти к своему делу». Великий князь, вошедши в палату с тысяцким и со всем поездом, поклонился святым, свел с своего места невестину сестру, сел на него и, посидевши немного, велел священнику говорить молитву, причем жена тысяцкого стала жениху и невесте чесать голову, в то же время богоявленскими свечами зажгли свечи женихову и невестину, положили на них обручи и обогнули соболями. Причесавши головы жениху и невесте, надевши невесте на голову кику и навесивши покров, жена тысяцкого начала осыпать жениха и невесту хмелем, а потом соболями опахивать; великого князя дружка, благословясь, резал перепечу и сыры, ставил на блюдах перед женихом и невестою, перед гостями и посылал в рассылку, а невестин дружка раздавал ширинки. После этого, посидевши немного, жених и невеста отправились в соборную Успенскую церковь венчаться, свечи и караваи несли перед санями. Когда митрополит, совершавший венчание, подал жениху и невесте вино, то великий князь, допивши вино, ударил сткляницу о землю и растоптал ногою; стекла подобрали и кинули в реку, как прежде велось; после венчания молодые сели у столба, где принимали поздравления от митрополита, братьев, бояр и детей боярских, а певчие дьяки на обоих клиросах пели новобрачным многолетие. Возвратившись из Успенского собора, великий князь ездил по монастырям и церквам, после чего сел за стол; перед новобрачными поставили печеную курицу, которую дружка отнес к постели. Во время стола споры о местах между присутствовавшими были запрещены. Когда новобрачные пришли в спальню, жена тысяцкого, надев на себя две шубы, одну как должно, а другую навыворот, осыпала великого князя и княгиню хмелем, а свахи и дружки кормили их курицею. Постель была постлана на тридевяти ржаных снопах, подле нее в головах в кадке с пшеницею стояли свечи и караваи; в продолжение стола и во всю ночь конюший с саблею наголо ездил кругом подклета; на другой день, после бани, новобрачных кормили у постели кашею.

С такими же обрядами была совершена и свадьба младшего брата великокняжеского, князя Андрея Ивановича, женившегося на дочери князя Андрея Хованского; разница была в том, что здесь великий князь, как старший брат, заступал место отца и все делалось с его благословения. Князь Андрей бил челом великому князю о позволении жениться; Василий, давши позволение, за неделю до свадьбы пошел к обедне в Успенский собор, а оттуда отправился к митрополиту и, объявив ему о намерении брата, просил благословения. К князю Юрию послал сказать: «Хотим Андрея брата женить, и ты б, брат наш, поехал ко мне и к Андрею брату на свадьбу». Передавая брату молодую жену, великий князь говорил ему: «Андрей брат! Божиим велением и нашим жалованьем велел бог тебе жениться, взять княжну Евфросинью; и ты, братец Андрей, свою жену, княгиню Евфросинью, держи так, как бог устроил».

Мы видели, как при новом порядке вещей, при утверждении единовластия, затруднительна стала выдача замуж дочерей великокняжеских; на руках Василия после отцовой смерти осталась незамужняя сестра Евдокия; скоро, в 1506 году, представился случай выдать ее замуж не за боярина; пленный казанский царевич Кудайкул, сын Ибрагимов, брат Алегамов, изъявил желание принять христианство, был окрещен торжественно в Москве-реке, назван Петром, а через месяц был обвенчан на Евдокии; мы видели, что дочь его от этого брака, племянница великого князя, была выдана за выезжего князя Мстиславского. Петр дал клятву в верной службе великому князю и детям его и, как царевич, занимал постоянно важное место, напереди всех князей и бояр.

Что касается состава двора великокняжеского московского при Василии, то мы встречаем по-прежнему бояр и бояр-окольничих, из чего ясно, что последнее слово было вначале прилагательное к существительному «боярин»; встречаем и другую форму: боярин и окольничий такой-то; в описании переговоров с императорскими послами находим любопытное заменение слова «бояре» словом советники, после которых непосредственно следуют окольничие: «Которые будут с вами речи явные от Максимилиана, и вы те речи говорили на посольстве самому государю; а которые с вами речи тайные, и государь наш вышлет к вам советников своих и окольничих, и вы тайные речи скажите советникам и окольничим государским». Герберштейн так говорит о значении окольничего: «Окольник занимает должность претора, или судьи, от великого князя назначенного, иначе это-верховный советник (supremus consiliarius), который всегда находится подле великого князя». Мы не должны признать этого свидетельства вполне справедливым, ибо на основании русских известий не можем видеть в окольничем верховного советника; но мы можем догадаться, почему Герберштейн приписывает ему такое значение, если это был действительно человек, постоянно находившийся при великом князе, непосредственный исполнитель его приказаний, если великий князь являлся не иначе как в сопровождении окольничего или окольничих, если во время похода, поездов великого князя окольничие ехали вперед по станам, всем распоряжались. Переводя на наш язык, мы не можем назвать окольничих иначе как свитою великого князя. Пред смертию своею Василий в такой форме обращается ко двору своему: «Вы, бояре и боярские дети и княжата! Как служили нам, так теперь и вперед служили бы сыну моему». При дворе Василия встречаем оружничего, ловчего, крайчего, стряпчих, рынд, подрынд, ясельничего. Из лиц правительственных встречаем городничих, которых в Москве было несколько: на их ответственности, как мы видели, было построение моста через Москву-реку для проезда больного великого князя. Видим, что бояре выезжали в поход с своим двором, своими дворянами. Встречаем в разрядных книгах местнические случаи, к сожалению, без подробностей, без означения причин, почему известные лица не хотели быть вместе с другими; например, в 1519 году был суд окольничему Андрею Никитичу Бутурлину с Андреем Микулиным, сыном Ярова, на Волоке-Ламском; по суду князь великий окольничего Бутурлина оправил, Андрея Ярова обвинил и правую грамоту на него пожаловал, дал; или писал князь Михаил Васильевич Горбатый, что быть ему непригоже для князя Федора Оболенского-Лопаты да для боярина Ивана Бутурлина, и князю Михаилу писано, что был на службе и служба эта ему без мест; такой же ответ получил князь Михайла Курбский, писавший против тех же самых лиц, и Андрей Бутурлин, писавший против Курбского.

По одним иностранным свидетельствам, число московского войска при Василии простиралось до 400000 человек, преимущественно конницы, по другим – превышало 150000. Каждые два или три года служилые люди, дети боярские, подвергались пересмотру по областям, дабы правительство могло знать их число и сколько каждый из них мог выставить служителей и лошадей; лошади у них мелкие, мерины; немногие имеют шпоры, большая часть употребляет нагайки. Обыкновенное оружие состоит из луков, стрел, секир и кистеней; мечи имеют только знатные и богатые; употребляют также длинные кинжалы наподобие ножей; хотя в одно и то же время держат в руках повода, лук, меч, стрелы и нагайку, однако ловко управляются со всеми этими вещами; употребляли также и копья. Знатнейшие имеют кольчуги, латы, нагрудники и шлемы. Пехоту и артиллерию никогда не употребляют в битвах, потому что все движения войска совершаются необыкновенно быстро. Великий князь Василий в первый раз вывел в поле пехоту и артиллерию, когда после нашествия Магмет-Гиреева выступил в поход для воспрепятствования татарам вторично переправиться за Оку; прежде у него было 1500 человек пехоты, набранной из Литвы и других пришельцев. Состоя преимущественно из конницы, московское войско должно было носить характер восточных конных ополчений: смело нападало, но недолго выдерживало; по словам Герберштейна, оно как будто говорило врагам: «Бегите, или мы побежим». Города редко брали приступами или действиями осадных орудий; обыкновенно принуждали к сдаче долгими осадами. По словам Герберштейна, татарин, свергнутый с коня, лишенный оружия, тяжело раненный, все еще обороняется до последнего издыхания руками, ногами, зубами, чем только может; турок, видя себя в безнадежном положении, начинает смиренно умолять врага о помиловании; московский ратник не обороняется и не просит помилования. Для лагерей выбирали обширное место, где знатнейшие раскидывали палатки, другие же строили себе шалаши из прутьев и крыли их войлоками; лагери не укреплялись ни рвами, ни чем другим, разве сама местность защищала их лесом, рекою, болотом. Герберштейн с удивлением говорит о том, как мало нужно московскому ратнику в походе. Кто имеет шесть или более лошадей, на одной умещает все жизненные припасы, которые состоят в небольшом количестве толокна, ветчины и соли, у богатых к этому присоединяется еще перец; этою пищею довольствуется и господин и слуги, последние иногда по два или по три дня остаются без пищи. Понятно, что это относилось к тем случаям, когда негде и нечего было взять. Вступая в битву, говорит Герберштейн, московские полки более надеются на многочисленность, чем на искусство; особенно стараются окружать неприятеля, заходить ему в тыл. В полках много было музыкантов: когда все они начинали дуть в трубы по старому отцовскому обычаю, то слышался странный концерт; употребляли еще другой инструмент-сурны. На знамени великокняжеском изображался Иисус Навин, останавливающий солнце.

Из русских известий о войске замечателен рассказ псковского летописца об участии его земляков во втором Смоленском походе: приехал великий князь под Смоленск со всеми своими силами, а с городов были пищальники, и на псковичей накинули 1000 пищальников, а псковичам этот рубеж (набор, от рубить – набирать войско) необычен, и было им очень тяжело. Приехали пищальники псковские под Смоленск да и земцы (землевладельцы) псковские, которые еще не были сведены тогда с своих отчин; великий князь воеводами к псковским пищальникам и земцам приставил прежних посадников псковских, выведенных из Пскова. Пищальники псковские и других городов пошли на приступ, а посоха понесли примет. Из этого рассказа видим, что городское народонаселение продолжало участвовать в походах, поставляя пищальников; сельское народонаселение участвовало, поставляя посошных, или посоху, и видим значение этих посошных, видим, что они употреблялись для работ: когда пищальники и земцы пошли на приступ, посошные понесли примет; наконец, видим, что спустя довольно долгое время после покорения Пскова последовал вывод тамошних земцев с их отчин, которые, без сомнения, отданы были в поместья московским служилым людям.

Как из иностранных, так и из своих свидетельств видим, что наряд (артиллерия) находился в ведении иностранцев: в Казанском походе упоминаются трое иностранных пушкарей; один из них-италианец Бартоломей принял православие и пользовался особенным расположением великого князя. При нападении Магмет-Гирея в Москве упоминается немецкий пушкарь Никлас, в Рязани-Иордан; неизвестно, какого происхождения был пушкарь Стефан, действовавший при осаде Смоленска.

При Василии в первый раз встречаем известие о приказах: именно в грамоте Успенскому Владимирскому монастырю 1512 года. По-прежнему видим раздачу волостей и городов в кормление с правом ведать и судить жителей; кормление давалось с правдою и без правды. Видим жалованье сел и деревень в поместья с правом суда, кроме душегубства и разбоя с поличным; в случае суда смежного великокняжеские наместники и тиуны судят вместе с помещиком или его приказчиком; в случае иска на самом помещике или его приказчике судит их сам великий князь или боярин введенный. Видим пожалованье сел и деревень впрок, в вотчину и детям с правом дарить, продать, променять, в закуп и по душе отдать. Встречаем пожалование дикими лесами с правом ставить в них себе дворы и перезывать посельников, которые освобождаются на 15 лет от пошлин. Дошла до нас грамота брата великокняжеского, Юрия Ивановича Дмитровского, содержащая позволение дворецкому его Вельяминову купить деревни с правом продавать, дарить и менять; необходимость такого позволения объясняется отношениями дворецких, ключников к князьям; вспомним прежние распоряжения о деревнях, купленных ключниками за ключом княжеским. В 1524 году Наум Кобель с товарищами били челом, что нашли они в Двинском уезде ключи соляные на лесу черном, дворов и пашней на тех местах не бывало никогда, от волости они за двадцать верст со всех сторон и никаких волостей угодья не пришли к тем местам; великий князь дал им право чистить соляные ключи, лес рубить, дворы ставить, пашни пахать, пожни чистить и людей к себе звать нетяглых и неписьменных (не переписанных), добрых, а не ябедников, не воров, не разбойников, которые из городов и из волостей выбиты. Иностранцы, вступавшие в службу великого князя, получали также поместья.

Относительно состояния служилого сословия в Западной Руси любопытна жалованная грамота великого князя Василия жителям Смоленска, данная в 1514 году, когда еще все оставалось здесь по-прежнему, как было при литовском владычестве; о сохранении этой старины, сказано в грамоте, били челом владыка, Смоленской земли урядники, окольничие, князья, бояре, мещане и черные люди. Здесь окольничий является урядником, правительственным лицом, занимающим второе место после наместника: «Наши наместники и окольничие и их люди, куда им случится ехать на свое дело или куда им случится послать: и им у мещан и у черных людей подвод не брать. От ябедников нашему наместнику и нашим окольничим бояр, мещан и черных людей беречь. А кто человека держит в деньгах, и он того своего человека судит сам, а окольничие в то у него по вступаются». Мы видели, что при дворе великого князя литовского слово бояре потеряло свое важное значение и заменилось словом паны, паны радные; отсюда бояре старых русских княжеств, подчинившихся литовским князьям, удержавши это название и оставшись в прежних областях, в своих отчинах, нисходили на степень областных служилых людей, тогда как слово окольничий удержалось в значении правительственной должности, уряда; отсюда понятно, почему окольничие, как урядники, занимают место выше бояр. Если таково было положение бояр в княжествах Смоленском, Полоцком, то понятно, до какой степени должны были низойти бояре мелких волостей, дружины мелких князей, которые сами низошли на очень низкую ступень, и мы не должны удивляться, если под именем бояр, бояр путных встретим служню при королевских замках, в имениях княжеских, панских и шляхетских.

В статуте своем король Сигизмунд на основании земских привилегий предшественников, Казимира и Александра, дал обещание оберегать Великое княжество Литовское и панов рад от всякого понижения; владений Великого княжества не только не уменьшать, но и возвратить ему то, что несправедливо отнято; земель и должностей не раздавать чужеземцам; по заочному обвинению должностей не отнимать; старых прав шляхты и мещан не нарушать. Княжата, паны, шляхта и бояре могут выезжать из Великого княжества на службу в другие государства, кроме неприязненных, с тем, однако, чтоб от этого отъезда не терпела служба королевская. По смерти отцов сыновья и дочери имуществ отцовских и дедовских не лишаются. Простых людей над шляхтою король обещал не повышать. За побои, нанесенные шляхтичем шляхтичу, виновный платит двенадцать рублей грошей; если же виновный будет низшего сословия, то наказывается отсечением руки.

О военной службе в Литовской Руси можем иметь понятие из постановлений Виленского сейма в 1507 году: паны, княжата, земяне, вдовы и вся шляхта должны в имениях своих переписать всех своих людей и списки эти отдать под присягою королю, чтоб он знал, кто как будет с своего имения служить. Кто не выйдет на войну в положенный срок и в назначенное место, тот обязан заплатить за вину королю сто рублей грошей, если же кто, надеясь на свое богатство, и после сроку не приедет и не представит важной причины своему отсутствию, тот лишается жизни. Вдова платит также сто рублей пени, если опоздает прислать на войну слуг своих; если же и после сроку не пришлет по нерадению, то выгоняется из имения своего, которое переходит к ее детям или родственникам, если детей не будет. Кто уйдет с войны без ведома королевского или гетманского, тот казнится смертию. Принимая во внимание прежнее нераденье, вошедшее в обычай, что к назначенному сроку половина земли придет, а другая не придет, и всех не пришедших казнить смертию было бы очень жестоко, казнить же двух-трех, а других помиловать было бы крайне несправедливо; принимая это во внимание, сейм постановил: кто не приедет в назначенный срок, платит сто рублей; кто не приедет через неделю после сроку, казнится смертию. В 1507 году издана была окружная королевская грамота о власти и правах гетмана во время похода; гетман имел право казнить ратников смертию за грабеж, нанесение раны, утайку найденной вещи ценою выше полукопья, посечение дерева с пчелами, за побег. На Виленском сейме 1528 года положено было, что каждый владелец населенного имения обязан ставить с осьми человек (с каждых осьми служеб людей) одного ратника на добром коне и в полном вооружении. В следующем году на Виленском же сейме издан был подробнейший устав: кто имеет семьсот служб, тот обязан выставлять сто ратников (пахолков) добрых, конно и збройно; у кого четыреста служб, тот выставляет 50 пахолков; у кого только восемь служб, тот обязан сам ехать на службу; у кого меньше 8 служб, тот обязан сам ехать, только не на таком коне и не в таком вооружении, каких требует устав, а смотря по средствам своим. Слуги путные, данники, службы подляшские водочные сообща с людьми тяглыми обязаны также земскою службою. Освобождаются от нее места княжеские, панские и шляхетские, бояре их, шляхта и слуги дворные, также и огородники их. Убогие шляхтичи, не имеющие ни одного своего человека, обязаны ехать сами на службу, смотря по средствам своим. Статут 1529 года говорит, чтоб все подданные собирались под хоругвию поветовою в том повете, где имеют жительство; кто же служит какому-нибудь пану, тот обязан этому пану выставить вместо себя кого-нибудь другого, не обязанного военною службою, а сам должен явиться под хоругвь поветовую, в противном случае лишается имения своего. Лицо духовное, держащее закупное имение, обязано само явиться на службу господарскую и земскую; если же будет владеть имением дедичным, то обязано выставлять с него людей на службу. Только доказанное болезненное состояние освобождает от службы; но отец может вместо себя выставить сына не моложе осьмнадцати лет и неотделенного, если только гетман признает молодого человека годным на военную службу.

Известия о козаках становятся все чаще и чаще в обеих половинах Руси. Мы видели, что одним из господствующих явлений древней русской жизни была колонизация-постепенное население пустынных пространств Восточной Европы и потом Северной Азии. Как обыкновенно бывает в странах колонизующихся, усевшаяся часть народонаселения, предавшаяся постоянному труду земледельческому, выделяет из себя людей, которых характер и разные другие обстоятельства, находящиеся в большей или меньшей связи с их характером, заставляют выходить из общества и стремиться в новые, незанятые страны. Понятно, что эти люди, предпочитающие новое старому, неизвестное известному, составляют самую отважную, самую воинственную часть народонаселения; в истории колонизации они имеют великое значение как проводники колонизации, пролагатели путей к новым селищам. Отвага, нужная человеку, решившемуся или принужденному оставить родину, идти в степь, в неведомую страну, эта отвага поддерживается в нем жизнию в степи, где он предоставлен одним собственным силам, должен постоянно стоять настороже против степных хищников. Отсюда эти люди должны соединяться в братства, общины, для которых война служит главным занятием. Так границы государства населялись козаками. Происхождение последних всего лучше объясняется нам теми памятниками, в которых говорится о заселении пустынных пространств, – льготными грамотами, которые правительство давало населителям, например приведенная выше грамота Науму Кобелю с товарищами: «Имеет Наум право людей к себе звать на те места, нетяглых и неписьменных, добрых и не ябедников, не воров и не разбойников, которые из городов и волостей выбиты». Во-первых, мы видим, что заселителям земель можно было всегда найти таких людей, нетяглых и неписьменных, людей, не имеющих собственной земли, собственного хозяйства и долженствующих потому кормиться работою на чужих землях, при чужих хозяйствах, при чужих промыслах; а такие-то бездомовные люди именно назывались у нас козаками. Но понятно, что между этими людьми находилось много и таких, которые не хотели жить на чужих землях, в зависимости от чужих людей и предпочитали вести воинственную, опасную, но более привольную, разгульную жизнь в степи, на границах и далее, за границами государства; куда должны были деваться люди, выбывшие из городов и волостей, которых населители земель не имели права принимать к себе? Существование козаков как пограничного воинственного народонаселения было естественно и необходимо по географическому положению древней Руси, по открытости границ со всех сторон; на всех границах долженствовали быть и действительно были козаки, но преимущественно были они необходимы и многочисленны на степных границах, подвергавшихся постоянным и беспощадным нападениям кочевых хищников, где, следовательно, никто не смел селиться, не имея характера воина, готового всегда отражать нападение, сторожить врага. Границы запаслись козаками, которые находились в большей или меньшей зависимости от государства, более или менее подчинялись его распоряжениям, смотря по тому, жили ли они на самых границах, так сказать под руками правительства, или углублялись все более и более в степи, удаляясь таким образом от надзора и влияния государства.

Понятно, почему в наших летописях прежде всего являются известия о козаках рязанских: юго-восточная, рязанская украйна более других стран подвергалась нападениям степных орд. В княжение Василия Иоанновича Московское государство употребляло этих козаков с пользою в сношениях с застепными народами – крымцами, турками. Когда правительство хлопотало об установлении безопасных сношений с Турциею, то спрашивали у рязанских козаков, в каком месте лучше сходиться ратным людям для передачи послов с рук на руки, и козаки, знавшие хорошо степь, указали это место. В описании посольства Морозова в Константинополь читаем: «Посланы с Иваном Морозовым козаки-рязанцы десять станиц, и список ему дан именной, где кого из них оставить: в Азове-четыре станицы, в Кафе-четыре станицы, в Царь-город с собою взять две станицы; которых козаков оставить в Азове и Кафе, и ему тем козакам приказать: если крымский царь захочет идти на великого князя украйну, то станица ехала бы к великому князю, а другие оставались бы и ждали новых вестей, и какие еще вести будут, ехали бы к великому князю по станицам же, чтоб великий князь без вестей не был». Любопытно, что против наших русских козаков мусульманский мир от противоположной степной украйны выставлял также своих козаков; со времен Иоанна III азовские татарские козаки упоминаются как злые разбойники; Василий Иоаннович требовал от султана, чтоб тот запретил азовским и белгородским козакам подавать помощь Литве. Когда русский посол Коробов требовал, чтоб ему дали провожатых из Азова, то ему отвечали, что в Азове нет азовских козаков и дать ему некого. Известно, что у татар под именем козаков разумелся третий, самый низший отдел войска, состоявшего из уланов, князей и козаков.

На границах литовских в княжение Василия упоминаются козаки смоленские: король Сигизмунд не раз жаловался великому князю, что они нападали на литовские владения.

Если вследствие означенных причин явились козаки на границах, или украйнах, Московского государства, то не могли не явиться они на степной украйне Западной Руси, на украйне днепровской, тем более что здесь еще во время самостоятельного существования Руси видим много разноименных народцев, полукочевых, полуоседлых, с воинственным характером, признающих власть князей русских, видим торков, берендеев, коуев, турпеев, которые носили общее название черных клобуков; летописец же говорит, что это название тождественно с названием черкас, которым малороссийские козаки постоянно называются в московских памятниках. Но если упомянутые народцы действительно составили зерно малороссийского козачества, то, с другой стороны, в Литовской Руси не было также недостатка в причинах, по которым к этому зерну присоединились многочисленные толпы козаков чисто русского происхождения, ибо днепровская украйна по географическому положению своему долженствовала быть издавна страною военных поселений. От описываемого времени дошли до нас любопытные известия о козаках малороссийских; хан Саип-Гирей так жаловался на них королю Сигизмунду: «Приходят козаки черкасские и каневские, становятся под улусами нашими на Днепре и вред наносят нашим людям; я много раз посылал к вашей милости, чтоб вы их остановили, но вы их остановить не хотели; я шел на московского: тридцать человек за болезнию вернулись от моего войска, козаки поранили их и коней побрали. Хорошо ли это: я иду на твоего неприятеля, а твои козаки из моего войска коней уводят? Я приязни братской и присяги сломать не хочу, но на те замки, Черкасы и Канев, хочу послать свою рать. А это знак ли доброй приязни братской? Черкасские и каневские властели пускают козаков вместе с козаками неприятеля твоего и моего (великого князя московского), вместе с козаками путивльскими по Днепру под наши улусы и, что только в нашем панстве узнают, дают весть в Москву; в Черкасах старосты ваши путивльских людей у себя на вестях держат; так на Москву из Черкас пришла весть за пятнадцать дней перед нашим приходом». Малороссийские козаки находились под ведомством старосты черкасского и каневского, а эту должность в описываемое время занимал известный Евстафий Дашкович.

Город в московских областях не изменил своего значения и внешнего вида в княжение Василия; по-прежнему он оставался местом убежища для окружного народонаселения в случае нашествия неприятельского; дворы, которые имели в городах окрестные землевладельцы и монастыри, назывались дворами осадными: так, от описываемого времени дошла до нас великокняжеская грамота к тверскому городскому прикащику и ключнику об отводе места Иосифову Волоколамскому монастырю под осадный двор. В 1508 году великий князь велел мастеру Алевизу Фрязину вкруг города Москвы обкладывать ров камнем и кирпичом и пруды копать. Иностранцы так описывают Москву времен Василиевых: «Город Москва деревянный и довольно обширный, но издали кажется еще обширнее, чем на самом деле, потому что большие сады и дворы при каждом доме увеличивают пространство города; кроме того, на конце его находятся жилища кузнецов и других мастеров, для которых необходим огонь, и между этими жилищами находятся целые луга и поля. Великий князь Василий выстроил для своих телохранителей за рекою новый город Нали (Nali, Наливки), что по-русски значит infunde (наливай), потому что им одним позволено пить мед и пиво, когда хотят; поэтому они и удалены за реку, чтоб не заражали других своим примером. Около города находятся монастыри, из которых каждый издали кажется городом. Обширность города не позволяет определить межу и устроить достаточные укрепления. Улицы в некоторых местах загорожены рогатками, при которых находятся сторожа, имеющие обязанность наблюдать, чтоб никто не ходил ночью после урочного часа; если кого поймают в запрещенное время, то бьют, грабят или сажают в тюрьму, исключая людей известных и почетных, которых сторожа провожают до дому. Такие сторожа помещаются там, где лежит свободный вход в город, ибо остальную часть его обтекает Москва-река, в которую под самым городом впадает Яуза, а чрез эту реку трудно переправляться по высоте берегов; на Яузе построено много мельниц. Этими-то реками ограждается город, который, кроме немногих каменных домов, церквей и монастырей, весь деревянный. Число церквей в нем показывают едва вероятное; говорят, что их более 41500. Обширный город этот очень грязен, почему на разных, более других посещаемых местах находятся мосты. Крепость, построенная из кирпича, с одной стороны омывается рекою Москвою, а с другой-Неглинною. Последняя подле верхней части крепости является в виде пруда; вытекая из него, наполняет крепостные рвы, в которых находятся мельницы. Крепость кроме обширных и великолепных палат великокняжеских заключает в себе дом митрополичий, домы братьев великого князя, вельмож и разных других лиц, все большие и деревянные; кроме того, много в ней церквей». На литовской границе приобретена была крепость первой важности по тому времени-Смоленск; на этой стороне ограничились ею да укреплением Пскова; в 1517 году здесь пало стены 40 сажен; мастер Иван Фрязин надделал эти 40 сажен, камень возили священники, псковичи носили песок и сеяли решетом; несмотря на то, постройка обошлась великому князю в 700 рублей. Более старались укреплять города на южной и восточной украйне от крымцев и казанцев: в 1509 году построили в Туле город деревянный, в 1520-каменный; в 1525 построен в Коломне город каменный; в Чернигове и Кашире построены города деревянные в 1531 году, а на реке Осетре-каменный; на востоке укреплен каменным городом Нижний еще в 1508 году, строил город мастер Петр Фрязин; мы упоминали уже о построении нового деревянного города Васильсурска. В 1508 году великий князь прислал в Новгород боярина, велел ему урядить здесь торги, ряды и размерить по-московски улицы; в 1531 году прислал туда же дьяков, приказал им на Софийской стороне размерить улицы; они начали размерять Великую улицу от Владимирских ворот прямо в конец, и все улицы от поля прямо в берег, и места по всему пожару; дьяки приказали также поставить решетки по всему городу и учредить пожарных сторожей (огневщиков); с 1 октября начали стоять сторожа у решеток; эта мера оказалась благодетельною: прежде было в городе много злых людей, грабежей, воровства, убийства, с этих же пор начала быть тишина по всему городу; многие злые люди от такой крепости городской побежали прочь, а другие исправились и привыкли к честному труду. Значительные пожары были редки в Москве в княжение Василия: в 1508 году погорел посад и торг от панского двора; в 1531 году загорелся порох на Успенском враге, на дворе иностранного мастера Алевиза, где его делали: в один час сгорело работников больше 200 человек. В Новгороде Великом был большой пожар в 1508 году, тогда погибло более 5000 человек; в Новгороде Нижнем-в 1531 году; раза два упоминаются пожары во Пскове; сгорел весь Изборск.

В Западной Руси города продолжают получать новые грамоты на магдебургское право и подтверждения старых. Жители городов поднепровских и задвинских били челом королю Сигизмунду, что терпели они большие притеснения от его писарей, посылаемых для сбора недоимок: слуги этих писарей безвыездно круглый год живут в волостях на счет последних, судят и рядят жителей и берут большие пошлины; да и сами писаря обирают их непомерно, отчего многие жители разошлись, а которые остались, те не только всех даней, но и половины заплатить не могут. Поэтому они просили, чтоб король позволил им, как бывало прежде, при Витовте и Сигизмунде, собирать дань самим, грошовую, бобры, куницы, и относить в казну, а мед пресный-к ключнику. Король исполнил их просьбу. И в Западной Руси, желая населить какое-нибудь место, правительство освобождало новоселенцев от податей на несколько лет: так, король Сигизмунд поручил виленскому воеводе Радзивиллу населить место при Клещелязях, на земле Бельзского повета; людей поселилось уже немало, но когда воевода вздумал присоединить их к дворной пашне клещелязской, то многие из них ушли прочь. Видя это, новый воевода Гастольд по приказу королевскому дал поселенцам хелмское право: двор королевский клещелязский не имел права судить их и рядить; судил и рядил их войт с бурмистрами и радцами; при войте два бурмистра: один дворный, которого двор выбирает из тех же мещан клещелязских, его обязанность-смотреть за доходами, сбираемыми для двора; а другой бурмистр-от места; оба выбираются ежегодно. Жители места обязаны давать с каждой волоки по полукопью грошей да по бочке овса; кто пиво варит, тот платит столько же; от судных штрафов два пенязя идут на двор королевский, а третий – на войта; кто занимается торговлею, должен давать по грошу на год; мясники должны давать с каждого торгу по плечу мяса бараньего на двор королевский; корчмы винные должны быть на короля, а кто будет вином шинковать, тот дает по десяти грошей. Люди вольные, хотящие селиться в месте Клещелязском на сыром корню, а не на обработанных уже участках (не на проробках), свободны на десять лет от платы полукопья с волоки и бочки овса; кто же сядет на участках обработанных (на волоках проробленных), те свободны на два года от упомянутых податей. Быт городов с магдебургским правом по-прежнему не был мирен, по-прежнему встречаем жалобы горожан на воевод, князей, панов и бояр; в 1527 году король Сигизмунд должен был писать полоцкому воеводе Петру Кишке, чтоб он не нарушал магдебургского права, данного городу; в грамоте говорится, что войт, бурмистры, радцы и все мещане не раз жаловались королю на убийства, побои, грабежи, которые они терпели от урядников и слуг воеводских; что король не раз писал воеводе с увещанием прекратить эти насилия, но воевода еще больше начинал притеснять горожан; жаловались полочане не на одного воеводу, но на князей, панов, бояр полоцких, на игуменью и на монахов бернардинских: мещан, которые купят земли у бояр и у путных людей, воевода велит ставить перед собою и судит их; многих ремесленных людей за себя забрал и приказывает им на себя работать; принимает за себя мещан, которые нарочно выходят из магдебургского права, чтоб не платить серебщизны, ордынщины и других городовых податей; также многие мещане задаются за владыку, князей и бояр полоцких, а те их принимают; установлены новые мыты по рекам; многие бояре и слуги воеводские женились на мещанках, взяли за ними домы и земли городские, а городские повинности нести и магдебургскому праву послушны быть не хотят; которые мещане в селах живут или в замке дворы имеют, тех воевода судит городовым правом и проч. В Вильне были смуты между самими горожанами и начальством их, бурмистрами и радцами; горожане были недовольны старым уставом и требовали некоторых новых статей, но король не согласился на это требование, подтвердил старый устав во всей силе; зато подтвердил, чтоб вильняне и подати, серебщизну и ордынщину, платили по старине, без новых прибавок. Мы видели, что при великом князе Александре Бельское войтовство дано было в потомственное владение Гоппену; но Гоппен, как видно, продал его какому-то Русину, и этот продал его виленскому воеводе Николаю Радзивиллу; у сына и наследника Радзивиллова, Яна Николаевича, купил его бельский мещанин Иван Сегеневич в пожизненное владение за 300 коп грошей; но в 1526 году бурмистры, радцы и все мещане бельские били челом королю Сигизмунду, чтоб позволил это войтовство выкупить у Радзивилла целому городу Бельску на общие деньги и вперед войта выбирать мещанам: король согласился. Из любопытной записки, поданной королю Сигизмунду от всей Киевской земли, мы узнаем, что поправка киевской крепости производилась обыкновенно всеми поднепровскими волостями, а после сожжения Киева ханом Менгли-Гиреем при короле Казимире в поправке участвовали кроме приднепровских волостей волости задвинские и торопецкие; более 20000 топоров было в деле; пан, наблюдавший за городовыми постройками, назывался городничим.

Жиды одно время были выгнаны из Литвы, но скоро опять возвращены с правом взять во владение свои прежние дома и земли, которыми во время их изгнания владели христиане; сперва заставили было жидов выставлять на войну 1000 коней, но потом освободили от военной службы во всех видах; наконец, в 1533 году снова подтверждены были все их прежние права.

Относительно сельского народонаселения в Московском государстве от времен Василия дошла до нас уставная грамота крестьянам Артемовского стана в Переяславском уезде. Здесь прежде всего определяется количество поборов, которые шли с крестьян волостелю, его тиуну, праветчику и доводчику три раза в год: на Рождество Христово, на Светлое воскресенье и на Петров день; при вступлении волостеля в должность (на въезд) он берет у крестьян то, что каждый добровольно ему принесет. С починков (новоначатых поселений), записанных, но непашенных, и с новых починков, явившихся после переписи (письма), волостель, его тиун, праветчик и доводчик поборов не берут до урочных лет; когда же насельники отсидят свои урочные годы, то платят такие же поборы, какие идут и с старых деревень. Волостель тиуна, праветчика и доводчика ранее году не переменяет. Без старосты и без лучших людей волостель и его тиун суда не судят. Случится в волости душегубство и душегубца не сыщут, то крестьяне обязаны заплатить наместникам за голову четыре рубля виры и платят эту виру целою волостью; если же сыщут душегубца, то выдают его наместникам и их тиунам и тогда ничего не платят; при смертном случае, в котором никто не виноват (например, если кто утонет и проч.), крестьяне также ничего не платят. Волостелинские, и тиунские, и боярские люди, и никто другой на пиры и на братчины к крестьянам незваные не входят, а кто придет пить незваный, того вышлют безнаказанно; если же не пойдет вон, станет пить силою и причинится тут крестьянам какой-нибудь вред, то незваный гость платит вдвое без суда и исправы, а от великого князя быть ему в казни и продаже. Попрошатаям у них по волости просить не ездить. Кто в одной волости выдаст дочь замуж, тот дает волостелю за новоженный убрус 4 деньги; а кто выдаст дочь замуж из волости в волость, тот дает за выводную куницу два алтына. Скоморохам у них в волости не играть. С лошадиного пятна волостель берет по деньге с купца и продавца. Князья, бояре, воеводы ратные и всякие ездоки насильно в волости не ставятся, кормов, проводников, подвод у крестьян не берут, а если где остановятся, покупают корм по вольной цене. – Такого же содержания уставная грамота, данная удельным дмитровским князем Юрием Иоанновичем Каменного стана бобровникам, которые находились в ведении ловчего; права последнего определены одинаково с правами волостеля в предыдущей грамоте; но, кроме того, определен способ раскладки повинностей; кормы ловчего, тиунов и доводчиков, побор дворский, бобровники с десятскими и добрыми людьми между собою мечут со столца по дани и по пашне: которая деревня больше пашнею и угодьем, на ту больше корму и поборов положат; собрав эти кормы, староста с десятскими платят ловчему, его тиуну и доводчику побор в городе Дмитрове по праздникам; а тиуну и доводчику по деревням самим не ездить, кормов и побору не брать. Кто повезет к себе тиуна и доводчика пить на пир или на братчину, то они, пивши, тут не ночуют, ночуют в другой деревне, и насадок (побор пивом или другого рода хмельным напитком) с пиров и братчин не берут. Относительно ссор и драк на пиру определено сходно с двинскою грамотою великого князя Василия Дмитриевича: «В пиру или братчине побранятся или побьются и, не выходя с пиру, помирятся, то ловчему и его тиуну за то нет ничего; если же помирятся, вышедши с пиру, за приставом, то ловчему и его тиуну также нет ничего, кроме хоженого». Но в обеих грамотах, и в двинской, и в бобровничьей, нет указания на судебное значение братчин, которое выражается в Псковской Судной грамоте: «Братчина судит как судьи». Доводчик ездит по деревням дважды в год-о Рождестве Христовом и о Петрове дне, ездит сам-друг с паробком на тройке: где доводчик обедает, тут ему не ночевать, где ночует, тут ему не обедать. Относительно быта зависимого народонаселения в описываемое время замечательна заемная и закладная грамота Власа Фрязинова, данная им вместе с людьми его, поименованными в грамоте: «А в деньгах есми с своими людми един человек, кой нас в лицех на том деньги».