История России с древнейших времен. Том 9

Военные действия против Литвы. – Затруднительное положение русских воевод под Смоленском. – Действия князей Сулешова и Прозоровского. – Приготовления королевича Владислава к московскому походу. – Сношения его с донскими козаками. – Речь архиепископа-примаса. – Вступление Владислава. – Шеин и Новодворский в Смоленске. – Занятие Дорогобужа и Вязьмы. – Грамота Владислава к жителям Москвы. – Князь Д. М. Пожарский в Калуге; его действия против Чаплинского. – Действия князя Д. М. Пожарского. – Неудачные сношения о мирных переговорах. – Неудачные приступы поляков к Борисову. – Движения воевод: Черкасский и Лыков в Можайске, Пожарский в Боровске. – Отступление Черкасского и Лыкова из Можайска к Москве. – Решение в польском стане. – Вторая грамота Владислава в Москву. – Собор в Москве. – Приближение гетмана Сагайдачного. – Болезнь Пожарского. – Неудачные действия князя Волконского против Сагайдачного. – Воровство козаков. – Королевич в Тушине. – Сагайдачный у Донского монастыря и беспрепятственно соединяется с королевичем. – Ужас в Москве. – Комета. – Переговоры о мире. – Неудачный приступ к Москве. – Смерть Чаплинского и Коная Мурзина. – Переговоры на Пресне. – Движение королевича на Переяславскую дорогу и Сагайдачного к Калуге. – Победа князя Тюфякина. – Деулинские переговоры и перемирие. – Размен пленных на Поляновке. – Возвращение Филарета Никитича в Москву (1616–1619)

После прекращения переговоров под Смоленском, 1 июля 1616 года, государь указал идти воевать Литовскую землю воеводам: князю Михайле Конаевичу Тинбаеву да Никите Лихареву с отрядом тысячи в полторы человек; они повоевали окрестности Суража, Велижа, Витепска и другие места. С другой стороны, по вестям, что литовцы пришли под Стародуб, против них выступили воеводы: Михайла Дмитриев и Дмитрий Скуратов с отрядом около 5000 человек. В декабре Скуратов дал знать, что у них с литовцами был бой под Болховом и воеводу Дмитриева убили; на место убитого был послан князь Иван Хованский, которому, между прочим, наказано было: «Писать от себя и словом приказывать в литовские полки к русским людям, чтоб они, помня бога и православную веру, невинной христианской крови не проливали и в муку вечную душ своих не предали, от польских и литовских людей отстали, великому государю Михаилу Федоровичу вину свою принесли и ехали в его полки без всякой боязни: великий государь вины их им отдаст и пожалует своим жалованьем, станет их держать в своей царской милости незабвенно, посылать к ним лазутчиков добрых, кому можно верить и приведши ко кресту; лазутчики должны были раздавать русским людям грамоты от духовенства, в которых владыки писали: „Знаем мы, господа и братья, что вы волею и неволею служите ищущим нашей погибели, не рассуждая, где вы стояли и куда ниспали! Не льстите себя, что вы христиане: если четыре конца мира вопиют на мудрствующих с папою, то вы как будете христианами, поклоняясь зверю, которого Даниил пророк и Иоанн Богослов видели глаголющего глаголы хульные на бога вышнего? Не верьте нам, но узнайте от житий св. отец прежде бывших ваших, которых не только тела, но и перст чудеса несказанные творит: за что они подвизались и с кем единомудрствовали в вере – с патриархами и со всею вселенною или с западом и с папою? О мудрые о себе! Воззрите на прежние роды, где ваши родители, где вы родились, в какой вере крестились и выросли и чья память осталась – благочестивых или нечестивых? Когда узрите одесную Христа стоящих Петра, Алексия, Иону, многострадального Михаила Черниговского с Феодором и в любви скончавшихся Бориса и Глеба, то к ним ли тогда прибегнете, благословение и мир получите или из объятий и от поцелуев Формосовых чад в вечную погибель отойдете? И где скроетесь от заступников российской церкви? Горе будет тогда вам, от таковых отцов отступившим! Того ради молим вас, пока время не пришло погибели общей, вашей и нашей, перестаньте от такого злого умышления и повинитесь богу и его святым угодникам, да восхитят вас от адова мучительства; обратитесь к истинной христианской вере, данной нам от бога, и к государю царю Михаилу Федоровичу, а в отступлении вашем мы вас простим и разрешим и государю царю будем бить челом своими головами: еще же совет царский и милость вам возвещаем, всеми благами земными одарит вас, как сыновей и братьев примет“».

Князь Хованский и Скуратов писали к государю, что литовские люди, повоевав карачевские и кромские места, пошли к Курску, а они, воеводы, – за ними: литовцы пошли к Осколу, взяли его внезапно и сожгли, потом пошли к Белгороду и пробрались за рубеж. Важнее были дела под Смоленском: воеводы, стоявшие под этим городом, Михайла Бутурлин и Исак Погожий, писали от 22 октября, что Гонсевский с польскими и литовскими людьми хочет идти Московскою дорогою, обойти смоленские остроги и стать на Московской большой дороге в Твердилицах. По этим вестям государь велел князю Никите Борятинскому идти изо Ржевы в Дорогобуж, отсюда помогать смоленским таборам, промышлять над литовскими людьми и посылать под Смоленск хлебные запасы из Дорогобужа. В ноябре князь Борятинский дал знать, что он со всеми ратными людьми пришел в Дорогобуж, а Гонсевский пришел и стал между Дорогобужем и Смоленском в Твердилицах, дороги все от Смоленска отнял. Бутурлин из-под Смоленска писал то же самое и что с запасами приезду к ним ниоткуда нет, долгое время сидят они от литовских людей в осаде, хлебными запасами и конскими кормами оскудели, так что иные ратные люди начинают есть кобылятину; литовские люди с двух сторон, из Смоленска и из Твердилиц, приходят к острожкам каждый день и тесноту им чинят великую. Так прошел 1616 год. 6 января 1617 года государь велел идти из Москвы в Дорогобуж выезжему крымскому татарину, боярину князю Юрию Яншеевичу Сулешову, да стольнику князю Семену Прозоровскому с 6000 войска для соединения с Борятинским. 30 марта Сулешов писал из Дорогобужа, что он посылал голов Бояшева и Тараканова на литовских людей: эти головы встретили полковника Вишля, побили его наголову, взяли в плен вместе со многими другими поляками, забрали знамена, трубы и литавры; в Москве сильно обрадовались. Сулешову и Прозоровскому, также всем ратным людям, которые были в бою, послали золотые. Но в мае пришли другие вести: Сулешов писал, что Гонсевский, соединившись с полковником Чаплинским, приступил к смоленским острожкам и вытеснил Бутурлина и Погожего, которые отступили к Белой; Чаплинский подошел было и к Дорогобужу, но был разбит наголову и потерял 240 человек; Сулешов с товарищами опять получил золотые и приказ идти к Москве, оставя в Дорогобуже, Вязьме и Можайске воевод и ратных людей, сколько пригоже, и наполня эти города хлебными запасами, устроив осады совсем, чтоб в них было сидеть бесстрашно. В Дорогобуж был отправлен стольник князь Петр Пронский с товарищем Иваном Колтовским; но они дали знать царю, что в Дорогобуж пройти им нельзя: город осажден литвою; государь приказал им быть в Вязьме и отсюда помогать Дорогобужу, над литовскими людьми промышлять. В июле вести еще хуже: литовские люди пришли в Ржевский уезд, сбираются воевать Старицу, Торжок, Устюжну; в июле писали воеводы из Кашина, Бежецкого Верха, из Углича, что литва уже у них, идет в вологодские и белозерские места: нужно было всюду посылать войско, а между тем давали знать, что сам королевич Владислав, величая себя царем русским, идет прямо на Москву.

Еще в июле 1616 года варшавский сейм определил отправить против Москвы королевича Владислава, для совета которому придано было 8 комиссаров: епископ луцкий Андрей Липский, каштелян бельцкий Станислав Журавинский, каштелян сохачевский Константин Плихта, канцлер литовский Лев Сапега, староста шремский Петр Опалинский, староста мозырский Балтазар Стравинский, сын люблинского воеводы Яков Собеский (отец знаменитого Яна) и Андрей Менцинский. Комиссары обязаны были смотреть, чтоб Владислав не противодействовал заключению славного мира с Москвою, ибо война предпринята была для испытания расположения московского народа к королевичу, чтоб имел в виду преимущественно выгоды республики, а не вверял своего дела неверным случайностям войны; если же Владиславу посчастливится овладеть Москвою, то чтоб не забыл об отце своем и отечестве и клятвенно подтвердил условия, которые подписал собственноручно; эти условия были: 1) соединить Московское государство с Польшею неразрывным союзом; 2) установить между ними свободную торговлю; 3) возвратить Польше и Литве страны, от них отторгнутые, преимущественно княжество Смоленское, а из Северского – города Брянск, Стародуб, Чернигов, Почеп, Новгород Северский, Путивль, Рыльск и Курск, также Невель, Себеж и Велиж: 4) отказаться от прав на Ливонию и Эстонию. Всего войска, могшего выступить с Владиславом, было не более 11000, несмотря на все старания Льва Сапеги, который вошел в большие долги и настоял, что с Литвы взята была новая подать для похода. Главным начальником войска большая часть сенаторов хотели назначить гетмана Станислава Жолкевского, как прославившегося в войне московской, свидетеля присяги москвитян Владиславу и пользовавшегося у них большим уважением; но Жолкевский отказался, боясь, что в Московском государстве его встретят не с тем уважением, с каким проводили, а скорее с упреками в клятвопреступлении; предлог же к отказу найти было ему легко: ждали нападения на Польшу турок, раздраженных козацкими набегами. Вследствие отказа Жолкевского главным начальником Владиславова войска был назначен гетман литовский, Карл Ходкевич, которому также была знакома дорога в Москву и из Москвы.

1616 год прошел в приготовлениях к войне; думали о других средствах к успеху: король поручил сенаторам уговорить князя Василия Васильевича Голицына, чтоб написал к боярам в Москву о Владиславе, но Голицын отказался. Польские писатели говорят, что являлись к Владиславу с приглашением от бояр князья Трубецкие, какой-то старый Готикон и дьяк Осипович: по всем вероятностям, это были старые приверженцы Владислава, остававшиеся в Польше, князь Юрий Никитич Трубецкой с товарищи, принявшие теперь на себя значение депутатов от бояр московских. Но встрепенулись козаки, почуяв войну и смуту: донцы прислали к Владиславу атамана Бориса Юмина и есаула Афанасья Гаврилова объявить, что хотят ему правдою служить и прямить. Владислав 26 ноября 1616 года отвечал им, чтоб совершили, как начали. В апреле 1617 года двадцатидвухлетний Владислав выступил из Варшавы, причем архиепископ-примас говорил ему речь: «Господь дает царства и державы тем, которые повсюду распространяют св. католическую веру, служителям ее оказывают уважение и благодарно принимают их советы и наставления. Силен господь бог посредством вашего королевского высочества подать свет истины находящимся во тьме и сени смертной, извести заблужденных на путь мира и спасения, подобно тому как привел наши народы посредством королей наших Мстислава и Ягелла. Впрочем, в таком важном деле, на которое должны быть устремлены все заботы и попечения, ваше королевское высочество должны держаться той умеренности, которая так необходима в новых государствах, и привлекать этот жестоковыйный народ к единению и св. вере не принуждением и насилием, не вдруг, но мало-помалу, примером благочестия как своего, так и священников, которые будут находиться при вас. Вы будете благодетельствовать родине, защищать ее при всяком случае, присоедините к ней то, что несправедливо отторгнуто от ее пределов, и будете стараться о том, чтоб, получив при помощи божией тамошний престол, соединить оба народа посредством прочных договоров в одно нераздельное общество для большей пользы и защиты христианской республики. Мы не только будем молить господа бога, чтоб он благословил ваше королевское высочество в этом деле, но также, если окажется нужда в дальнейших пособиях, будем стараться, чтоб республика наша помогала вам; только, ваше высочество, старайтесь направлять дела к ее благу». Владислав отвечал: «Я иду с тем намерением, чтоб прежде всего иметь в виду славу господа бога моего и святую католическую веру, в которой воспитан и утвержден. Славной республике, которая питала меня доселе и теперь отправляет для приобретения славы, расширения границ своих и завоевания северного государства, буду воздавать должную благодарность».

Владислав направил путь в Луцк, назначенный сборным местом для его войска; на дороге, во Владимире Волынском, в день Вознесения, он слушал обедню в русской униатской церкви; тут освящено было знамя с московским гербом и вручено одному из москвичей, какому-то Евдокимову (Витовтову?). Говорят, что это привело в восторг русских жителей Владимира. Принужденный уделить часть своего войска Жолкевскому, готовившемуся отражать турок, Владислав возвратился в Варшаву, откуда в августе приехал в Могилев на Днепре, а отсюда отправился в Смоленск с Шеиным и другими москвичами. Говорят, что в Смоленске очень занимали королевича и всех его окружавших разговоры Шеина с мальтийским кавалером Новодворским, принимавшим деятельное участие во взятии Смоленска; Новодворский рассказывал, как он брал, а Шеин – как он защищал город; оба соперника так подружились, что поклялись друг другу в вечном братстве. В конце сентября Владислав оставил Смоленск и соединился с Ходкевичем, который уже осаждал Дорогобуж. Страх напал на воевод московских, когда они узнали, что сам королевич при войске. Дорогобужский воевода Иванис Ададуров сдал свой город Владиславу, как царю московскому. Королевич торжественно принимал своих новых подданных, прикладывался к образам и крестам, которые вынесло ему духовенство, одарил стрельцов и позволил им разойтись по домам; Ададуров же с дворянами и детьми боярскими присоединился к его войску. Занявши Дорогобуж, Владислав, по совету Ходкевича, хотел было уже располагаться на зимние квартиры, как пришло известие, что вяземские воеводы, князь Петр Пронский и князь Михайла Белосельский, узнавши о сдаче Дорогобужа, бросили свой город и убежали в Москву; козаки ободрились, увидав, что опять пришло их время, и бросились от Пронского грабить Украйну; в меньшой Вяземской крепости сидел воеводой князь Никита Гагарин; он хотел было остаться, но, видя, что посадские люди и стрельцы бегут из города, заплакал и сам поехал за ними. Владислав в конце октября торжественно вступил в Вязьму; Ададуров с смолянином Зубовым отправлены были в Москву возмущать ее жителей, к которым повезли грамоту: «От царя и великого князя Владислава Жигимонтовича всея Руси в Московское государство, боярам нашим, окольничим» и проч. Владислав писал, как по пресечении Рюрикова дома люди Московского государства, поразумев, что не от царского корня государю быть трудно, целовали крест ему, Владиславу, и отправили послов к отцу его Сигизмунду для переговоров об этом деле, но главный посол, Филарет митрополит, начал делать не по тому наказу, каков дан был им от вас, прочил и замышлял на Московское государство сына своего Михаила. В то время, продолжает Владислав, мы не могли сами приехать в Москву, потому что были в несовершенных летах, а теперь мы, великий государь, пришли в совершенный возраст к скипетродержанию, хотим за помощию божиею свое государство Московское, от бога данное нам и от всех вас крестным целованием утвержденное, отыскать и уже в совершенном таком возрасте можем быть самодержцем всея Руси, и неспокойное государство по милости божией покойным учинить. Владислав обещает милости в случае немедленной покорности, «а о Михайле, Филаретове сыне, как, даст бог, будет на царском своем престоле, на Москве, в то время наше царское милосердие будет по прошенью всей земли». Владислав заключает: «Мы нашим государским походом к Москве спешим и уже в дороге; а с нами будут Игнатий патриарх да архиепископ смоленский Сергий, да бояре князь Юрий Никитич Трубецкой с товарищами». Но грамота эта не произвела никакого действия в Москве: Ададурова и Зубова схватили и разослали по городам, малодушных воевод вяземских, Пронского и Белосельского, высекли кнутом и сослали в Сибирь, недвижимое имение у них отняли для раздачи другим. А между тем движение Владислава было остановлено явным возмущением его войска, которое, не получая долго жалованья, не хотело переносить голода и холода. Надобно было разместить его по квартирам в Вязьме и окрестностях.

В то время как главное войско Владислава сидело здесь, дожидаясь жалованья, действовали лисовчики под начальством Чаплинского: страшно опустошая все на своем пути, они взяли Мещовск и Козельск, но не могли взять Калуги, куда, по просьбе жителей, был отправлен 18 октября князь Дмитрий Михайлович Пожарский, у которого было в распоряжении 5400 человек войска. Чаплинский засел в Товаркове, в расстоянии одного перехода от Калуги, которой не было от него покоя; Пожарский также не оставался в бездействии; борьба шла сначала с переменным счастьем, но Пожарскому удалось наконец ворваться к полякам в Товарковский городок и истребить там у них все запасы. Другой Пожарский, князь Дмитрий Петрович, был послан оборонять Тверь; на дороге в Клину осадил его пан Соколовский. Пожарский бился в осаде, отсиделся и провел государевы запасы в Тверь; Соколовский пришел и под Тверь: Пожарский отсиделся и здесь от него; после Соколовского пришел под Тверь полковник Копычевский, стоял под городом две недели и не сделал ему ничего. Белая также не сдавалась полякам. Попытка Владислава овладеть внезапно Можайском не удалась: тамошние воеводы Федор Бутурлин и Данила Леонтьев знали о движении неприятеля и были готовы встретить его. Узнавши об этой готовности, узнавши, что город сильно укреплен и что к нему на помощь идет сильный отряд из Москвы, Владислав не решился ни вести войско на приступ, ни осадить город в зимнее время, в декабре, и возвратился в Вязьму, потерявши от холода много людей, особенно немцев. Когда в Москве узнали об опасности, грозящей Можайску, то отправили туда воевод, боярина князя Бориса Михайловича Лыкова и Григория Волуева, с отрядом около 6000 человек, Волок был занят стольниками, князьями Дмитрием Мамстрюковичем и Василием Петровичем Черкасскими, с 5000 войска.

Так прошел 1617 год. В конце его паны-рада напомнили комиссарам, что лучше было бы окончить войну переговорами, и вот в конце декабря отправился в Москву королевский секретарь Гридич с предложением назначить съезд от 20 января до 20 апреля 1618 года и в это время не быть неприятельским действиям с обеих сторон; также немедленно разменяться пленными; бояре отвечали посланному, что, не видя у него верющей грамоты от короля и Речи Посполитой, не могут входить в сношения с комиссарами, что русские полномочные послы без охранных листов от Владислава вступить в переговоры не могут, что срок до апреля очень короток, что на прекращение неприятельских действий нельзя согласиться до тех пор, пока поляки не выйдут из Московского государства, что пленными нельзя размениваться до тех пор, пока поляки не освободят митрополита Филарета и князя Голицына, что как скоро королевич пришлет охранный лист, то они, бояре, отправят к комиссарам своего посланца, который уговорится о месте переговоров и о числе уполномоченных.

Прошли три первые месяца 1618 года, нового задора от Владислава не было, а между тем поляки не переставали опустошать московские области и королевич не отступал из Вязьмы назад в Литву: с весною грозили новые опасные движения врага к столице. В таких обстоятельствах в Москве решили сами задрать поляков о мире, и в начале апреля приехал в польский стан дворянин Кондырев с дьяком и объявил, что готов вести переговоры с комиссарами о месте съезда уполномоченных и о числе их: требовал, чтоб поляки вышли из московских пределов, и в таком случае заключено будет трехмесячное перемирие. Комиссары отвечали, что войско их не выйдет из московских пределов прежде окончания переговоров, которые могут начаться 16 июня, что о месте переговоров и числе провожатых посольских должны условиться особые комиссары за две недели до съезда. Прошла весна; получено было известие из Варшавы, что сейм определил сбор денег для продолжения войны, но немного и с условием, чтоб война непременно была окончена в один год. В начале июня польское войско двинулось из Вязьмы и стало в Юркаеве на дороге между Можайском и Калугою; здесь на военном совете Ходкевич предлагал перенести войну к Калуге, в край менее опустошенный, и потеснить самого знаменитого московского воеводу князя Пожарского, заставить его перейти на сторону Владислава, к чему он, по мнению гетмана, был готов: наконец под Калугою легче было соединиться с войском, которое через Украйну шло на помощь от Жолкевского. Но комиссары требовали идти прямо к Москве, что заставит жителей ее передаться королевичу, как было во время Шуйского; они представляли, что удаление к Калуге даст московским воеводам возможность овладеть Вязьмою и отрезать поляков от Смоленска.

Это мнение превозмогло, но, прежде чем идти к Москве, нужно было овладеть Можайском, чтоб не оставить у себя в тылу князя Лыкова. Взять Можайск приступом не было никакой надежды по неимению осадных орудий, а потому решили идти к Борисову Городищу, взять его силою или заставить Лыкова выйти из Можайска и сразиться в чистом поле, где поляки, по опыту, надеялись верного успеха. Два раза польское войско ходило на приступ к Борисову и два раза было отбито. В конце июня Лыков писал к государю, что королевич стоит под Борисовым Городищем; Михаил велел князю Дмитрию Мамстрюковичу Черкасскому перейти из Волока в Рузу, оттуда ссылаться с Лыковым и по вестям идти к нему в Можайск: Пожарскому велено было выйти из Калуги в Боровск и помогать оттуда Можайску, из Москвы к Боровску велено двинуться Курмаш-мурзе-Урусову с юртовскими татарами и астраханскими стрельцами. 30 июня Лыков опять писал в Москву, что накануне, 29-го, королевич и гетман приходили из-под Борисова Городища к Можайску, но русские люди из острога против них выходили, литовских людей от Можайска отбили, языков взяли, и королевич пошел назад под Борисово Городище. Прошло двадцать дней. Черкасский пришел в Можайск и 21 июля писал государю, что накануне пришли из-под Борисова Городища под Можайск многие польские и литовские люди, разъезжают место под Лужецким монастырем по Московской дороге к Рузе, и надобно думать, что хотят отнять Московскую дорогу от Можайска; князь Лыков писал, что, по словам перебежчика, королевич и гетман пришли со всеми людьми из-под Борисова к Можайску на осаду. Государь немедленно созвал бояр и приговорил: можайское стоянье, и промысл, и отход, положить на воевод князей Лыкова и Черкасского: если им, смотря по тамошнему делу, можно в Можайске быть, то они бы, прося у бога помощи, над литовскими людьми промышляли и с князем Дмитрием Михайловичем Пожарским ссылались, чтоб над литовскими людьми вместе им промышлять, как бог вразумит. А если узнают, что королевич и гетман и литовские люди пришли под Можайск на осаду и почают от них крепкой осады и дорожной отнимки, то они бы в осаде не садились, шли бы в отход к Москве со всеми людьми, которою дорогою бережнее и куда можно, и советовались бы об отходе тайно, чтоб никто не знал. А на которую дорогу отход свой приговорят, и они бы послали от себя к боярину князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, тайно же, чтоб он на ту дорогу подставлялся, остроги или полки подводил и помогал им. А как в отход пойдут, и они бы в Можайске оставили с воеводою Федором Волынским осадных людей к прежним в прибавку, чтоб в Можайске в осаде сидеть было бесстрашно.

29 июля Лыков доносил, что литовские люди к их острожкам приходят каждый день, из наряду и мушкетов стреляют и ратных людей побивают, и 27 числа ранили воеводу князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского; и теперь литовские люди шанцев прибавляют позади Якиманского монастыря и за рекою Можаею поставили против их острожков наряд, бьют из шанцев в оба острожка и тесноту чинят великую. По польским известиям, у русских побито было более 1000 человек. Была беда и другого рода: ратные люди, подстрекаемые ярославцем Богданом Тургеневым, смолянином Тухачевским и нижегородцем Жедринским, приходили на воевод с большим шумом и указывали, чего сами не знали, едва дело обошлось без крови. Тогда государь уже решительно приказал остаться в Можайске осадным воеводою Волынскому, а Черкасскому и Лыкову со всеми людьми отходить к Москве, как лучше и здоровее. Пожарский, стоявший в Боровске, получил приказ идти к Можайску на то место, где воеводы ему присрочат, и помогать им, а из Борисова свести к себе осадных людей со всеми запасами в то самое время, как Черкасский и Лыков пойдут в отход; когда же они от Можайска отойдут, то Пожарский должен был возвратиться в Боровск. В первых числах августа, выбравши темную бурную ночь, при проливном дожде, Черкасский и Лыков вышли потихоньку из Можайских острожков и 6 числа достигли Боровска, откуда двинулись к Москве. Поляки немедленно заняли покинутый и сожженный русскими Борисов. Сюда к ним приехал Лев Сапега, который ездил в Варшаву за деньгами; вместо денег он привез одно только обещание, и тогда войско, в котором иные двенадцать дней не видали куска хлеба, взбунтовалось и толпами начало покидать стан. С большим трудом комиссары успели успокоить его, обещавши выплатить жалованье 28 октября, и несмотря на то, четыре хоругви оставили стан, не считая уже вышедших поодиночке.

В таких обстоятельствах Ходкевич опять предлагал расположиться между Калугою и Боровском, в краю менее разоренном. Но комиссары никак не соглашались: они хотели во что бы то ни стало кончить войну к сроку, а из этого годичного срока оставалось теперь менее пяти месяцев, и потому они решили идти прямо на Москву, отправивши туда грамоту, в которой Владислав писал, что это только советники Михаила Романова уверяют, что он идет на истребление православной веры, а у него этого и на уме нет. Получивши весть из Можайска, что Владислав идет на Москву, Михаил 9 сентября созвал собор и объявил, что он, «прося у бога милости, за православную веру против недруга своего Владислава обещался стоять, на Москве в осаде сидеть, с королевичем и с польскими и литовскими людьми биться, сколько милосердый бог помочи подаст, и они бы, митрополиты, бояре и всяких чинов люди, за православную веру, за него, государя, и за себя с ним, государем, в осаде сидели, а на королевичеву и ни на какую прелесть не покушались». Всяких чинов люди отвечали, что они все единодушно дали обет богу за православную веру и за него, государя, стоять, с ним в осаде сидеть и биться с врагами до смерти, не щадя голов своих. И тут же сделаны были все распоряжения, кому и с кем защищать разные части Москвы. Опять пошли из Москвы грамоты по городам, чтоб жители их, памятуя бога, православную веру, крестное целование и свои души, усердно помогали государству в настоящей беде людьми и деньгами.

Не один Владислав с своим небольшим войском приближался к Москве: шел на нее с другой стороны малороссийский гетман Конашевич Сагайдачный с 20000 козаков, разорив на дороге Путивль, Ливны, Елец, Лебедянь; последний город был взят потому, что уездные люди воевод не послушались, в осаду не пошли; Елец был взят потому, что воеводе его, Полеву, ратное дело было не за обычай; Сагайдачный обманул его: скрыл в одном месте засаду, а сам с остальными людьми пошел на приступ; воевода вывел против него все свое войско, а между тем засада вошла в город и овладела им. Но Михайловом Сагайдачному не удалось овладеть. Услыхав о приближении Сагайдачного, царь приказал идти против него Пожарскому из Боровска; Пожарский выступил по дороге к Серпухову, но сильно занемог, ратные люди остановились и не хотели идти против неприятеля с больным воеводою; козаки воспользовались этим случаем и стали воровать. Тогда государь велел больному Пожарскому ехать в Москву, а товарищу его, князю Григорию Волконскому, велел стать на Коломне и не пропускать Сагайдачного через Оку; но Волконский не был в состоянии удержать гетмана от переправы и должен был заключиться в Коломне, где в полках у него стала рознь между дворянами и козаками; последние ушли из Коломны, стали во Владимирском уезде, в отчине князя Мстиславского, и оттуда много мест запустошили. 17 сентября королевич стоял в Звенигороде, Сагайдачный – в селе Бронницах Коломенского уезда. 20 сентября королевич стал в знаменитом Тушине; Сагайдачный появился у Донского монастыря и начал пропускать обозы свои для соединения с королевичем; бояре с войском вышли было из Москвы, чтоб воспрепятствовать этому соединению, но на московских людей, по словам летописца, напал ужас великий, и они без бою пропустили гетмана мимо Москвы в таборы к Владиславу. Ужас москвичей увеличила еще комета, которая головою стояла над самым городом: царь и все люди, смотря на звезду, думали, что быть Москве взятой от королевича. Между тем под Москвою шли переговоры: Владислав требовал подданства, называя себя царем московским, бояре вымарывали в грамотах дегтем этот титул королевича и тянули дело, поджидая союзников – голод и холод. Но поляки не хотели дожидаться и в ночь на первое октября повели приступ; осажденные были предуведомлены из неприятельского стана и готовы к отпору. Кавалер Новодворский сделал пролом в переднем городке и дошел до самых Арбатских ворот, но здесь, прикладывая к ним петарду, был ранен в руку из мушкета. Вслед за этим русские сделали вылазку из ворот и схватились с неприятелем, обстреливаемым со всех сторон: поляки держались до света, но, не получая помощи от своих, отступили. Арбатские ворота и места от Арбатских до Никитских ворот ведал во время приступа окольничий Никита Васильевич Годунов, с 457 человеками, а в Арбатских воротах и на воротах начальствовали Данила Леонтьев, Иван Урусов и дьяк Антонов. Приступ к Тверским воротам был еще менее удачен, потому что лестницы, принесенные поляками, были слишком коротки. Тверские ворота и пространство от Тверских до Петровских ворот, до Трубы и до Сретенских ворот были поручены князьям Даниле Мезецкому и Григорью Волконскому с 562 человеками пехоты, с 22 конницы, в самых же Тверских воротах и на воротах начальствовали Василий Монастырев, Семен Дунилов и дьяк Головин. Поляки, по их известиям, потеряли у Арбатских ворот 30 человек убитыми и более 100 ранеными. В неуспехе, разумеется, обвиняли главного вождя Ходкевича: зачем не была соблюдена тайна насчет приступа? Зачем поверили лазутчикам, давшим неверное показание о высоте стен? Зачем Новодворскому не было подано помощи, потому что русские у Арбатских ворот показали было тыл, но их удержала немецкая пехота, стоявшая у Никитских ворот? Но, по русским официальным известиям, у Никитских ворот не было немцев.

Знаменитый польский наездник Чаплинский погиб на Вохне от служек Троицкого монастыря после неудач под этим монастырем; но зато и с русской стороны погиб также знаменитый наездник, причинявший много вреда литовскому войску, Канай Мурзин, в крещении названный князем Михаилом. Начались опять переговоры: решили, что уполномоченные, с русской стороны – бояре Федор Иванович Шереметев, князь Данила Мезецкий, окольничий Артемий Измайлов и дьяки Болотников и Сомов, а с польской – князь Адам Новодворский, бискуп каменецкий, Константин Плихта, Лев Сапега и Яков Собеский, – съедутся на реке Пресне 20 октября. Русские послы, отправлявшиеся от бояр и от всей Думы, получили наказ: «Против королевского имени шапки снимать только в том случае, когда литовские послы станут снимать шапки к государеву имени. Говорить литовским послам: сами вы писали, что доброго дела и покою христианского хотите, а теперь вы такое несходительство к доброму делу объявили, великого государя нашего имени в речах своих не именуете: и тут какому доброму делу быть и чьи мы на обе стороны послы? вы нашего государя имени в речах своих не именуете, а мы вашего короля именовать не станем!» – и таким образом с ними о всяких делах говорить и в речах своих короля не называть, разве случится королевское имя вымолвить, говоря о разоренье Московского государства. Когда литовские послы станут просить городов или королевских и королевичевых подъемов и накладов, или каких-нибудь убытков, то послам отвечать: какие убытки учинились от государя вашего и от польских и литовских людей в Московском государстве, того и в смету нельзя положить, что объявилось по записке и что Федька Андронов сказал, что отослано к королю всяких узорочей и что по королевским грамотам дано на рыцарство, депутатам и немцам, полковникам и ротмистрам и Сапегина войска депутатам, и по договору гетмана депутатам же и Сапеге, и послам литовским и польским, – на приказные расходы, и к Александру Гонсевскому на двор, и полковникам, и ротмистрам, по Александровым картам, и русским людям и пушкарям и стрельцам московским, которые были у вас, золотом и серебром и всякою рухлядью по меньшей цене на 912113 рублей и 27 алтын, а золотыми польскими 340379 золотых 13 грошей.

Уполномоченные съехались и говорили, т. е. спорили, не сходя с лошадей: Лев Сапега начал говорить о правах Владислава на московский престол, вычислял выгоды для Москвы от его принятия, невыгоды, если не захотят принять. Московские уполномоченные отвечали: «Не дали вы нам королевича тогда, когда мы все его хотели и долго ждали; потом кровь многая была пролита, и мы другого государя себе выбрали, крест ему целовали, венчан он уже венцом царским, и мы не можем от него отступить; хотим заключить перемирие между государями на 20 лет, если вы уступите нам Смоленск, Рославль, Дорогобуж, Вязьму, Козельск и Белую». Поляки, смеясь над этими требованиями, продолжали толковать о королевиче; московские уполномоченные отвечали: «Скажите вы нам, если мимо королевича хотите доброе дело делать, то и мы будем к доброму делу сходительны и хотим вместе с вами искать всяких мер, как бы с обеих сторон покой установить; если же о королевиче говорить не перестанете, то уже мы с вами съезжаться больше не будем». Поляки возражали: «Вам же хуже, если переговоры порвете: государь королевич пойдет с войском за столицу, и, что еще остается у вас не спаленного и не опустошенного, от того останется только земля да вода». Следующие съезды, 23 и 25 октября, прошли в спорах о городах, которые Москва должна уступить Литве и о сроке перемирия. Поляки требовали много городов и назначили слишком краткий срок перемирию.

Между тем наступили холода; Владислав снял стан и двинулся из Тушина по Переяславской дороге, вследствие чего съезд уполномоченных 27 октября был уже не на Пресне, а за Сретенскими воротами по Троицкой дороге, и так как здесь не последовало соглашения, то съезды должны были прекратиться, ибо литовские послы не могли оставаться под Москвою по удалении королевича. В таких обстоятельствах князь Новодворский с товарищами отправил от себя послов в Москву – Христофора Сапегу, Карсиньского и Гридича, которые и заключили здесь предварительный договор с условием, чтоб окончательно утвердить его на съезде с великими послами.

Русские согласились уступить Смоленск, Белую, Дорогобуж, Рославль, Городище Монастыревское (Муромск), Чернигов, Стародуб, Попову Гору, Новгород Северский, Почеп, Трубчевск, Серпейск, Невль, Себеж, Красный да волость Велижскую с тем, что к той волости исстари потянуло. По польским известиям, в это время в Москве происходили сильные волнения между чернью; по известию нашего летописца, козаки, не хотя долее сидеть в Москве и не терпя быть без воровства, взбунтовались ночью в числе 3000, проломали острог за Яузой и побежали; царь послал за ними князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и Данилу Ивановича Мезецкого уговаривать их возвратиться; князья успели их воротить; но козаки остановились у острога и никак не хотели входить в город, боясь наказания. Тогда царь послал других бояр уговорить их, и козаки вошли в город. 19 ноября Шереметев и Мезецкий получили наказ: ехать на съезд к бискупу каменецкому с товарищами и закрепить перемирные договорные записи, боярину Федору Ивановичу ехать в Троицкий монастырь и оттуда обослаться с комиссарами и съездное место приговорить. На съезде требовать, чтоб поляки отдали боярина князя Ивана Ивановича Шуйского да князя Юрия Никитича Трубецкого с женою и детьми, если они сами захотят, и всех московских людей, которые теперь при королевиче, а которые в Литве и захотят ехать в Московское государство, то отпустить. Если будет можно, то Шереметеву сослаться с князем Шуйским и другими и спросить, надобно ли о них говорить по договорным записям, если они будут государеву жалованью рады и захотят, чтоб послы о них говорили, то говорить: а если русские люди прикажут, чтоб об них не говорить, то и не говорить.

Королевич, отступя от Москвы, пошел к Троицкому монастырю, но на требования сдачи архимандрит и келарь с братиею велели бить из наряда по польским войскам. Королевич отступил и стал за 12 верст от монастыря в селе Рогачеве. Гетман Сагайдачный прямо от Москвы отправился под Калугу и на дороге взял острог в Серпухове, но крепости взять не мог. В Калуге точно так же он успел выжечь острог, но в крепости от него отсиделись. Королевич распустил своих людей в галицкие, костромские, ярославские, пошехонские и белозерские места, но в Белозерском уезде поляки были настигнуты воеводою князем Григорием Тюфякиным и побиты. Между тем уполномоченные – Новодворский, Лев Сапега и Гонсевский занимали Сватково, в 10 верстах от Троицкого монастыря. Приехавши в монастырь, Шереметев послал в Сватково Солового-Протасьева спросить уполномоченных литовских о здоровье и пригласить на съезд; Сапега и Гонсевский отвечали Протасьеву с сердцем, что посланников их, Христофора Сапегу с товарищами, великие послы в Москве задержали долго и вымогли на них неволею, что искони вечный лучший северский город Брянск оставили в своей стороне к Московскому государству и написали в своем перемирном образцовом списке за Брянск Попову Гору, а они такого города, Поповой Горы, не знают и не слыхивали; также у Велижской волости рубежей не описали. Протасьев отвечал, что за Брянск уступлено три города: Серпейск, псковский пригород Красный да в Северской стране город Попова Гора, да еще Велижская волость. Лев Сапега сказал на это: «С вами нам теперь об этом говорить нечего, станем говорить с вашими великими послами, как будем на съезде». Протасьев отвечал: «Только вам, великим послам, то конченное дело начинать теперь сызнова, то царского величества великие послы, сверх того договора, о чем с вашими посланниками договорились и уложили, ни о чем с вами говорить не станут». Гонсевский продолжал с сердцем: «Я сам в Пскове бывал и псковские пригороды все знаю, в Красном не только что города, давно и закладни никакой нет, все пусто». Потом литовские послы начали говорить, чтоб на другой день с обеих сторон съехаться дворянам и разыскать съезжего места да чтоб людей было при съезде по 100 человек конных да 50 пеших с каждой стороны. Лев Сапега прибавил: «Как вы приедете к вашим великим послам, то поговорите о нас, чтоб они нам прислали рыбки». Протасьев отвечал: «К великим послам рыбы никакой из городов за вашими литовскими людьми к Москве не прихаживало ниоткуда».

Дворяне приискали съездное место в Троицкой деревне Деулине по Углицкой дороге, от Троицы в трех верстах, от Сваткова в пяти, и 23 ноября был первый съезд. Литовские послы начали говорить, что московские послы вымогли силою у их посланников Брянск: «Вы в записи своей написали, что мы вам говорили о королевиче, и вы то дело ставите минувшим: так вам бы этого дела минувшим не называть, то дело божие; прошлую пятницу видели вы на утренней заре звезду с лучом, стояла она над вашим Московским государством, и вы по той звезде увидите, что над вами сделается за такие неправды». Московские послы отвечали: «Знаменье небесное бывает всякими различными образами, и о том рассуждать никому непригоже; бог не дал знать, которому государству что от того будет. Мы думаем, что это знамение совершится над вашим государством; небесное знамение – тварь божия, ему, творцу, и работает, а рассуждать про то никому не надобно. А если вы посланников своих договор станете переговаривать, то вперед чему же верить?» Литовские послы стали говорить с сердцем, а поощрял их на всякое зло Александр Гонсевский. «Вы на наших посланниках вымогли многие статьи не против нашей образцовой записи!» – кричали поляки. Московские послы отвечали: «Если уже ваша посольская верющая грамота, что дали вы вашим посланникам, не пряма стала, то вперед чему верить? А нам тех обеих записей переменить отнюдь нельзя, сверх договора и сверх совета братьев наших, великого государя бояр и всех его думных людей и всего великого Российского государства». Гонсевский стал говорить: «Какое ваше сходительство к доброму делу? Многие бельские волости оттягиваете ко Ржеву, а велижские многие волости написаны к Торопцу, и за бельские волости да за велижский рубеж еще крови много литься. А теперь вы приехали к нам с указом и велите делать по-своему, так же как и посланникам нашим; не дай бог литовским послам и посланникам у вас в Москве никогда бывать, хорошо с вами съезжаться на поле, тут вы нам не указываете, потому что у нас с вами все ровное, а в Москве литовским послам переговоры вести – несчастье: все вымогаете силою; я был у вас в Москве при царе Василии и едва с головою выехал, а многие статьи через мою волю государь ваш на мне силою вымог, чего было мне делать нельзя. Прежде того царь Борис на канцлере Льве Ивановиче перемирье на 20 лет вымог силою, а вы теперь на посланниках наших вымогли силою то, чего было им делать не наказано, мы бы с вами на столько лет перемирья не сделали». Московские послы отвечали, что в Москве всем послам честь оказывают, никогда ни у каких послов силою ничего не вытягивали: «Вы это говорите, покрывая свои неправды, потому что никогда по договору перемирных дел не сдерживаете и крестное целованье нарушаете». Лев Сапега сказал на это: «Птичку хотя в золотую клетку посади да маком и сахаром ее корми, а воли и свету видеть не давай, то ей все ни во что: так и человек, будучи в неволе, что и не годится, делает. Я к вашему царю Борису приходил от короля в послах и был у него задержан долгое время, бояре ваши вымогали на мне перемирные большие лета силою, а вы нас теперь приехали обманывать, но мы еще на своей воле, а не в вашем задержаньи». И говорил много сердитых, непристойных речей. Тогда московские послы, видя, что литовские послы сердиты, и бояся от них разрыва, взяли у них тетрадь с их записью, чтоб сравнить с своею, и нашли во многих статьях многие прибавочные слова, например: прибавлено в королевском титуле название черниговский; к статье: отпустить смоленского архиепископа Сергия – прибавлено: если захочет; в записи у московских посланников было сказано о государе: «Которого у себя теперь (русские) великим государем московским имеют», а в польской тетради оказалось: «Которого у себя теперь государем московским именуют». Последнюю перемену, впрочем, литовские послы обещали выпустить, и на том разъехались.

Когда Шереметев донес об этом царю, то получил наказ стоять накрепко, но если захотят разорвать, то допустить эти прибавки. Исполняя наказ, московские послы на втором съезде начали стоять крепко против прибавок. Польские послы отвечали им с сердцем, грозили, что полки гетмана Радзивилла, занятые прежде шведскою войною, теперь, после перемирия со шведами, стали свободны и придут на помощь к королевичу: «Еще вам кровь христианская не надокучила; будто с нами послуете (посольство отправляете), а на самом деле только маните да обманываете; но мы никаких ваших обманов не боимся, а надеемся на волю божию, на свою перед вами правду и на свое рыцарство, можем с вами управиться; если доброе дело между нами не сделается, то навесть вам этими своими указами такой на себя покой, что ни одного младенца в Москве и в других городах не останется. Нам так не писать: „Кого вы теперь великим государем имеете“; много государю вашему от нас и той чести, что мы в своей записи написали: „Которого у себя ныне великим государем именуют“. Московские послы возражали, что поляки сами на первом съезде обещали оставить по-старому о государе: имеют, а не именуют: „Вперед уже чему верить? Как вам таким великим и честным людям не стыдно: что приговорите, и на том не стоите!“ Польские послы отвечали: „Если бы вы все в Московском государстве захотели себе добра да добили челом государю своему королевичу, тогда бы всем вам всякий покой был и кровь христианская унялась бы; а то вы, забыв государя своего, причитаетесь неведомо к кому“, – и говорили про великого государя непригожие речи. Московские послы отвечали: „Мы про вашего государя такие же непригожие речи говорить станем, и за то будет еще больше крови литься“. Литовские послы кричали с сердцем: „Мы в вас никакой правды не чаем, все делаете проволокою. Мы еще из Варшавы писали к вам о посольстве и послали Яна Гридича, чтоб вам съехаться с нами и говорить о добром деле на границе, а вы Гридича задержали у себя долгое время и к нам его отпустили ни с чем; приехавши в Вязьму, мы опять к вам писали, а вы отвечали, что съехаться между Вязьмою и Волоком; мы ждали вас долго и не дождались; пришедши под Можайск, опять к вам писали, и вы отвечали, что будете на съезд на реку Истру, но и тут вас не дождались; потом писали, чтоб съехаться на Химке, но вы и на Химке съезжаться не захотели, а прислали, чтоб съехаться под Москвою на реке Пресне, и тут едва на съезд поехали; вы нас изволокли мало не два года; теперь вы нас затруднили в зиму, а на нас приходит все войско с шумом, кричат, что они зимою из вашей земли идти не хотят, хотят королевичу служить всю зиму без денег“. Лев Сапега кричал: „Присягаем вам, что больше с вами делать не станем, завтра же затянем на вас людей, а сами поедем в Литву на сейм“. Московские послы отвечали: „Грозите нам войною и, сверх договора своих посланников, хотите опять кровь начинать; но рать – дело божие, кому бог поможет; в городах теперь много людей в сборе, а на весну и из других государств на помощь много людей придет“. Явилось и новое затруднение: литовские послы не ручались, что запорожцы, лисовчики и полк Чаплинского послушаются их приказа и выйдут немедленно из Московской земли по заключении договора. Московские послы говорили, что они об этом и слушать не хотят; поляки соглашались написать, что выведут с собою лисовчиков и полк Чаплинского, но отказывались вывести запорожцев. Во время этих споров к съезжей избе к окну, подле которого сидели московские послы, подошел Соловой-Протасьев и сказал, что говорил ему литвин Мадалинский: „Этою ночью приезжал в Сватково к литовским послам королевич и говорил, что пришел к нему из Польши лист, чтоб с московскими послами скоро не мириться, а хочет он, королевич, полякам дать гроши на две четверти года“. Услыхав эту весть, московские послы начали уступать, но съезд кончился ничем; Гонсевский говорил: „Хотя мы, помирясь, из вашей земли и выйдем, но ваши козаки иного вора добудут, к нему наши воры пристанут, так у них и без королевича будет другой Дмитрий“. Московские послы ему отвечали: „Тебя еще не насытила кровь христианская, без отмщенья тебе от бога не пройдет!“ Шереметев с товарищами находился в тяжком положении. Весть за вестью, одна хуже другой, приходили к ним в Троицкий монастырь: миру не бывать, приходит к королевичу рыцарство и говорит, что оно миру с московскими людьми никак не хочет, и черкасы, Сагайдачный с товарищами, присылали к королевичу козака путивльца, чтоб им из Московской земли вон не ходить, да и донцы с королевичем ссылаются, что все хотят ему служить. Во время съезда подъезжали к посольским провожатым козаки и говорили: поляки и литва и все рыцарство стоят за королевича и мириться мешают, а они все козаки хотели отъехать к государю в Москву, но приехал к ним Левка Пивов и сказал, будто на Москве их братью козаков, которые выедут из Литвы, казнят и в тюрьму сажают: и они оттого к государю и не поехали. Поляки, подъезжая к посольским провожатым, говорили: приезжают к ним козаки московские, которые теперь в воровстве, и просят дать им чаплинцев, лисовчиков и черкас, говорят: „Вы, поляки, лежите на леже, а мы будем промышлять под Владимиром, Суздалем и другими городами“. Поляки же говорили дворянам вслух: есть у них калужского вора сын, учится грамоте в Печерском монастыре, и на Москве повесили не его, его унесли козаки, и грозили поляки дворянам: если послы доброго дела не сделают, то быть нашим саблям на ваших шеях».

Пришлось послам делать доброе дело во что бы то ни стало. 1 декабря на съезде они согласились на все перемены, внесенные поляками в московскую запись, но открылось опять затруднение: поляки не соглашались написать, что отдача городов в их сторону и отпуск митрополита Филарета произойдут в один срок, 2 февраля 1619 года, представляя, что Филарет не скоро приедет из Мариенбурга. Литовские послы встали уже и пошли из избы, объявляя, что разрывают, московские послы воротили их и, наконец, убедили докончить дело. Поляки говорили: «Для покоя христианского и для вашего, великих послов, прошенья, видя ваше к доброму делу сходительство, уступаем, чтоб в перемирных записях написать отпуск митрополита Филарета Никитича и князя Василья Васильевича Голицына с товарищами, полоняникам размену и городам очищенье и отдачу на один срок, на 15 число февраля по вашим святцам, а по нашему римскому календарю февраля 25». На этом покончили, и все были очень довольны, кроме Гонсевского, который во время крестного целованья плакал и говорил: «Я у крестного целованья выговариваю: только не развести прямых рубежей между Велижем, Белою и Торопцом, то мне свои рубежи всегда оборонять, я их выслужил у короля кровью». Сказавши это, Гонсевский положил под крест память рубежам, но московские послы бумагу с блюда скинули и сказали: «Это к нашему посольскому делу не пристойно». Гонсевский поцеловал крест и заплакал. Когда записями с обеих сторон разменялись, то литовские послы стали очень веселы и говорили с царскими послами мирно и тихо, гладко и пословно.

В записи говорилось: «Божиею милостию великого государя царя и великого князя Михаила Феодоровича всея Русии самодержца (титул), его царского величества бояр и всех его царского величества думных людей и всего великого Российского царствия великих государств великие послы (имена) говорили с (имена), о королевиче Владиславе отказали накрепко, что то ныне и вперед статься не может (т. е. чтоб ему быть на московском престоле); а паны-рада и великие послы то дело на суд божий положили; приговорили между великого государя нашего великими российскими государствами и между великими государствами – Короною Польскою и Великим княжеством Литовским перемирье на 14 лет и на 6 месяцев: мы, великого государя бояре и всего великого Российского государства великие послы, по повелению великого государя нашего, по совету бояр и всего великого Российского государства всяких чинов людей поступились городов (имена); отдать города с нарядом со всякими пушечными запасами, с посадскими людьми и с уездными с пашенными крестьянами, кроме гостей и торговых людей, а гостям и торговым людям дать волю, кто в которую сторону захочет, а духовенство, воевод, приказных и служилых людей выпустить в Московское государство со всем имением».

По упомянутому выше наказу, Шереметев послал к князю Ивану Ивановичу Шуйскому и к Василью Янову, находившимся в обозе у королевича, спросить их: хотят ли ехать к государю? и сказать, чтоб были надежны на государево жалованье, ехали в Московское государство безо всякого спасенья. Шуйский и Янов отвечали: «Ведают бояре и сами, что мы Московскому государству не изменники, в Польшу и Литву из Москвы не отъехали, меня, князя Ивана с братьями, выдали, а то я и сам знаю, что выдали меня не все люди Московского государства, многие люди о том и не ведали. Судом божиим братья мои умерли, а мне вместо смерти наияснейший король жизнь дал и велел мне служить сыну своему, великому государю царю и великому князю Владиславу Жигимонтовичу, и я ему на том и крест целовал; если б мне не только великие комиссары позволили ехать в Московское государство, хотя бы и сам король позволил, то я бы его не послушал, потому что я целовал крест не ему, королю, а сыну его». Василий Янов сказал: «Меня послали к государю королю все бояре с послами, князем Юрием Никитичем Трубецким да с Михайлою Глебовичем Салтыковым, просить на Московское государство сына его, и я ему, государю, крест целовал». Князь Шуйский прибавил: «Если уже мои братья бояре, жалуя нас, к нам присылают, чтоб мы ехали в Москву, то они бы посылали к государю нашему, королевичу Владиславу, чтоб он с нас крестное целование снял, и если снимет, то мы в Москву поедем». Чем на этот раз дело кончилось, неизвестно.

В назначенный срок размена пленных не последовало; дело протянулось до половины июня 1619 года. Московские уполномоченные, те же самые, которые заключили Деулинское перемирие, жили в Вязьме, дожидаясь польских уполномоченных с Филаретом, Шеиным и другими пленными. Князь Василий Васильевич Голицын не увидел родной земли, он умер на дороге, в Гродне, и, по приказанию королевскому, был похоронен в Вильне, в братской церкви св. Духа 27 января. Архимандрит монастыря, Леонтий Карпович, говорил надгробное слово на текст: «Приидет час, в оньже вси сущии во гробех услышат глас сына божия», но в основании слова легло изречение греческого философа, что жизнь человеческая подобна комедии. Почтенный отец был в большом затруднении: как хвалить покойника при известных отношениях его к королю; проповедник вышел из этого затруднения, отказавшись говорить о жизни Голицына, потому что не знал этой жизни, и призвал слушателей благодарить бога за доброго короля, который позволил похоронить Голицына так хорошо, как не могли бы похоронить его и в Москве; оратор призывал и самого покойника благодарить короля за то, что приготовил ему такое мягкое ложе на такой долгий сон! Тело Голицына, впрочем, было перенесено на родину.

Когда московские уполномоченные узнали, что Филарет выехал уже из Орши, то послали к нему Андрея Усова с таким наказом: если дадут видеться с митрополитом без приставов и без литовских людей, то спросить его, ожидает ли он, государь, себе размены вскоре, не будет ли какого задержания, нет ли у литовских людей какого умышления и не чает ли на размене какой беды, чтоб он, государь, пожаловал, обо всем этом приказал боярам, и как велит собою, государем, промышлять, лучшими ли людьми наперед разменяться или всеми вдруг, и как велит съезжаться и со многими ли людьми, а литовских пленников будет с боярами человек 300; обо всем бы пожаловал, приказал к боярам подлинно, о всяких вестях, а государь царь велел боярам о том докладывать его государя, и нет ли ему, государю, какого утеснения и скудости? Зачем литовские послы разменом замедлили, о чем в Литве у панов радных был сейм? Но Усов не мог добиться тайного свидания с Филаретом. Между тем отыскали место, удобное для съездов: по большой Дорогобужской дороге пустошь Песочну, от большой дороги в сторону версты с две, а под пустошью течет речка Поляновка, от Вязьмы до пустоши 17 верст.

Когда литовские уполномоченные приехали в Дорогобуж, то начались переговоры о съездах. Здесь опять Гонсевский начал жаловаться: бояре делают не по договору, литовских пленников везут на размен не многих, а на Москве по боярским дворам и по тюрьмам много их пленников засажено, а иных бояре и дворяне разослали по своим поместьям и вотчинам; бояре делают неправдою, чего никогда в христианстве не делается: иных пленников роздали в подарки татарам в Крым, иных – в Персию и к ногаям; так разве христиане делают, христиан поганцам отдают? В одной тюрьме держат по 150 человек, принуждают креститься в московскую веру и целовать крест государю. А которые королевские люди, немцы, французы, англичане, испанцы, нидерландцы, взяты в плен, тех бояре на размен отдать не хотят, и все это будет посольскому договору нарушенье. Гонсевскому отвечали, что все это речь затейная. Литовские уполномоченные назначили съезд на 27 мая, но московские отказались на том основании, что не обозначено было, как велико должно быть число провожатых. Это рассердило Филарета, и он сказал дворянам, присланным к нему от уполномоченных: «Для чего бояре с литовскими послами в четверг 27 мая съезд отложили и присрочили съезд в воскресенье 30? Нам и так уже здешнее житье наскучило, не год и не два терпим нужду и заточенье, а они только грамоты к нам пишут и приказывают с вами, что им подозрительно, отчего из Дорогобужа к ним от меня никакой грамоты не прислано; а нам о чем уже больше к ним писать? И так от меня к ним писано трижды; боярам давно уже известно, что меня на размен привезли, а если бы меня на размен отдать не хотели, то меня бы из Литвы не повезли или бы из Орши назад поворотили».

Если послы от уполномоченных московских ездили к Филарету, то гонцы от литовских комиссаров ездили видеться с Струсем в Вязьму. В одно из этих свиданий Струсь напился пьян; когда гость долго у него засиделся, то приставы начали говорить, что пора ему домой. Струсь вместо ответа одного пристава ударил в щеку, другого в грудь; гость встал и вышел; приставы начали говорить Струсю: «Бояре, жалея тебя и оказывая к тебе свою добродетель, присылают к тебе литовских гонцов видеться, а ты, напившись пьян, так дуруешь и нас, царского величества дворян, так позоришь! Нам с тобою драться не честь, а кликнем с караула стрельцов и велим тебя опозорить, если уже ты сам над собою чести держать не умеешь; завтра же над тобою тесноты прибудет, и вперед так напиваться и дуровать не станешь». Струсь рассердился еще больше, рвался к сабле; польский гонец говорил приставам: «Мы его давно и в Литве знаем: как напьется, то не знает сам, что с сердца делает». После этого не велено было Струсевых пахолков пускать на торг ни за чем, а для покупки велено посылать стрельцов, с кабака покупать ничего не велено и приставам запрещено ходить к нему; если же литовские пахолки станут с стрельцами о чем-нибудь задираться, то стрельцам велено их бить ослопами.

30 мая уполномоченные съехались. Гонсевский опять начал, что многих польских и литовских людей бояре похолопили и крестили силою, женили и держат неволею, а именно боярин князь Дмитрий Пожарский многих людей их разослал по своим поместьям и у себя держит на цепях, скованных неволею; а которые из тюрем выпущены, тех всех в морозы злые отпустили нагих и босых и всех поморили. Бояре отвечали, что все это баламутство и смута, объявляют они христианскою правдою, что ничего этого не бывало. Потом литовские послы начали требовать новых условий, между прочим, чтоб была вольная дорога мимо Брянска между уступленными Польше городами; Шереметев с товарищами не согласились на это требование, как новое, и съезд кончился. Московские уполномоченные немедленно послали сказать Филарету, что литовские послы всчинают новые статьи, и доложить, как он, великий государь, укажет – разменять ли его наперед на Струся с некоторыми именитыми его товарищами и после того всех отпустить? Филарет, выслушав гонца, заплакал и сказал: «Велел бы мне бог видеть сына моего, великого государя царя, и всех православных христиан в Московском государстве!» Что же касается до новых статей, то он ничего не сказал, потому что в шатре у него было много литовских людей. Потом спросил гонца: «Есть ли с боярами какая-нибудь от сына моего присылка, соболи или что другое? Надобно мне почтить тех поляков, которые оберегали мое здоровье, и если у бояр есть соболи, то чтоб они прислали мне их сегодня же». А Томила Луговской подошел к гонцу и сказал ему именем митрополита: «Если бояре станут соболей посылать, то они бы написали им цену с убавкою в половину перед указною ценою, а зачем – про то уже мы здесь знаем». Бояре исполнили приказ, выбрали 17 сороков, цену им положили с убавкою и в тот же день отослали к Филарету.

Чтоб подвинуть дело, литовские уполномоченные прислали к московским с угрозою, что если все их требования не будут исполнены, то они на съезд не поедут, отправятся с Филаретом назад и начнется опять война. Московские послы отвечали: «Вы приехали к нам с угрозами и вымогаете на нас силою новые статьи, а нам этого, мимо наказа великого государя и без совета бояр, братии своей, сделать нельзя; угроз мы никаких не боимся, ратных людей у нас самих в сборе много, да и ближе вашего». Но такая храбрость была только на словах, без Филарета уполномоченным нельзя было возвратиться в Москву, и потому они прибавили: «Которые новые статьи нам будет можно написать, и мы, переговоря между собою, напишем их и пришлем; но чтоб быть дороге сухим и водным путем к вашим городам мимо Брянска и чтоб сыскивать и отдавать назад людей и наряд, которые были прежде в уступленных городах, а теперь нет, этого нам никак сделать нельзя, это дело новое». Посланные, уезжая с этим ответом, свидетельствовались богом, что их уполномоченные без исполнения всех статей размена делать не будут, и прибавили: «Ваши же про вас говорят, что есть между вами и такие люди, которые не хотят преосвященного митрополита на Московском государстве видеть, потому и доброго дела не делаете, хотите того, чтоб митрополита Филарета Никитича повезли назад». Послы отвечали: «Эти речи говорите вы не от себя, а по вымыслу своих великих послов, а если такие речи вы затеваете от себя, то нам, великим боярам, не только от вас, но и послов ваших слышать этого не годится; вам бы пригоже говорить по своей мере, а у нас на Москве ни в каком чине нет таких людей, кто бы не хотел великого государя преосвященного митрополита Филарета Никитича».

Между тем Шеин дал знать Шереметеву, чтоб прислали к нему человека его, если с боярами есть его человек в острожке, или человека повинных его, Салтыковых или Морозовых. Уполномоченные велели человеку Морозовых (Бориса и Глеба Ивановичей), Поздею Внукову, ехать к литовским послам в обоз, а приехав, велеть про себя сказать боярину Михаилу Борисовичу Шеину. Последний через дворянина Коробина велел сказать Внукову, чтоб уполномоченные никак не медлили разменом, потому что у литовских послов чаять мирному договору и размену нарушенья, да чтоб в обозе у бояр было бережно и осторожливо. Уполномоченные испугались, согласились на все, и последовал размен. 1 июня митрополит Филарет приехал к речке Поляновке в возке, а Шеин, Томила Луговской, все дворяне и пленные шли за возком пеши. На Поляновке сделаны были два моста: одним должен был ехать Филарет со своими московскими людьми, а другим – Струсь с литовскими пленниками. Подъехав к реке, Филарет прислал литвина Воронца сказать уполномоченным, чтоб отпустили к нему Струся наперед безо всякого спасенья, а остальных пленных с обеих сторон будут пересматривать по списку. Но уполномоченные, опасаясь обмана, отказали Воронцу: «Струся нам прежде великого государя Филарета Никитича отпустить никакими мерами нельзя, а пересматривать по росписи всех пленных на лицо некогда, время уже вечернее, и если на обеих сторонах пересматривать, то дело втянется в ночь; мы верим вашей росписи, кого по росписи и не объявится, то мы за ними тотчас в обоз пришлем». Филарет прислал в другой раз к уполномоченным, чтоб выслали наперед Струся и дурна никакого не опасались. Тогда они отправили Струся, а сами с стольниками, стряпчими, дворянами московскими, жильцами и выборными из городов дворянами дожидались Филарета у съезжего моста пеши, и как скоро Филарет, Шеин, Луговской и все дворяне по мосту пошли, то бояре велели всем литовским пленникам идти по своему мосту. Переехавши мост, митрополит вышел из возка, а Шереметев начал говорить ему речь: «Государь Михаил Феодорович велел тебе челом ударить, велел вас о здоровье спросить, а про свое велел сказать, что вашими и материнскими молитвами здравствует, только оскорблялся тем, что ваших отеческих святительских очей многое время не сподоблялся видеть». Потом Шереметев же правил челобитье от матери царской, Марфы Ивановны. Филарет спросил о здоровье царя и о спасении его матери и потом пожаловал, благословил Шереметева и спросил его о здоровье. За Шереметевым подошел князь Мезецкий и правил челобитье от бояр и всего государства: «Бояре, князь Федор Иванович Мстиславский с товарищами, окольничие и вся царского величества дума и все великое Российское государство вам, великому государю, челом бьет и вашего государского прихода ожидает с великою радостию». Филарет благословил Мезецкого и спросил о здоровье всех послов. Третий уполномоченный, Измайлов, подошел к Шеину, спросил от государя о здоровье и говорил речь: «Служба твоя, раденье и терпенье, как ты терпел за нашу православную христианскую веру, за св. божий церкви, за нас, великого государя, и за все православное христианство московских великих государств, ведомы, и о том мы, великий государь, радели и промышляли, чтоб вас из такой тяжкой скорби высвободить». Дьяк Болотников спрашивал о здоровье Луговского и всех дворян.

Филарет ночевал в острожке, потому что размен происходил поздно вечером. На другой день, июня 2, он приказал послать от себя жалованье польским людям конным и пехоте, корм в почесть – баранов, кур, вина, меду, калачей и пошел в Вязьму. В Можайске встретили его рязанский архиепископ Иосиф, боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский да окольничий князь Волконский; под Звенигородом в Саввине монастыре встретили: архиепископ вологодский, боярин Василий Петрович Морозов и окольничий Пушкин. В селе Никольском, что на Песках, от Звенигорода в 10 верстах – митрополит крутицкий, боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и окольничий Бутурлин. По переезде через речку Ходынку встретили московские власти, все бояре, дворяне и приказные люди: после бояр встречали гости, торговые и всякие жилецкие люди. 14 июня, не доезжая речки Пресни, встретил митрополита сам царь и поклонился отцу в ноги. Филарет сделал то же самое перед сыном и царем, и долго оба оставались в этом положении, не могши ни тронуться, ни говорить от радостных слез. Поздоровавшись с сыном, Филарет сел в сани, а государь со всем народом шел пешком напереди, за Филаретом шел Шереметев с товарищами.

Патриарший престол после Гермогена оставался праздным: дожидались Филарета, дожидался его иерусалимский патриарх Феофан, приехавший в Москву за милостынею. Вместе с владыками русскими Феофан предложил патриарший престол Филарету, «ибо знали, что он достоин такого сана, особенно же потому, что он был царский отец по плоти, да будет царствию помогатель и строитель, сирым защитник и обидимым предстатель». После обычных отрицаний Филарет согласился и 24 июня был посвящен.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ МИХАИЛА ФЕОДОРОВИЧА. 1619-1635

Двоевластие. – Различные отзывы современников о Филарете Никитиче. – Судьба царской невесты Марьи Хлоповой. – Посольства в Данию и Швецию с предложениями о сватовстве. – Поднятие дела о Хлоповой. – Ссылка Салтыковых. – Женитьба царя на княжне Долгоруковой и кончина царицы. – Женитьба царя на Евдокии Лукьяновне Стрешневой. – Сношения с Крымом и ногаями. – Дела шведские; царские наказы воеводам относительно дел церковных и перебежчиков; сношения с Густавом-Адольфом по поводу Польши; русский человек Рубцов послом от шведского короля; первый шведский резидент Меллер в Москве; отправление шведских послов чрез московские владения к гетману запорожскому. – Сношения с Англиею; вспоможение, оказанное английским королем царю в войне с Польшею; приезд Мерика и переговоры с ним; мнения московских гостей об английской торговле; прекращение вопроса о проезде английских купцов в Персию по Волге. – Первый французский посол в Москве. – Посольства: голландское, датские, венгерское, персидские. – Дела польские: причины новой войны, заключавшиеся в самом Деулинском перемирии; оскорбительные для царя Михаила грамоты пограничных польских державцев; возвращение в Россию князя Ивана Шуйского; перебранка между русскими воеводами и польскими державцами, поляки грозят самозванцем; турки побуждают царя к войне с Польшею; собор 1621 года и приготовление к войне; остановка их вследствие неудачи султана Османа; набег крымцев и оплошность русских воевод; неудачные переговоры с Польшею; наем иностранных солдат и обучение русских ратных людей иноземному строю; смерть короля Сигизмунда; разрыв перемирия; местничество главных воевод, князей Черкасского и Лыкова; назначение Шеина и Измайлова; наказ этим воеводам; сбор денег и съестных припасов для войска; счастливое начало войны; осада Смоленска Шеиным; прибытие короля Владислава на помощь к осажденным; договор Шеина с Владиславом; сдача русского обоза королю; события в Москве во время смоленского несчастия; кончина Филарета Никитича; собор и его решения; суд над воеводами и казнь их; взгляд хронографа на дело Шеина; упорная защита Белой; стесненное положение короля; паны предлагают мир боярам; переговоры на Поляновке; вечный мир; посольство князя Львова в Польшу для закрепления мира; дело о гетманском договоре; церемония присяги; потеха королевская; возвращение тела царя Василия Шуйского в Москву (1619–1635)

С возвращением Филарета Никитича в Москву начинается здесь двоевластие: было два великих государя, Михаил Феодорович и отец его святейший патриарх Филарет Никитич, и это была не одна форма: все дела докладывались обоим государям, решались обоими, послы иностранные представлялись обоим вместе, подавали двойные грамоты, подносили двойные дары. Об отношениях обоих великих государей друг ко другу можно получить некоторое понятие из их переписки, когда один ездил на богомолье, а другой оставался в Москве. Так, в 1619 году Филарет Никитич писал сыну: «О крымском, государь, деле, как вы, великий государь, укажете? А мне, государь, кажется, чтоб крымским послам и гонцам сказать, что вы, великий государь, с братом своим, с государем их с царем, в дружбе и братстве стоишь крепко, посланника с поминками и с запросом посылаешь и их всех отпускаешь вскоре». В 1630 году царь Михаил писал к отцу: «Написано, государь, в твоей государевой грамоте, что хотел ты, великий государь, отец наш и богомолец, быть в Москву в Троицын день; но в Троицын день тебе быть в Москву не годится, потому что день торжественный, великий, а тебе, государю, служить невозможно, в дороге порастрясло в возке, а не служить от людей будет осудно. Так тебе бы, великому государю, в пятдесятный день отслушать литургию в Тонинском и ночевать там же, а на другой день, в понедельник, быть к нам в Москву с утра; и в том твоя, великого государя отца и нашего богомольца, воля, как ты, государь, изволишь, так и добро. Молимся всемогущему богу, да сподобит вас, великого государя, достигнуть к царствующему нашему граду Москве на свой святительский престол поздорову, а нас да сподобит с веселием зреть святолепное и равноангельное ваше лице, святительства вашего главу и руку целовать, стопам вашим поклониться и челом ударить». Хотя имя Михаила и стояло прежде имени отца его, но понятно, что опытный и твердый Филарет имел очень большую долю в правлении при малоопытном, молодом и мягком Михаиле. Этой неопытностию и мягкостию молодого царя воспользовались люди, которым по заслугам их не следовало быть близко у престола. Иначе пошло дело, когда приехал Филарет; можно принять известие, что некоторые, привыкшие к своеволию при молодом царе, не желали возвращения Филарета, который должен был положить предел этому своеволию; другие, наоборот, были довольны тем, что с приездом Филарета избавлялись от смутного и тяжкого многовластия. Отсюда два различных отзыва о Филарете, которые мы встречаем у современников: по одному отзыву, Филарет не только слово божие исправлял, но и земскими делами всеми правил, многих освободил от насилия, при нем никого не было сильных людей, кроме самих государей; кто служил государю и в безгосударное время и был не пожалован, тех всех Филарет взыскал, пожаловал, держал у себя в милости и никому не выдавал. По другому изображению, Филарет «был роста и полноты средних, божественное писание разумел отчасти, нравом был опальчив и мнителен, а такой владетельный, что и сам царь его боялся. Бояр и всякого чина людей из царского синклита томил заточениями необратными и другими наказаниями; к духовному сану был милостив и не сребролюбив, всеми царскими делами и ратными владел».

Одной из главных забот Филарета была, разумеется, женитьба сына, с которою было связано упрочение престола в его доме и спокойствие государства. Еще в 1616 году выбрана была в царские невесты и взята ко двору девица Марья Ивановна Хлопова: уже ей по обычаю переменили имя, назвали вместо Марьи Настасьею, вероятно, в честь знаменитой бабки царя, и стали называть царицею, как вдруг Михаилу донесли, что она опасно, неизлечимо больна, и несчастную невесту вместе с родными сослали в Тобольск. С возвращением Филарета началось движение Хлоповой все ближе и ближе к Москве: в сентябре 1619 года ее перевезли из Тобольска в Верхотурье, в 1620-м – из Верхотурья в Нижний. Но в это время Филарет Никитич еще не думал поднимать дела о Хлоповой: ему хотелось женить сына на иностранной принцессе.

В 1621 году отправлены были князь Алексей Михайлович Львов и дьяк Шипов в Данию к королю Христиану с предложением: «По милости божией великий государь царь Михаил Феодорович приходит в лета мужеского возраста, и время ему, государю, приспело сочетаться законным браком; а ведомо его царскому величеству, что у королевского величества есть две девицы, родные племянницы, и для того великий государь его королевскому величеству любительно объявляет: если королевское величество захочет с великим государем царем быть в братстве, дружбе, любви, соединеньи и приятельстве навеки, то его королевское величество дал бы за великого государя племянницу свою, которая к тому великому делу годна». Послам был дан наказ: если будут говорить, что королевская племянница для любви супруга своего к русской вере приступит, а креститься ей в другой раз непригоже, потому что она и так христианской веры и крещена по своему закону, – отвечать: «Королевской племяннице в другой раз не креститься никак нельзя, потому что у нас со всеми верами рознь немалая: у иных вер вместо крещения обливают и миром не помазывают; так король бы свою племянницу на то наводил и отпустил ее с тем, чтоб ей принять святое крещение». Если король или думные люди скажут: «Как она будет за великим государем, то пусть сам государь ее к тому приводит, а они у нее воли не отнимают, или пусть послы сами говорят об этом с королевскою племянницею», – то послам отвечать, что им самим говорить о том с высокорожденною королевскою племянницею непригоже, потому что их девическое дело стыдливо, и им с нею говорить много для остереганья их высокорожденной чести непригоже. Послы должны были промышлять, родственникам и ближним людям невесты говорить всякими мерами, веру православную хвалить и на то невесту привести, чтоб она захотела быть с государем одной веры и приняла святое крещение; к людям, которые будут этим промышлять, быть ласковыми и приятельными и если надобно, то, смотря по мере, и подарить, и вперед государским жалованьем обнадеживать. Если король спросит: будут ли его племяннице особые города и доходы, то отвечать: «Если по божественному писанию будут оба в плоть едину, то на что их, государей, делить? Все их государское будет общее, чего она, государыня, захочет, все будет ей невозбранно, кого захочет, того, по совету и повеленью супруга своего, жаловать будет, и тем датским людям, которые будут с нею, неволи и нужды не будет, а чаем, что с ней будут немногие люди, многим людям быть не для чего, у великого государя на дворе честных и старых боярынь и девиц, отеческих дочерей много». Если король согласится на все, просить позволения ударить челом племянницам и, пришедши к ним, ударить челом по обычаю учтиво об руку и поминки королеве и девицам поднести от себя по сороку соболей или что пригоже, причем смотреть девиц издалека внимательно, какова которая возрастом, лицом, белизною, глазами, волосами и во всяком прироженье и нет ли какого увечья, а смотреть издалека и примечать вежливо. Если королева позовет их к руке, то идти, королеву и девиц в руку целовать, а не витаться с ними (не брать за руку) и, посмотревши девиц, идти вон, после чего проведывать, которая к великому делу годна, чтоб была здорова, собою добра, не увечна и в разуме добра, и какую выберут, о той и договор с королем становить, спрашивать, сколько дадут за невестою земель и казны. Сватовство кончилось ничем. Под предлогом болезни король отказался говорить со Львовым, а тот отказался объясняться с ближними королевскими людьми.

Попытались еще раз: в январе 1623 года отправлено было к шведскому королю Густаву-Адольфу предложение высватать за царя Екатерину, сестру курфюрста бранденбургского Георга, шурина Густаву-Адольфу. Но разность исповеданий явилась непреодолимым препятствием этому союзу, ибо царь непременным условием поставил, чтоб Екатерина крестилась в православную веру греческого закона. Густав-Адольф отвечал, что ее княжеская милость для царства не отступит от своей христианской веры, не откажется от своего душевного спасения и потому он, король, видит, что все труды по этому делу будут напрасны.

Когда заграничные сватовства не удались, решились поднять дело о прежней русской невесте, которая жила в Нижнем в совершенном здоровье. Призвали доктора Валентина Бильса и лекаря Балцера, которые по поручению кравчего Михайлы Михайловича Салтыкова пользовали царскую невесту. Бильс и Балцер объявили, что у Хлоповой была пустая желудочная болезнь, которая излечивается очень скоро. Тогда взяли к допросу Михайлу Салтыкова: на каком основании он объявил царю Михаилу, что у Хлоповой болезнь неизлечимая? Салтыков начал вертеться, запираться, явно было из всего, что он солгал. Государи призвали на совет самых близких к себе людей: Ивана Никитича Романова, князя Ивана Борисовича Черкасского, Федора Ивановича Шереметева, и на этом родственном совете было решено послать за отцом Марьи, Иваном, и дядей Гаврилою Хлоповыми, чтоб чрез них узнать дело обстоятельнее. Иван Хлопов объявил, что дочь его была совершенно здорова до тех пор, пока привезли ее во дворец; здесь открылась у нее рвота, которая, однако, скоро прекратилась и после того, во время ссылки, не возобновлялась ни разу. Спросили духовника, и тот объявил то же самое. Наконец приехал Гаврила Хлопов и объяснил дело. Однажды государь с своими приближенными, в числе которых были и новые родственники Хлоповы, ходил осматривать вещи в Оружейной палате. Между прочим поднесли царю турецкую саблю, которую все начали хвалить; один только Михайла Салтыков сказал: «Вот невидаль, и на Москве государевы мастера такую саблю сделают». Государь, обратясь к Гавриле Хлопову, подал ему саблю и спросил, как он думает: сделают ли такую саблю в Москве. Хлопов отвечал: «Сделать-то сделают, только не такую». Тогда Салтыков с сердцем вырвал у него из рук саблю и сказал, что он не смыслит дела, потому и говорит так; Хлопов с Михайлою побранился и поговорил с Салтыковым гораздо в разговор, и с тех пор Борис да Михайла Салтыковы стали его не любить; вот почему когда Марья Хлопова занемогла, то Салтыков объявил, что у ней болезнь неизлечимая. Государи этим не удовольствовались, послали боярина Федора Ивановича Шереметева и чудовского архимандрита Иосифа с медиками в Нижний разузнать подлинно, точно ли Хлопова здорова. Следователи прислали ответ утвердительный. Несчастная девушка на вопрос Шереметева: отчего она занемогла? – отвечала, что болезнь приключилась ей от супостат; отец ее Иван утверждал, что ее отравили Салтыковы, дав ей для аппетита какой-то водки из аптеки; но всех умнее говорил дядя Гаврила Хлопов, что его племянница занемогла от неумеренного употребления сладких блюд. Как бы то ни было, однако проделка Салтыковых была явна: их разослали по деревням, мать заключили в монастырь, поместья и вотчины отобрали в казну за то, что они «государской радости и женитьбе учинили помешку. Вы это сделали изменою (говорится в указе об их ссылке), забыв государево крестное целование и государскую великую милость; а государская милость была к вам и к матери вашей не по вашей мере; пожалованы вы были честью и приближеньем больше всех братьи своей, и вы то поставили ни во что, ходили не за государевым здоровьем, только и делали, что себя богатили, домы свои и племя свое полнили, земли крали и во всяких делах делали неправду, промышляли тем, чтоб вам при государской милости, кроме себя, никого не видеть, а доброхотства и службы к государю не показали». Падение Салтыковых не возвратило, однако, Хлопову во дворец; царь объявил, что хотя она и здорова, но он все же на ней не женится: говорят, будто мать царская, которой Салтыковы доводились племянниками, объявила, что ни за что не согласится на этот брак. Хлопову по-прежнему оставили в Нижнем, только корм велели давать перед прежним вдвое. Отказавши Хлоповой, царь женился на княжне Марье Владимировне Долгорукой, но молодая царица в тот же год умерла: летопись утверждает, что она была испорчена: на следующий год царь женился на Евдокии Лукьяновне Стрешневой, дочери незначительного дворянина. Дело Хлоповой всего лучше показывает, что делалось без Филарета во дворце и кто были люди, осыпанные царскими милостями и не хотевшие никого другого видеть у царя в приближении.

Что касается до внешних сношений, которыми должен был заняться Филарет Никитич по возвращении из плена, то прежде всего надобно было задарить крымского хана, хотя сделать это было очень трудно по истощению казны после войны польской. Московский посланник Амвросий Ладыженский писал государю: «Велел я толмачам проведывать у татар, жидов и бусурман, которые к царю ходят на двор, а у меня прикормлены: что царь говорил с ближними людьми, когда прочел твою государеву грамоту, и пойдет ли царь или калга в Литву? Татары, жиды и бусурманы толмачам сказывали, что царь, прочтя грамоту, говорил: поминки государь московский отложил до зимы, с королем помирился, а ко мне о том не пишет, он нас обманывает, для того и поминки отложил до зимы, что нам зимой к Москве нельзя воевать идти. И если он теперь летом поминков не даст, то зимою и подавно ничего не даст, а отдохнувши, станет стоять на нас, сложась с королем. И приговорил царь послать калгу к Москве войною, а сказать, что идет калга в Литву через Московское государство. И я, – продолжает Ладыженский, – сведав, что царь хочет калгу послать в Московское государство, говорил ближним людям, что великий государь посланника по синему льду с поминками пришлет и, высвободи отца своего и бояр, с королем велит опять войну начать; поминки государь отложил до осени потому, что собрать было нельзя: Москва была в осаде да и за Москвою польские и литовские люди во многих местах и многие города разорили и запустошили, откуда государева казна собиралась, и проезду ко мне, посланнику, во всю зиму не было, а посадские и пашенные тяглые люди многие стали в стрельцы и в козаки, сами жалованья просят. Но ближние люди говорили: „Можно было государю и в одной Москве поминки собрать: татары, которые были в Москве, сказывают, что нынче там люди богаче прежнего, и если калга пойдет сам под Москву, то государь скорее поминки даст“. И отговорить у царя походу, чтоб ему не посылать калги в твою государеву землю, я никак не умел. Ибрагим паша мне говорил: „Если государь нынче летом поминки и деньги пришлет, то я царя удержу, к Москве царь и калга не пойдут, а пойдут в Литву; если же государь теперь поминков не пришлет, то мне царя не удержать; царю за смертную досаду стало, что государь с королем помирился и поминки отложил до зимы, насилу я теперь его удержал“. Получив такое донесение от своего посланника, государь приказал: „Деньги в крымскую кладь сбирать и казенные расходы давать изо всех приказов, чтоб ни за чем не стало, и отпустить гонцов поскорее, дня в два или много в три“. И после характер отношений к Крыму не изменился: хан за недосылку поминков позволял себе чинить московским послам бесчестье, тесноту и мученье, вымогать у послов записи в платеже денег угрозами, что всех их людей велит продать за море: но послам этим из Москвы присылали наказ: „Говорить гладко и пословно, а не торопко, и где надобно жестоко молвить, то покрыть гладостью, чтоб в раздор не войти“.

Нужно было уладить и отношения к ногаям, которые в Смутное время отстали от Москвы, перенесли свои кочевья с Ногайской стороны на Крымскую и воевали московские украинские города. Воевода князь Алексей Михайлович Львов и дьяк Иван Грязев, отправленные в Астрахань еще в 1616 году, действовали удачно, ногайских мурз и всех улусных людей привели под царскую руку в прямое холопство, перевели их опять с Крымской стороны на Ногайскую, взяли в заложники в Астрахань мурз, их братьев, детей и лучших улусных людей; из дальнего кочевья, из-под Хивы и Бухары, перезвали в Астрахань Албу-мурзу с братьями и племянниками, а с ними улусных людей тысяч до пятнадцати, укрепили их шертью и велели кочевать с астраханскими мурзами и юртовскими татарами; наконец, Львов и Грязев успели выручить у ногаев русского полону тысяч с пятнадцать человек. С Швециею сначала шли долгие споры о проведении границ. Между Московским государством и областями, уступленными Швеции, существовала твердая связь – единоверие, и правительство московское старалось поддержать ее: в 1619 году преемник Исидора, новгородский митрополит Макарий, по царскому указу, разослал по этим волостям грамоты, которых образец писан был в Москве; в грамотах говорилось: „Так как вы прежде были чада церковные и служители Христовой веры, то я не хочу вас отвергать, но более хочу присоединять; хотя вы теперь под державою другого владетеля, однако не должно вам отлучаться духовного порождения. Поэтому напоминаю вам, как прежде вы были чада нашей паствы и сыны церкви, так и теперь, ни в чем не отступая от нашего благословения, крепко стойте, мужайтесь, утверждайтесь, не будьте ничем преткновенны, не умаляя нисколько прежних преданий, держитесь святой апостольской веры, от отцов вам преданной, а по повелению великого государя нашего приезд и отъезд вам в Великий Новгород по духовным делам будет вольный“. Шведы смотрели подозрительно на переписку новгородского митрополита с русским духовенством в уступленных им волостях и потому требовали, чтоб митрополит о духовных делах переписывался с шведскими правителями, а не прямо с русскими священниками. Новгородский воевода донес об этом требовании государю, и тот отвечал: „По нашему указу новгородскому митрополиту Макарию велено о попах писать и делать по указу и грамоте отца нашего великого государя святейшего Филарета Никитича; а если о чем-нибудь по этому указу случится писать к шведскому маршалку, то к маршалку писать тебе, боярину нашему, по совету с митрополитом; а митрополиту с маршалком не ссылаться, потому что он человек духовный и чину великого, ему с иноземцами ссылаться непригоже“. Впрочем, шведы более всего опасались, чтоб новгородский митрополит вовсе не прервал духовных сношений с православным народонаселением уступленных областей, что заставило бы последнее бежать толпами в русские пределы: вот почему шведское правительство усердно домогалось у московского, чтоб новгородский митрополит посылал священников и освящал церкви в Кореле и других уступленных волостях. Несмотря, однако, на это, русское духовенство плохо уживалось с лютеранами, монахи и священники перебегали в Новгород; шведские державцы в силу договора требовали их выдачи; царь писал по этому случаю к новгородскому воеводе: „Вы бы тех черных и мирских попов и чернецов, которые теперь в нашей стороне живут, да и тех попов и чернецов, которые вперед с шведской стороны перебегут и в нашей стороне объявятся, без нашего указа в шведскую сторону не отдавали; а если шведские державцы станут к тебе писать и их просить, то отвечай, что их до сих пор в нашей стороне не отыскали, а как отыщут, то дадут им знать; да отпиши, чтоб они нашим людям в вере тесноты не чинили и не гнали, а станут в вере теснить и гоненье чинить, то им поневоле будет бегать“. При этом царь приказывал воеводе не держать беглецов в порубежных местах, но отсылать их во внутренние области или в Москву. Любопытна также царская грамота к новгородскому воеводе о перебежчиках не из духовенства: „Вы бы с державцами шведских городов ссылались и размен перебежчикам делали, смотря по их ссылке и отдаче, потому что с нашей стороны в шведскую сторону перебежчиков дано много, а с их стороны в нашу сторону – мало, многие не отданы, и держат их, мимо мирного договора, неволею. А которые люди объявились по вашему сыску в нашей стороне, а в шведских росписях имен их нет, то вы этих людей сажайте за нами в дворцовых селах, в волостях, которые от рубежей подальше, подмогу им и льготу давайте, как пригоже, смотря по них и по пашне, а близ рубежей жить им не велеть для того, чтоб про них в шведских городах не ведали и к вам не писали: сажайте их за нами волею и к нашей милости приучайте ласкою, подмогою и льготою, чтоб им за нами на пашнях садиться было охотно: а если их сажать в неволю, то они станут бегать назад и сказывать в шведских городах про других своих товарищей, пойдет ссора и утаить перебежчиков будет уже нельзя“. Надобно было распорядиться также относительно русских людей, которые для торговли приезжали из уступленных Швеции городов в Новгород. На этот счет воевода новгородский получил такую царскую грамоту: „Писали вы к нам, что приезжают в Великий Новгород с шведской стороны для торгу русские люди и бьют челом, чтоб позволять им ходить в Каменный город к соборной церкви св. Софии и к новгородским чудотворцам молиться, а у вас о том нашего указа нет. Так вы бы про тех людей велели разведывать, не пошатнулись ли они в вере, не пристали ли к лютеранской вере? Если они в православной вере тверды, то вы б велели их пускать к церквам, которые на посаде, а в Каменный город в соборную церковь их не пускать: если же про которых разведаете, что они в православной вере пошатнулись, таких и на посаде к церквам не пускайте, пуще всего берегитесь, чтоб нашей православной вере поруганья не было“. Позволено было русским людям ездить на обе стороны для свидания с родственниками: „Только смотреть, чтоб русские люди для лазутчества в Новгород не приезжали“. Насчет шведов, приезжавших в Новгород учиться русской грамоте, воеводе было наказано: „Таких принимать и велеть их учить русской грамоте на посаде церковным дьячкам; а в церковь некрещеных немцев не пускать, о чем дьячкам приказывать накрепко; а кто из немцев захочет креститься в нашу православную веру, таких крестить, а как крестить, то их во свою землю не отпускать (и сказать им еще до крещения, что им отпуску с нашей стороны не будет), присылать их к нам в Москву или велеть им быть в Новгороде, кто к кому пойдет по своей воле: а по тех людях, которые крещеных немцев станут к себе принимать, брать поруки с записями. А которые немцы теперь учатся в Новгороде и захотят ехать в свою землю, таких отпускать с прежними грамотами; принимать иноземцев грамоте учить таких только, которых привезут отцы, братья и дядья, а не таких, которые сбежат бегом“.

С обеих сторон не хотели подавать повода к разрыву: Москва хотела успокоиться, собрать хотя сколько-нибудь свои силы, и то не для войны со Швециею; Густав-Адольф, занятый на западе, желал искренне мира с Москвою, желал союза с царем против Польши. Запорожье волновалось, и Густав-Адольф хотел воспользоваться этим, прислал в Москву великих послов Бремена и Горна с просьбою, чтоб царское величество послал к запорожским козакам свое повеленье и отвел бы их от Польской Короны. Бояре отвечали, что этого сделать невозможно, ибо черкасы запорожские – люди польского короля, а между Московским государством и Польшею заключено перемирие. В 1626 году приехали шведские послы – дворянин Юрий Бенгарт, а другой, к изумлению московского двора, назывался Александр-Любим Дементьевич Рубец, или Рубцов, и по дороге ходил в русскую церковь. Царь послал спросить у пристава: каким языком говорит посол, в постные дни ест ли рыбу, по какому указу пристав пускал его в церковь, как он в церкви стоит и молится и в каком платье ходит? Рубцов отвечал, что он русский человек, пострадал за православную веру от короля Сигизмунда, сидел в Мариенбурге в плену 11 лет и освобожден был королем Густавом-Адольфом. Несмотря на то, пристав в селе Черкизове не пустил Рубцова в церковь, а когда он приехал в Москву, то приставы говорили ему от имени думного дьяка Грамотина: „Ведомо, что ты был человек Московского государства и веры христианской греческой, а после того был в заточении у литовского короля в Малборке; и ты, будучи в Малборке, православную нашу веру держал ли? И в римскую и в иные веры не отступил ли и как ныне православную веру держишь?“ После удовлетворительного ответа послу позволили ходить в церковь; потом он бил челом, чтоб позволили ему видеть образ пречистой богородицы, обедню слушать в соборной церкви, святейшего патриарха Филарета Никитича очи видеть и благословение принять: бил челом, что он был в Малборке в заточении за христианскую веру, и отца духовного у него не было долгое время; так бы святейший патриарх пожаловал, велел дать ему запасные дары, где ему случится, в дороге или при смерти, и ему бы тем причаститься, а святейший патриарх его знал в Малборке. Ему позволили быть в Успенском соборе, где он виделся и с патриархом.

Рубцов, собственно, приехал послом не к московскому двору, а с целию отправиться через московские области в Белую Русь и в Запорожье. В грамоте своей король уведомлял царя о своих успехах в Прусской земле против Сигизмунда польского и прибавлял: „Если ваше царское величество захотите поотомстить за великую неправду, которую польские люди вашей земле и подданным сделали, то ваше царское величество никогда не выберете времени удобнейшего, потому что татары вошли в Польскую землю с одной стороны, а мы с другой, думаем, что и с третьей стороны войдет в Литовскую землю некоторый великий государь: это мы вашему царскому величеству дружелюбно объявляем ради той дружбы, которую оба наши величества между собою имеем“. Бояре отвечали: „Что король Густав-Адольф города у недруга своего побрал, тому великий государь порадовался и всегда рад слышать, чтоб государю вашему недруга своего польского короля до конца победить и землями его завладеть. Король посылает Александра Рубцова в Белую Русь и в Запорожье; в Столбовском договоре сказано, что вольно шведским послам через Московскую землю ходить в Персию, Турцию, Крым, в иные страны и восточные земли, которые с его царским величеством не в явной недружбе, а про Белую Русь и Запорожье в договорных записях ничего не написано; Александра пропустить невозможно, потому что между Российским государством и Польшею заключено перемирье. Добрый совет отомстить королю Сигизмунду великий государь принимает в любовь, мыслить о том будет, только теперь, в перемирные лета, сделать этого нельзя, это будет крестному целованью преступленье и на душу грех; а если хотя и малая неправда объявится от польского короля и до урочных лет, то великий государь на польского короля идти готов и с Густавом-Адольфом королем наперед об этом обошлется“. С этим послы и отправились назад. Патриарх Филарет разослал грамоты к архиереям тверскому и новгородскому, чтоб они велели в своих епархиях пускать Рубцова в церкви, ибо он страдал в Малборке за православную веру, приговорен был к казни и он, патриарх, его терпенье видел.

Принявши участие в великой борьбе за протестантизм против Габсбургского дома, Густав-Адольф в начале 1629 года прислал в Москву послов своих Монира и Бенгарта с объявлением, что „в прошлом году бог помог ему против польского короля, можно было ему с своим войском через всю Польшу пройти беспрепятственно, если б не помешка была от римского цесаря и папежского заговора, потому что они с своею великою силою близко пришли и осадили сильный торговый город Штральзунд, который стоит на Варяжском море. Королевское величество, для обереганья себя и своего великого государства, также многих соседей и единоверцев, с большим войском пошел к этому городу на помощь и выручку, в чем и успел. Вашему царскому величеству подлинно известно, что цесарь римский и папежане привели под себя большую часть евангельских князей в Немецкой земле и взяли лучшие морские устья в Датской земле, Мекленбурге и в Поморской земле. Тут они теперь с великим раденьем готовятся, чтобы к будущему лету великосильное корабельное собрание собрать в Варяжском море, и этим не только торговле помешать, но и пограничные государства, Шведское, Прусское и Датское, подвести под себя и под папежскую работу. Его королевское величество напоминает, чтоб ваше царское величество заранее подумали, какая великая опасность вам и государствам вашим над головою висит: если только цесарь с папежскими заговорщиками одолеют Шведскую землю, то станут искать погибели русских людей и искоренения старой греческой веры; так надобно об этом заранее подумать. Надобно думать, что ваше царское величество до урочных перемирных лет с польским королем войны не начнете; а надобно было бы бедным и утесненным людям в Немецкой и Датской земле помочь! Королевское величество хочет со всею своею силою промышлять; но такому великому войску многие запасы надобны, а хлеб в Шведской земле от больших дождей не родился: так просит король позволения купить в ваших землях и вывезть в его войско 50000 ржи и других съестных припасов; а если ваше царское величество захотите помочь мирскому делу деньгами или хлебом, то всемогущий бог ваше царство свыше иных земель одарит. Папа, цесарь римский и весь дом австрийский только того ищут, как бы им быть обладателями всей вселенной, и теперь они к тому очень близки; а когда мы видим, что соседний двор горит, то нам надобно воду носить и помогать гасить, чтоб свое соблюсти; пора уже вашему царскому величеству подумать, чем соседям помочь и как свое уберечь“.

Бояре отвечали: „Великий государь наш крепко о том мыслит и хочет польскому королю против его неправд месть воздавать, государю вашему и другим христианским государствам евангелицкой веры помогать всякими мерами, чтоб кесарева и папежников злого умысла до себя не допустить и вам всем помочь. Великий государь за неправды польского короля и нарушенье мирного договора не хочет ждать истечения перемирных лет, хочет над ним промышлять и государю вашему помогать. Пусть только король ваш напишет, сколько ему надобно съестных припасов, и великий государь велит покупать их беспошлинно в который год хлеб уродится; государь велел подданным своим с подданными вашего государя торговать повольною торговлею, всякими товарами без всякой пошлины“. Когда переговоры о государственных делах были кончены, то послы подали жалобы шведских купцов: в новгородской таможне им прямого расчета не делают, только говорят им: „Положите деньги, мы сочтем“. А когда шведы по своему счету сметят, то и окажется, что на них много лишнего взято. Шведам нельзя ходить по улицам, потому что им кричат, называют их салакушниками и куриными ворами и другими разными позорными словами. Из Нарвы, Ижоры, Орешка и других порубежных мест нельзя проезжать извощикам в русские города, потому что берут с них большое мыто. Шведам не позволяют в русских городах учиться по-русски. Стрельцы, стоящие у ворот, не пропускают русских купцов к шведским на шведский гостиный двор.

В начале 1630 года тот же Монир приехал в другой раз в Москву с известием, что Густав-Адольф заключил перемирие с польским королем, дабы тем удобнее обратить все свои силы на цесаря, и с просьбою позволить купить в России беспошлинно хлеба, круп, смолы и селитры. Царь велел отвечать, что он не сердится на короля за перемирие с Польшею, потому что оно было заключено по нужде; повторяет, что с своей стороны не будет дожидаться истечения перемирного срока и пойдет мстить польскому королю его неправды, только просит Густава-Адольфа, чтоб это дело содержалось в тайне. Что же касается до просьбы королевской, то хотя бы и не довелось позволить купить вдруг столько хлеба, потому что в Московском государстве в нынешнем году хлеба недород, но для дружбы и любви государь позволил купить 75000 четвертей ржи и 4000 четвертей проса беспошлинно. И государь бы ваш с царским величеством за такую великую дружбу был в дружбе и любви и совете добром. Позволено было также беспошлинно купить 200 бочек смолы, равно как и селитры, где сыщут.

И в следующем, 1631 году дано было позволение купить на короля хлеба 50000 четвертей. В этом году впервые явился при московском дворе шведский агент Яган Меллер; объясняя значения агента, король писал царю, что Меллер будет исправлять все дела легче и с меньшими издержками, что такие лица и при иных великих королях и государях живут. Меллер должен был объявить боярам о разных слухах насчет замыслов Польши и вообще католических держав против Московского государства; между прочим агент объявил: в Смоленске русские люди говорят: „Только польский войну поведет, то боярские холопи мало не все передадутся на польскую сторону, рады будут вольности“. Агент объявил и слова короля своего: „Если б царскому величеству можно было ко мне в сердце заглянуть, то он бы угадал, как я ему доброхотую“; объявил, что король его в случае войны царя с Польшею уступит ему собственные два полка с добрыми начальниками. В то же самое время шведы, стращая московский двор опасными замыслами короля Сигизмунда и императора Фердинанда, уверяя, что Густав-Адольф с своим войском – передняя стена Московского государства, передовой полк, бьющийся в Германии за Русское царство, убедили царя пропустить двоих шведских посланцев к запорожцам для склонения их к восстанию против Польши. Посланцы эти получили наказ: объявить козакам доброе расположение к ним шведского короля, расположение, основанное на борьбе против общих недругов, на гонении, которое люди греческой веры терпят одинаково с евангеликами от иезуитов; объявить, что король хочет жаловать их своим жалованьем, наслышавшись об их ратных делах; считая их друзьями веры и вольности, король по тому самому считает их врагами папы, прямого антихриста, и короля испанского, который хочет отнять вольность у всех народов. Посланцы должны были объявить козакам, что Густав-Адольф будет давать им жалованья гораздо больше, чем дает король польский, не требуя ничего, кроме преданности к себе, и пусть для окончательных переговоров пошлют они уполномоченных своих в Ливонию. Наконец посланцы должны были закинуть мысль о двух услугах, которых ждет Густав-Адольф от козаков, а именно: помочь ему при избрании в короли польские и выслать войско в австрийские земли.

В августе 1631 года по указу великих государей в Посольском приказе расспрашивали путивльца Григория Гладкого, можно ли ему из Путивля привести к Запорожскому войску двоих немцев, посланных из Швеции с грамотами к запорожцам, и куда ему их привести – в Киев ли или иной какой-нибудь город черкасский? Гладкий отвечал, что запорожские козаки живут в разных городах, а когда им службу скажут, то они собираются, где приговорят, а больше всего собираются в Маслове Ставу, от Киева верст с полтораста, а место это, Маслов Став, пустое. Если государи прикажут ему ехать с этими немцами к черкасам, то он ехать готов: если спросят у него на дороге, что за люди и куда едут, то он будет говорить, что едут к гетману запорожскому, а зачем – того он не знает, нанялся он у них везти телегу с запасом. И приведет он немцев в слободы Вишневецкого, где живут запорожские козаки, и как немцы скажутся, что едут к гетману, то козаки сами проводят их к гетману Тимохе Арендаренке. который живет в Коневе, или проводят до Киева. Но государи велели сказать Гладкому, чтоб он порадел, провел немцев в Киев, к епископу Исакию луцкому да к Порфирию и Андрею Борецким, братьям митрополита Иова, а они бы там промыслили, как к запорожскому войску отпустить, у гетмана же Тимохи и у козаков, которые служат королю, им не быть. Гладкий отправился с немцами и в октябре возвратился в Москву с вестию, что он в Киеве не застал ни епископа Исакия, ни Борецких, и немцы наняли монастырского служку, чтоб довез их Днепром до нового гетмана Ивана Петрижицкого-Кулаги, потому что старого Арендаренка козаки переменили. Неделю спустя приехал Андрей Борецкий; Гладкий отдал ему государеву грамоту и про прежние грамоты расспрашивал. Борецкий государеву грамоту взял и хотел ее к запорожцам отвезти сам, о прежних же грамотах сказал, что луцкий епископ Исакий на погребении митрополита Иова Борецкого обе грамоты, и государеву, и Кирилла патриарха константинопольского, отдал архимандриту Печерского монастыря, Петру Могиле, но Петр до сих пор этих грамот запорожским козакам не отдал, и когда он, Борецкий, об них ему напомнил, то Петр отвечал: „Достоин ты с этими грамотами кола“, после чего он, Борецкий, уже больше говорить об них не смел. Скоро пришло известие в Москву, что гетман Кулага засадил шведских посланцев под стражу и дал об них знать гетману Конецпольскому.

Но, вступая в тесные сношения с Швециею, надобно было покончить с Англиею, которая считала себя вправе на благодарность московского правительства, именно за возможность тесных сношений с Швециею. Столбовским миром затруднительные обстоятельства Московского государства еще не кончились, ибо во время его заключения грозная туча собиралась над Москвою со стороны Польши. В июле 1617 года отправлены были в Англию дворянин Степан Волынский и дьяк Марк Поздеев с благодарностию за примирение с Швециею и с просьбою о помощи против Польши: послы должны были просить, чтоб Якуб король послал к датскому, шведскому королям и нидерландским владетелям с просьбою стоять заодно с Москвою против Польши, так как самому Якубу королю свою рать посылать на Польшу непригоже за дальностию. А датскому, шведскому и нидерландским владетелям есть за что на польского короля стоять: „под шведским королем он доступает шведского королевства; датскому королю в свойстве курфюрст бранденбургский и Вильгельм князь курляндский, а польский король Прусскую землю всю у бранденбургского князя хочет под себя взять и Вильгельма из Курляндской земли выгнать; на голландских владетелей ссылается с папою римским, также всякое зло хочет над ними, над их и над вашею английскою верою делать, а про государя вашего польский король непригожие слова говорит“. Послы должны были настаивать, чтоб английский король непременно помог великому государю казною, просить казны тысяч на 200 и на 100, по самой последней мере на 80000 и 70000 рублей, а меньше 40000 не брать. Если будут требовать у послов крестного целования в том, что царь отдаст деньги королю, то не соглашаться на закрепление, отзываясь неимением наказа, а просить, чтоб король слал своих послов в Москву: указывать, что царь Феодор послал большую казну императору, а никакого письма и укрепления между ними не было. По самой конечной мере послы должны были дать письмо и требовать помощи денежною казною, ефимками и золотыми, чтоб ратным людям можно было давать вскоре. Наконец, послам было наказано говорить накрепко, всякими мерами, чтоб велено было ребят, отданных при Годунове в ученье, сыскать и отдать: а как их отдадут, взять к себе и держать с великим береженьем, тесноты и нужды ни в чем не делать, их этим не отогнать, во всем их тешить.