Полный курс русской истории: в одной книге

Племена Днепровской Руси

Называет летопись и другие племена:

«И после этих братьев стал род их держать княжение у полян, а у древлян было свое княжение, а у дреговичей свое, а у славян в Новгороде свое, а другое на реке Полоте, где полочане. От этих последних произошли кривичи, сидящие в верховьях Волги, и в верховьях Двины, и в верховьях Днепра, их же город – Смоленск; именно там сидят кривичи. От них же происходят и северяне. А на Белоозере сидит весь, а на Ростовском озере меря, а на Клещине озере также меря. А ПО реке Оке – там, где она впадает в Волгу, – мурома, говорящая на своем языке, и черемисы, говорящие на своем языке, и мордва, говорящая на своем языке. Вот только кто говорит по-славянски на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане, прозванные так потому, что сидели по Бугу, а затем ставшие называться волынянами. А вот другие народы, дающие дань Руси: чудь, меря, весь, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, нарова, ливы, – эти говорят на своих языках, они – от колена Иафета и живут в северных странах. Когда же славянский народ, как мы говорили, жил на Дунае, пришли от скифов, то есть от хазар, так называемые болгары, и сели по Дунаю, и были поселенцами на земле славян. Затем пришли белые угры и заселили землю Славянскую. Угры эти появились при царе Ираклии, и они воевали с Хосровом, персидским царем. В те времена существовали и обры, воевали они против царя Ираклия и чуть было его не захватили. Эти обры воевали и против славян и притесняли дулебов – также славян, и творили насилие женам дулебским: бывало, когда поедет обрин, то не позволял запрячь коня или вола, но приказывал впрячь в телегу трех, четырех или пять жен и везти его – обрина, – и так мучили дулебов. Были же эти обры велики телом, и умом горды, и Бог истребил их, умерли все, и не осталось ни одного обрина. И есть поговорка на Руси и доныне: „Погибли, как обры“, – их же нет ни племени, ни потомства. После обров пришли печенеги, а затем прошли черные угры мимо Киева, но было это после – уже при Олеге. Поляне же, жившие сами по себе, как мы уже говорили, были из славянского рода и только после назвались полянами, и древляне произошли от тех же славян и также не сразу назвались древляне; радимичи же и вятичи – от рода ляхов. Были ведь два брата у ляхов – Радим, а другой – Вятко; и пришли и сели: Радим на Соже, и от него прозвались радимичи, а Вятко сел с родом своим по Оке, от него получили свое название вятичи. И жили между собою в мире поляне, древляне, северяне, радимичи, вятичи и хорваты. Дулебы же жили по Бугу, где ныне волыняне, а уличи и тиверцы сидели по Днестру и возле Дуная. Было их множество: сидели они по Днестру до самого моря, и сохранились города их и доныне; и греки называли их „Великая Скифь“».

Славянские племена перечислены в нашей летописи в таком порядке: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане (волыняне), радимичи, вятичи, хорваты, дулебы, угличи, тиверцы, кривичи, дулебы и «многочисленные племена, у которых были города, существовавшие до времен летописца». Соловьев реконструирует путь восточных славян так: они ушли из Галиции от хорватов на берега Днепра, а уже оттуда началось расселение славян далее на восток и север. Переселенцы селились не в пустых землях, а рядом с иноязычными (финскими и прибалтийскими) народами – весью, мерей, муромой, черемисами, чудью, мордвой, пермью, печерой, ямью, литвой, зимиголой, корсью, наровой, ливами. Главных славянских племен было пять – поляне, древляне, дреговичи, славяне новгородские и полочане, остальные, очевидно, ответвились от них. Путь славян выглядит так: вверх на север по западной стороне Днепра и снова на юг – по восточной. Дулебы, бужане, угличи, тиверцы, радимичи и вятичи появились в качестве второй волны переселения, их путь неизвестен. Ясно одно: они сели в местах, которые еще не были заняты первой волной переселенцев. Радимичам пришлось вообще занять свободную пока что речку Сожь, а вятичам – Оку, поскольку земли между Сожью и Окой по реке Десне уже были заселены северянами. Угличей и тиверцев летописец помещает по Днестру до моря и Дуная, однако Соловьев считал, что тут нужно заглянуть немного далее в наш источник:

«…угличи жили прежде в низовьях Днепра; когда Игорев воевода Свенельд после упорного трехлетнего сопротивления взял их город Пересечен, то они двинулись на запад, перешли Днестр и поселились на западном его берегу», – к тому же, следуя указаниям Прокопия и Иорнанда, он отождествляет их с антами.

Общественный строй восточных славян

У славянских переселенцев был родовой строй. Иными словами, каждый род в племени селился отдельно, и во главе каждого из них стоял родовой вождь, когда требовалось решать важные для племени вопросы, вожди родов собирались вместе на совет, известный как совет старейшин. Эти старейшины или родовые вожди носили разные имена – князья, жупаны, старцы, владыки. От названия родового вождя, считает Соловьев, и пошло русское слово «князь», которое со временем утратило всякий родовой смысл и стало титулом. Об этом начальном родовом периоде славянской жизни летопись сообщает так:

«Все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов, и предания, и каждые – свой нрав. Поляне имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводит ее накануне, а на следующий день приносят за нее – что дают. А древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое, и браков у них не бывало, поскольку умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены. И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду, и возлагали на эту колоду мертвеца, и сжигали, а после, собрав кости, вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах по дорогам, как делают и теперь еще вятичи. Этого же обычая держались и кривичи, и прочие язычники, не знающие закона Божьего, но сами себе устанавливающие закон».

Иначе говоря, хотя родовые обычаи и быт у славян отличались, между ними было очень много сходных черт. Соловьев пояснял, что не стоит воспринимать эти обычаи как нечто умилительное и напрасно утраченное:

«Существуют различные взгляды на родовой быт: одни представляют его в идиллическом виде, предполагают в нем исключительное господство нежных, родственных отношений, другие, напротив, смотрят на него с противоположной стороны, предполагают суровость отношений между отцом и детьми, между родоначальником и родичами, подавление родственных отношений правительственными, причем приводят в пример семью римскую и германскую, где отец имел право осуждать своих детей на рабство и смерть. Мы заметим, что нельзя представлять себе родового быта идиллически, нельзя забывать о первобытном, младенческом состоянии народа, которого движения, страсти мало чем обуздываются; не надобно забывать, что и у просвещенных народов родственные отношения не исключают вражды, что вражда между родичами считается самою сильною, что родовой быт, по самому существу своему, условливает неопределенность, случайности. Но, с другой стороны, мы не можем вполне разделять и противоположного взгляда: правда, что в быте родовом отец семейства есть вместе и правитель, над которым нет высшей власти, но не знаем, в праве ли мы будем допустить совершенное подавление родственных отношений правительственными, особенно при отсутствии всяких определений; не имеем ли мы права предположить, что родственные отношения в свою очередь смягчали отношения правительственные? Каким образом осудить их на совершенное бездействие даже в быту самом грубом? Владимир имеет право казнить жену, замышлявшую преступление, и хочет воспользоваться своим правом, но входит малютка-сын, и меч выпадает из рук отцовских. Здесь главный вопрос не в том, подавлялись ли родственные отношения правительственными, но в том, как выражались самые родственные отношения? Мы не должны только по своим христианским понятиям судить о поступках языческих грубых народов; так, например, отец в семье германской и литовской осуждал на гибель новорожденных детей своих, если семья была уже многочисленна или если новорожденные были слабы, увечны; но такое поведение отцов, приводящее нас в ужас, проистекало у язычников из грубых понятий о родственном сострадании, а не из понятий о деспотической власти отца над детьми; язычники смотрели на жизнь человека с чисто материальной стороны: при господстве физической силы человек слабый был существом самым несчастным, и отнять жизнь у такого существа считалось подвигом сострадания; доказательством тому служит обязанность детей у германцев и литовцев убивать своих престарелых, лишенных сил родителей. Эти обычаи имели место преимущественно у племен воинственных, которые не терпели среди себя людей лишних, слабых и увечных, не могших оказывать помощи на войне, защищать родичей, мстить за их обиды; у племен, живших в стране скудной, стремление предохранить от голодной смерти взрослых заставляло жертвовать младенцами. Но у народа относительно более мирного, земледельческого, живущего в стране обильной, мы не встретим подобных обычаев; так, не встречаем их у наших восточных славян: летописец, говоря о черной стороне языческого быта последних, не упоминает об означенных обычаях; даже у славян померанских, которые по воинственному характеру своему и по соседству с племенами германскими и литовскими являются более похожими на последних, даже и у этих славян с престарелыми и слабыми родителями и родственниками обходились совершенно иначе, чем у германцев и литовцев. Вообще же должно остерегаться делать точные определения первоначальному родовому обществу в том или другом смысле».

Иными словами, не стоит впадать в крайности – видеть в родовом строе воплощение добра и справедливости или же видеть в нем одни лишь гнусности и безобразие. Жизнь наших предков в ту дальнюю эпоху была отнюдь не безоблачной, нравы были достаточно грубыми, но, тем не менее, родовое общество строилось по своим, пусть неписанным, но законам. И славяне этих законов придерживались. То есть это были вовсе не столь уж звериные обычаи, о которых повествует нам летопись.

Родовые старшинства

Известно, что должность главы рода, то есть вождя, не была наследной, то есть совсем не обязательно, что она переходила от отца-вождя к старшему из сыновей. Многое зависело и от личных качеств, и от выбора всех мужчин или старейшин рода. Из этого древнего обычая Соловьев выводил и более поздний – «посадить князя», то есть ввести князя через установленные нормы во власть. Не «посаженный» князь такой власти иметь не мог. Его должны были признать, принять. Вождь отвечал за всю жизнь рода, за его существование: он распоряжался всеми работами, хранил казну, вносил подати, выдавал одежду и еду, наказывал за проступки по справедливости, а также – как считал историк – был еще и жрецом. То есть в нем соединялась вся земная и небесная власть (хотя и не христианская). В более позднем обществе, которое ученый отождествлял с родовым (хотя таковым оно уже не являлось), при Рюриковичах, власть над родом стала наследной, ее принимал старший в роду. Эта особая черта передачи власти у Рюриковичей, действительно, существовала, она была причиной постоянных войн и стычек между князьями. Старший в роду Рюриковичей принимал функции отца, для всех младших братьев и родственников он считался «отцом». Скажем, это отношение к князю как к отцу (а также к любому барину как к отцу) было характерно и для крестьянства отнюдь не IX века нашей эры, а XIX. Но в среде знати такое отношение к старшему в роду благополучно исчезло вместе с родом царствующих Рюриковичей. Но в днепровской Руси родовое старшинство обязывало младших покоряться воле старших, так что не удивительно, что младшие мечтали достичь положения старшего в роду и получить право распоряжаться жизнями и имуществом других по собственному усмотрению. Русский порядок наследования в те времена, пожалуй, наиболее сложный и запутанный. Если при первых киевских князьях из варягов он был еще понятным и оправданным, то впоследствии при росте числа наследников разобраться в нем стало очень сложно. Но в начале истории днепровских славян все было предельно просто. Наследование власти было примитивным. Здесь нужно говорить о выделении из общего рода его частей, которые уходили, осваивали новые земли, расширялись, затем практически порывали со своим прежним родом (может, только помнили о своем происхождении) и становились новым племенем, часто враждебным к тому, из которого произошли. Аналогичным образом, говорит Соловьев, происходило и в разветвленном уже роду Рюриковичей, когда образовывались происходящие от одного корня, но враждебные княжеские кланы. В начальные века каждый род возводил свой город. Городом, конечно, в нашем понимании эти поселения назвать трудно. По виду это была довольно крупная деревня, но обнесенная частоколом, то есть изгородью, огороженное место – отсюда и пошло слово город. Первоначально городов было немного, на всем пространстве между Новгородом и Киевом летописный князь Олег упомянул всего два – Любеч и Смоленск. Скорее всего, их было больше, в каждом племени (кроме вятичей, радимичей и дреговичей), но Олегу они по сравнению с Новгородом и Киевом показались ничтожными. Такие «города» не спасли бы от полноценного врага вроде римлян или византийцев, но от соседних племен, стоявших на том же уровне развития, – спасали. Какая-никакая, но это была защита. Стычки были постоянными, а в силу схожести вооружения – безнадежные. Род вставал на род, кто-то побеждал, кто-то проигрывал, затем все повторялось, но победитель был другой, и так до бесконечности. Ничего, кроме разрушения и смертей, такие стычки не приносили. Конечно, существовали межплеменные и внутриплеменные собрания старейшин, которые должны были предотвратить войны и разрешить недоразумения мирным путем. Однако со временем все эти собрания или веча никакого эффекта не достигали. Вражда поднялась на тот уровень, когда потребовался третейский судья. Таким судьей и стали пришлые варяжские князья.

Быт древних славян

Но прежде чем заняться легендой о призвании варягов, стоит сказать несколько слов о быте славян. Соловьев считал славян, даже живших в те далекие времена, добрым, искренним и нравственным народом:

«Сличив известия современников-чужеземцев, мы находим, что вообще славяне своею нравственностию производили на них выгодное впечатление: простота нравов славянских находилась в противоположности с испорченными нравами тогдашних образованных или полуобразованных народов».

Упомянув вскользь, что некоторые современники писали о крайней жестокости славян с пленными и особенно с христианскими миссионерами, он все же склонялся к тому, что это преувеличение, и объяснял расхождение в оценке славян между иностранцами того времени тем, что между славянами попросту не было согласия, потому одним они казались верхом добродетели, а другим – верхом вероломства. Объяснение, конечно, чудесное. Славяне были не лучше и не хуже других первобытных народов, но не стоит верить Соловьеву, что рабство у славян было чем-то лучше рабства в других рабовладельческих странах, хотя бы в той же Византии. Как заслугу славян историк приводит факт, что славяне обращали пленных в рабство не навсегда, а только на время. Он объяснял этот казус тем, что в славянском обществе с крайне простым бытом раб был вещью довольно бесполезной, так что его стремились побыстрее освободить, чтобы он приносил хоть какую-то пользу. На самом деле славяне просто продавали своих рабов, этому они научились быстро, рынки были бескрайними, рабов очень охотно покупали и в юго-восточной Европе, и в юго-западной Азии. Торговля живым товаром была очень хорошей доходной статьей на протяжении нескольких веков. И это открытие сделали вовсе не варяжские князья, а те самые славяне, которые их пригласили на княжение. Правда, при князьях торговля рабами стала источником богатства города Киева. Это была такая прекрасная торговля, что в договорах с Константинополем пришлось специально оговаривать, кого можно продавать, а кого не стоит. Если учесть, что Византия была покупателем, факт заслуживает внимания.

Еще одна интересная деталь славянского быта – языческие черты, которые держались даже после принятия христианства. Одна такая черта – особенности погребального обряда. Другая – особенности брачных союзов. На самом деле обе они взаимосвязаны. Время днепровской Руси – это уже время уверенного патриархата. Славянское общество не знало моногамной семьи, все отцы-основатели славянского общества были многоженцами. Даже те самые поляне, о которых летописец высказывается наиболее лицеприятно. Если учесть, что многоженцем был крестивший Русь Владимир Святой, то вполне понятно, что все предыдущие князья просто обязаны были иметь по несколько жен. Таковое положение дел могло смутить христианского миссионера, но славян вовсе не смущало. Жены в раннем славянском обществе были вынуждены разделять и судьбу своих мужей. Соловьев пишет о необычайной женской верности как об особой славянской добродетельной черте. Но эта особая женская верность проистекала из языческих обычаев. По этой вере женщина должна была разделить судьбу своего умершего мужа. О том, как это происходило, лучше Соловьева сказал арабский автор раннего Средневековья Ибн Фадлан, описывая погребальный обряд одного знатного руса:

«Они положили его в могилу и накрыли ее крышкой, в продолжение десяти дней, пока не кончили кроения и шитья одежды его. Это делается так: бедному человеку делают у них небольшое судно, кладут его туда и сжигают его; у богатого же они собирают его имущество и разделяют его на три части: треть дают семье, на треть кроят ему одежду, и за треть покупают горячий напиток, который они пьют в тот день, когда девушка его убивает себя и сжигается вместе со своим хозяином. Они же преданы вину, пьют его днем и ночью, так что иногда умирает один из них с кружкой в руке. Когда же умирает у них глава, то семья его говорит девушкам и мальчикам: „Кто из вас умрет с ним?“ и кто-нибудь из них говорит: „я!“ Когда он так сказал, то это уже обязательно для него, ему никак не позволительно обратиться вспять, и если б он даже желал, это не допускается; большею частью делают это девушки.

Посему, когда умер вышеупомянутый человек, то сказали его девушкам: кто умрет с ним? и одна из них ответила: я! Посему назначили двух девушек, которые бы стерегли ее и были бы с ней; куда бы она ни пошла, иногда они даже моют ей ноги своими руками. Затем они взялись за него, за кройку его одежды и приготовление ему нужного. Девушка же пила каждый день и пела, веселясь и радуясь. Когда же наступил день, назначенный для сожжения его и девушки, я пошел к реке, где стояло его судно, и вот! оно уже было вытащено (на берег) и для него сделали четыре подпоры из дерева речного рукава и другого дерева, а вокруг поставили деревянные изображения, подобные великанам. Судно они потащили на эти дерева (столбы) и начали ходить взад и вперед и говорить слова, мне непонятные, а он (мертвец) еще был в своей могиле, они еще не вынули его. Затем принесли скамью, поставили ее на судно и покрыли ее вышитыми коврами, румским дибаджем и подушками из румского же дибаджа. Затем пришла старая женщина, которую называют ангелом смерти, и выстлала на скамью все вышеупомянутое; она же управляет шитьем и приготовлением его, она также принимает (убивает) девушку, и я видел ее черную (темно-красную), толстую, с лютым видом. После того, как они пришли к могиле его, они сняли землю с дерева, равно как само дерево, вынули мертвеца в покрывале, в коем он умер, и я видел его почерневшим от холода этой страны. Они прежде поставили с ним в могилу горячий напиток, плоды и лютню (или балалайку); теперь же они вынули все это. Он ни в чем, кроме цвета, не переменился. Ему надели шаровары, носки, сапоги, куртку и кафтан из дибаджа с золотыми пуговицами, надели ему на голову калансуву из дибаджа с соболем, понесли его в палатку, которая находилась на судне, посадили его на ковер и подперли его подушками; принесли горячий напиток, плоды и благовонные растения и положили к нему; принесли также хлеб, мясо и лук и бросили пред ним; принесли также собаку, рассекли ее на две части и бросили в судно. Затем принесли все его оружие и положили о-бок ему; затем взяли двух лошадей, гоняли их, пока они не вспотели, затем их разрубили мечами и мясо их бросили в судно; затем привели двух быков, также разрубили их и бросили в судно; затем принесли петуха и курицу, зарезали их и бросили туда же. Девушка же, долженствующая умереть, ходила взад и вперед, заходила в каждую из их палаток, где поодиночке сочетаются с нею, причем каждый говорит ей: „Скажи твоему господину, что я сделал это по любви к тебе“.

Когда настало среднее время между полуднем и закатом, в пятницу, повели они девушку к чему-то, сделанному ими наподобие карниза у дверей, она поставила ноги на руки мужчин, поднялась на этот карниз, сказала что-то на своем языке и была спущена. Затем подняли ее вторично, она сделала то же самое, что в первый раз, и ее спустили; подняли ее в третий раз, и она делала, как в первые два раза. Потом подали ей курицу, она отрубила ей головку и бросила ее, курицу же взяли и бросили в судно. Я же спросил толмача об ее действии, и он мне ответил: в первый раз она сказала: „Вот вижу отца моего и мать мою!“, во второй раз: „Вот вижу всех умерших родственников сидящими!“, в третий же раз сказала она: „Вот вижу моего господина сидящим в раю, а рай прекрасен, зелен; с ним находятся взрослые мужчины и мальчики, он зовет меня, посему ведите меня к нему“. Ее повели к судну, она сняла запястья, бывшие на ней, и подала их старой женщине, называемой ангелом смерти, эта же женщина убивает ее. Затем сняла она пряжки, бывшие на ее ногах, и отдала их двум девушкам, прислуживавшим ей; они же дочери известной под прозванием ангела смерти. Потом ее подняли на судно, но не ввели ее в палатку, и мужчины пришли со щитами и палками и подали ей кружку с горячим напитком, она пела над ней и выпила ее; толмач же сказал мне, что этим она прощается со своими подругами. Затем дали ей другую кружку, которую она взяла, и запела длинную песню; старуха же торопила ее выпить кружку и войти в палатку, где ее господин. Я видел ее в нерешимости, она желала войти в палатку и всунула голову между палаткой и судном; старуха же взяла ее за голову, ввела ее в палатку и сама вошла с ней. Мужчины начали стучать палками по щитам, для того, чтоб не слышны были звуки ее криков, и чтоб это не удержало других девушек, (так что) они не пожелают умереть со своими господами. Затем вошли в палатку шесть человек и все вместе сочетались с девушкой; затем ее простерли о-бок с ее господином-мертвецом, двое схватили ее за ноги и двое за руки, а старуха, называемая ангелом смерти, обвила ей вокруг шеи веревку, противоположные концы которой она дала двум, чтоб они тянули, подошла с большим ширококлинным кинжалом и начала вонзать его между ребер ее и вынимать его, а те двое мужчин душили ее веревкой, пока она не умерла. Затем подошел ближайший родственник этого мертвеца, взял кусок дерева и зажег его, пошел задом вспять к судну, держа в одной руке кусок дерева, а другую руку на открытом (голом) заде, пока не зажег того дерева, которое они расположили под судном, после того уже, как положили умерщвленную девушку подле ее господина. После того подошли (остальные) люди с деревом и дровами, каждый имел зажженный кусок дерева, который он бросил в эти дрова, и огонь охватил дрова, затем судно, потом палатку с мужчиной (мертвецом), девушкой и всем в ней находящимся, потом подул сильный, грозный ветер, пламя огня усилилось и все более разжигалось неукротимое воспламенение его. Подле меня стоял человек из Русов; и я слышал, как он разговаривал с толмачем, бывшим при нем. Я его спросил, о чем он вел с ним речь, и он ответил, что Рус сказал ему: „Вы, Арабы, глупый народ, ибо вы берете милейшего и почтеннейшего для вас из людей и бросаете его в землю, где его съедают пресмыкающиеся и черви; мы же сжигаем его в огне, в одно мгновение, и он в тот же час входит в рай“. Затем засмеялся он чрезмерным смехом и сказал: „По любви господина его (Бога) к нему, послал он ветер, так что (огонь) охватит его в час“. И подлинно, не прошло и часа, как судно, дрова, умерший мужчина и девушка совершенно превратились в пепел. Потом построили они на месте (стоянки) судна, когда его вытащили из реки, что-то подобное круглому холму, вставили в средину большое дерево халандж, написали на нем имя (умершего) человека и имя русского царя и удалились».

Между прочим, это как раз тот обряд, который вскользь упомянут нашим отечественным летописцем:

«И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду, и возлагали на эту колоду мертвеца, и сжигали, а после, собрав кости, вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах по дорогам, как делают и теперь еще вятичи».

Для монаха XII века, конечно, это был уже дикий обряд. Однако и в XII веке вятичи продолжали именно так хоронить своих умерших. Наверно, женщин вместе с телом покойника они уже не сжигали. Но славяне в VII–VIII–IX веках не видели ничего дурного в таком погребении! Соловьев по поводу этого сожжения живой женщины вместе с мертвым мужем отделывается замечанием, что «иностранные писатели удивляются привязанности славянских женщин к мужьям, за которыми они следовали даже в могилу», и тут же добавляет: «справедливо замечают, что этот обычай не был вкоренен».

Увы, он был хорошо «вкоренен», и потребовалось несколько веков христианства, чтобы его основательно «выкоренить»!

Столкновение с соседями

Жизнь наших древних славян легкой не была. Всегда и отовсюду они ожидали врагов. Этими врагами могли быть и соседние братья-славяне, и пришлые печенеги, и прочие кочевые народы. Так что, как пишет Соловьев, славянам приходилось всегда быть наготове. По замечанию Маврикия, «у них (славян. – Автор) недоступные жилища в лесах, при реках, болотах и озерах; в домах своих они устраивают многие выходы на всякий опасный случай; необходимые вещи скрывают под землею, не имея ничего лишнего наружи, но живя как разбойники». Такой стиль жизни, конечно, не содействовал никакому устройству приятного быта, вполне очевидно, что жители не обзаводились ненужными красивыми вещами, ничего не имели из обстановки, они жили в постоянной готовности сорваться с места и избежать смерти. Эта постоянная опасность рождала и особый стиль ведения войны: славяне не стремились сражаться, как в соседних западных странах, то есть на открытой местности и с правильным построением войска. Они предпочитали совершать вылазки, нападать на врага в узких и неудобных для развертывания войска местах, устраивали не сражения, а скорее – засады в непроходимых чащобах.

«Вот почему, – пояснял Соловьев, – император Маврикий советует нападать на славян зимою, когда им неудобно скрываться за обнаженными деревьями, снег препятствует движению бегущих, да и съестных припасов у них тогда мало. Особенно отличались славяне искусством плавать и скрываться в реках, где могли оставаться гораздо долее, чем люди другого племени, они держались под водою, лежа на спине и держа во рту выдолбленный тростник, которого верхушка выходила на поверхность реки и таким образом проводила воздух скрытому пловцу».

Если хотите, то славяне были отличными знатоками ведения партизанской войны! Да и одеты они были, скажем, не по правилам цивилизованного мира. Часто в одних портах, без плаща или даже рубахи, грязные и с дурным запахом, нападали они на врагов. Вооружение этих славянских партизан состояло из двух малых копий или лука, стрелы, между прочим, наши предки смазывали ядом, как и современные аборигены черного континента, и только немногие имели еще и тяжелые щиты. Такие же щиты выставляли они вдоль изгороди своих «городов». Но обороняли они только крупные города, из сел просто бежали в леса под защиту деревьев. Так что воевать со славянами на их земле было для врага делом хлопотным и мучительным. Неудивительно, что с ними воевали в основном кочевники, но те решались лишь на набеги. Завоевать партизан невозможно. Об этом говорит хотя бы опыт Второй мировой войны и белорусских лесов.

Восточных славян никто и не пробовал завоевывать. Они просто насмерть перессорились между собой. Первый конфликт случился на севере, в новгородской земле. Мало того, что жившие вокруг Ильменя народы устали от набегов варяжских дружин (а в IX веке это бедствие повсеместное, точно так же от норманнских разбойников страдала и Западная Европа), так еще и между самими этими народами тоже не было никакого согласия. В таких условиях и пришлось засылать послов в землю варягов, правильно рассудив, что приглашенный для управления князь, которому платится жалованье, как-никак лучше варяга-грабителя или собственного туземного князя, представляющего интересы не всего многонационального севера, а одного лишь племени. Так в нашей истории появляются три норманнских богатыря, то есть три приглашенных скандинавских правителя.

Первые князья

Легенда о призвании князей (862 год)

«В год 6360 (852), индикта 15,– сообщает «Начальная летопись», – когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом».

Итак, мы в 852 году имеем две русские области: одна находится на севере, куда спустя десятилетие призовут варяга Рюрика с родом его, Северная Русь находится в зависимости от варяжских находников, она им платит дань. Сколько это продолжается, неизвестно. Другая земля – на юге, на Днепре, с центром в городе Киеве. Эта вторая, южная земля тоже совсем не свободна: она платит дань не морским разбойникам – варягам, а Хазарскому каганату, сильному государству на востоке, на Волге, со столицей в городе Итиль.

«По прошествии времени, – пишет летописец, – после смерти братьев этих (Кия, Щека и Хорива), стали притеснять полян древляне и иные окрестные люди. И нашли их хазары сидящими на горах этих в лесах и сказали: „Платите нам дань“. Поляне, посовещавшись, дали от дыма по мечу, и отнесли их хазары к своему князю и к старейшинам, и сказали им: „Вот, новую дань нашли мы“. Те же спросили у них: „Откуда?“ Они же ответили: „В лесу на горах над рекою Днепром“. Опять спросили те: „А что дали? Они же показали меч. И сказали старцы хазарские: „Не добрая дань эта, княже: мы добыли ее оружием, острым только с одной стороны, – саблями, а у этих оружие обоюдоострое – мечи. Им суждено собирать дань и с нас, и с иных земель“. И сбылось все это, ибо не по своей воле говорили они, но по Божьему повелению».

Однако, до Божьего повеления пока что далеко. Южная Русь исправно поставляет по горностаю и белке от дыма. Хазарам платят поляне, северяне, радимичи и вятичи. О сути новгородской дани варягам, как говорит Соловьев, ничего не известно, из чего можно сделать точный вывод, что летописец с вопросом не был знаком, он просто не ведал, что за дань платили заморским разбойникам народы севера. Но в 862 году эти народы восстали.

«Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом».

Так вот подводит итог наш летописец. А Соловьев добавляет, что вряд ли прежде варяги просто брали дань у населения, скорее всего, именно они давно уже и владели новгородской землей, потому что иначе непонятно, зачем летописец указывает, что они «начали сами собой владеть»: если начали, так прежде – не владели? Эпизод и на самом деле смутный. Зная повадки варягов, можно предположить, что уже некоторое время владели этой землей как собственной территорией. Но, так сказать, варяжский контингент был слабым и малочисленным, поскольку северянам удалось изгнать этих хозяев за море, попробовать самостоятельное управление, понять, что ничего не получается, и найти идеальный выход из положения: добровольно пригласить одного из варяжских князей для «наряда», то есть управления землей:

«И сказали себе: «Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву». И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманны и англы, а еще иные готландцы, – вот так и эти. Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: „Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами“. И избрались трое братьев со своими родам, и взяли с собой всю русь, и пришли, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, – на Белоозере, а третий, Трувор, – в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля. Новгородцы же – те люди от варяжского рода, а прежде были словене. Через два же года умерли Синеус и брат его Трувор. И принял всю власть один Рюрик, и стал раздавать мужам своим города – тому Полоцк, этому Ростов, другому Белоозеро. Варяги в этих городах – находники, а коренное население в Новгороде – словене, в Полоцке – кривичи, в Ростове – меря, в Белоозере – весь, в Муроме – мурома, и над теми всеми властвовал Рюрик».

Соловьев считал, что Рюрику принадлежит заслуга в сплочении разрозненных финских и славянских племен. Правда, историк был убежден, что местом пребывания Рюрика вовсе не был Новгород. Куда как более удобный торговый городок – Ладога (ныне Старая Ладога). Во-первых, он хорошо защищен в силу особенностей ландшафта, во-вторых, находится гораздо ближе к устью Волхова, впадающего в Ладожское озеро, откуда легко добираться водным морским путем до Скандинавии. То, что Ладога старше Новгорода, ясно стало после археологических раскопок. Соловьев, конечно, ничего об этом знать не мог, но предположение сделал верное. Действительно, если искать ставку Рюрика, это будет Ладога. В Ладоге Рюрик строит крепость, первую из известных на Руси. Другой поименованный город, Изборск – позже пригород Пскова, тоже возник раньше самого Пскова. И недаром брата-Трувора летописец отправляет в Изборск, тогда имевший военное значение. В Изборске тоже строится крепость. Видите? Варяги принимаются укреплять новообретенную землю. Закрепившись в наиболее важных стратегически точках, Рюрик начинает посылать своих воинов и в другие славянские города, лежащие южнее: Полоцк на западе и Ростов на востоке. Причем, если Полоцк – город славянский, то Ростов – явно финский, основными жителями в нем указано племя финно-угорского происхождения – меря. Финские же городки Мурома (население – мурома) и Белоозеро (население – весь). Как ни хотите, но славянские жители в этих городках в меньшинстве. Иначе бы летописец никогда не упомянул финские племена как коренных жителей. Рюрик стянул все эти народы под своею властью, ему даже удалось усмирить самих новгородцев. Соловьев считал, что на новгородском примере очень хорошо видно, как велась позиционная война между племенами: дружно славяне ужиться не могли, каждый видел лишь свою выгоду. В поздней истории Новгорода эти родовые распри славян уступили место распрям между городскими концами – та же родовая распря, но выведенная в пространственный контекст. Усмирить северян Рюрик смог, только опираясь на свою военную силу, чего от него, скорее всего, и ждали.

«Установление наряда, нарушенного усобицами родов, – объясняет Соловьев, – было главною, единственною целию призвания князей, на нее летописец прямо и ясно указывает, не упоминая ни о каких других побуждениях, и это указание летописца совершенно согласно со всеми обстоятельствами, так что мы не имеем никакого права делать свои предположения. Но кроме прямого и ясного свидетельства летописца, призвание князей как нельзя лучше объясняется рядом подобных явлений в последующей истории Новгорода. Летописец начальный говорит, что варяги были изгнаны и потом снова призваны; летописцы позднейшие говорят, что как скоро один князь был изгоняем или сам удалялся из Новгорода, то граждане последнего немедленно посылали за другим: они не терпели жить без князя, по выражению летописца; есть известие, что один из великих князей хотел наказать новгородцев тем, что долго не посылал к ним князя. У внука Рюрикова новгородцы просят князя и в случае отказа грозят найти другого. Вот что сказали они однажды сыну великого князя Ростислава Мстиславича: „Не хотим тебя, мы призвали твоего отца для установления наряда, а он вместо того усилил беспокойства“. Сравним теперь это свидетельство с известием о призвании первых князей и увидим, что цель призвания одна и та же в обоих случаях: князь призывается для установления наряда внутреннего как судья миротворец».

То есть ничего обидного в призвании варягов не было. Да и учитывая вообще многонациональный состав новгородского общества толика варяжской крови ничего в нем изменить не могла. Если южная Русь более однородна по составу населения (кроме северо-востока), там – славяне, то новгородская земля – это настоящий расовый котел. Такой же расово неоднородный район – Полоцк, это славянский город среди массы неславянского населения. Так что обратите внимание: находники Рюрика посажены в города, где в силу многонационального состава они попросту не могут вызвать отторжения. Соловьев видел в призвании чужого скандинавского князя большую степень общественного развития или по крайней мере стремление к нему:

«Эта большая степень общественного развития у северных племен, – обещает он, – ясно окажется впоследствии, мы увидим, что северные племена будут постоянно торжествовать над южными… Призвание первых князей имеет великое значение в нашей истории, есть событие всероссийское, и с него справедливо начинают русскую историю. Главное, начальное явление в основании государства – это соединение разрозненных племен чрез появление среди них сосредоточивающего начала, власти. Северные племена, славянские и финские, соединились и призвали к себе это сосредоточивающее начало, эту власть. Здесь, в сосредоточении нескольких северных племен, положено начало сосредоточению и всех остальных племен, потому что призванное начало пользуется силою первых сосредоточившихся племен, чтоб посредством их сосредоточивать и другие, соединенные впервые силы начинают действовать».

Соловьев очень бы хотел сказать, что тут положено начало русскому государству, но поскольку он считал, что никакого государства не было в Приднепровье, то менее всего он мог его найти в Новгороде. Увы, Москва была ядром государственности, а вовсе не Новгород. Хотя целеустремленный северный народ Соловьеву нравился. Только вот… родовые отношения Рюриковичей не позволили историку увидеть в истории Новгорода историю государства, правда, иного, совсем не похожего на московское!

Но вернемся к Рюрику и его братьям, которые благополучно и очень вовремя умерли.

Рюрик (862–879 годы)

Теперь наш князь остался единоличным управителем русской новгородской земли. Дел у него было невпроворот. Так что, когда варяги подняли закономерный вопрос о грабеже Царьграда, он от решения устранился, но варягам разрешил попробовать. В летописи эта история выглядит так:

«И было у него два мужа, не родственники его, но бояре, и отпросились они в Царьград со своим родом. И отправились по Днепру, и когда плыли мимо, то увидели на горе небольшой город. И спросили: „Чей это городок?“, Те же ответили: „Были три брата, Кий, Щек и Хорив, которые построили городок этот и сгинули, а мы тут сидим, их потомки, и платим дань хазарам“. Аскольд же и Дир остались в этом городе, собрали у себя много варягов и стали владеть землею полян. Рюрик же княжил в Новгороде».

Так волей случая вместо Константинополя варяги оказались в Киеве, осели там, переманили новгородских товарищей и занялись тем же, чем и Рюрик на севере, – то есть приняли управление Киевом и стали воевать с хазарами, дабы отменить всяческую неправильную дань. Киев был таким же торговым городком, что и Новгород, самостоятельно, без военной силы, отбиться от хазар он не мог. Такова эта летописная подоплека. Рюрик тем временем подчинял многонациональный север, северо-запад и северо-восток.

Олег (879–912 годы)