Под шапкой Мономаха

Общая почва для этого восстания нам уже известна. Выселение на юг недовольной массы наполнило «край земли» московской «воинственным людом» оппозиционного настроения. К этому люду голодовка 1601–1603 годов присоединила новые кадры беглецов из государства, новых «приходцев». Государство, однако, не оставило эмигрантов в покое на новых местах их поселений. Вышедшие на южную границу государства «приходцы» не долго могли там пользоваться простором и привольем, так как быстрая правительственная заимка «дикого поля» приводила свободное население «поля» в правительственную зависимость, обращая приходцев или в приборных служилых людей, или же в крестьян на поместных землях. Даже казачество привлекалось на службу государству и, не умея пока устроиться и само обеспечить себя на «поле» и «реках», шло служить в пограничные города и на сторожевые пограничные посты и линии. Таким образом, государственный режим, от которого население уходило «не мога терпети», настигал ушедших и работал их. Уже в этом заключалась причина раздражительности и глухого неудовольствия украинного населения, которое легко «сходило на поле» с государевой службы, а если и служило, то без особого усердия. Но недовольство должно было увеличиваться и обостряться особенно потому, что служилые тяготы возлагались на население без особой осмотрительности, неумеренно. Не говоря уже о прямых служебных трудах – полевой или осадной службе, население пограничных городов и уездов привлекалось к обязательному земледельческому труду на государя. В южных городах на «поле» была заведена казенная «десятинная» пашня. В Ельце, Осколе, Белгороде, Курске размеры этой пашни при царе Борисе были так велики, что последующие правительства, даже в пору окончательного успокоения государства, не решались возвратиться к установленным при Борисе нормам. Царь Михаил Федорович восстановил десятинную пашню лишь в половинном размере: в помянутых городах было велено в 1620 году запахивать всего по триста десятин в трех полях вместо прежних шестисот. А в Белгороде первоначально думали пахать на государя даже девятьсот десятин; но уже в Борисово время сошли на шестьсот, обратив остальные триста десятин в раздачу служилым людям. Нетрудно представить себе, каким тяжелым бременем ложилась на местное служилое население обязанность обрабатывать столь значительную площадь земли. Не установив еще своего хозяйства, оно должно было тратить свои силы на чужом, плоды которого ему не доставались вовсе. Собранное с государственных полей зерно, если не лежало в житницах в виде мертвого запаса, то посылалось далее на юг для содержания еще не имевших своего хозяйства служилых людей. Так, из Ельца и Оскола «важивали» хлеб в новый Царев-Борисов город, а с Воронежа «ежелет» посылали всякие запасы «из государева десятинного хлеба» донским казакам. Местное же население, жившее в данном городе «на вечном житье» или же присылаемое туда временно, «по годам», не всегда даже получало за свой труд вознаграждение, довольствовалось только «поденным кормом», а иногда даже само платилось своим добром для казенного интереса. Так, чиновники Бориса на Воронеже отрезали 300 десятин из стрелецкой и казачьей земли под государеву пашню; практика же позднейших лет показывает, что администрация считала себя вправе занимать у жителей зерно для посева на государевой пашне и возвращать заем без малейшего процента.

Таким образом, то население московского юга, которое служило правительству в новых городах, не могло быть довольным обстановкою своей службы. Собранные на службу «по прибору» из элементов местных, из недавних «приходцев» с севера, эти служилые люди – стрельцы и казаки, ездоки и вожи, пушкари и затинщики – еще не успели забыть старых условий, которых сами они или их отцы стремились «избыть» в центральных местностях государства. Не «избыв» одного зла, этот люд на новых местах нашел другое – вместо барской пашни нашел казенную, одинаково кабалившую. Если ранее его врагом представлялся ему земледелец, то теперь его врагом было правительство и чиновники, угнетавшие народ тягостной службой и казенной запашкой. В голодные годы настроение недовольных должно было очень обостриться, и «прелестные письма» самозванца находили для себя прекрасную обстановку. Украйна легко поднималась на центр, увлеченная возможностью соединить свою месть угнетателям с помощью угнетенному «истинному царевичу». В одну «казачью» массу сбились ставшие за Димитрия служилые люди и «вольные казачия» – военное население укрепленных городков и бродячие обитатели казачьих заимок, юртов и станов; и вся эта масса двинулась на север, ожидая соединения с «царем Димитрием», там, где он укажет.

Таким образом, кампания самозванца против Бориса началась сразу на двух фронтах. Сам самозванец вторгся в Московское государство от Киева и пошел вверх по течению реки Десны, по ее правому берегу, надеясь этим путем выйти на верховье Оки, откуда пролегали торные дороги на Москву. В то же время казачьи массы с «поля» пошли на север «по крымским дорогам», группируясь так, чтобы сойтись с самозванцем где-нибудь около Орла или Кром и оттуда вместе с ним наступать на Москву через Калугу или Тулу. Войска Бориса несколько опоздали со своим походом против самозванца. Борис назначил сборным пунктом для главной армии Брянск город, лежавший одинаково близко к смоленскому и северскому рубежам. Откуда бы ни появился враг, от Орши или от Киева, войска от Брянска могли быть брошены ему навстречу. Когда выяснилось, что самозванец идет «с Северы», воеводы пошли туда и подоспели не к самому рубежу, а встретились с самозванцем только у Новгорода-Северского. Он успел взять городки по Десне, даже город Чернигов, но под Новгородом-Северским задержался надолго. Прямая дорога на север, к Москве, была для него прочно закрыта. Зато он получал вести, что восточнее его, на «поле», город за городом признавал его власть. В течение двух недель ему были сданы Путивль, Рыльск, Севск, Комарицкая волость, Курск, Кромы. Затем признали его Белгород и Царев-Борисов.

Быстрое подчинение «поля» и «украинных» городов соблазнило самозванца. Он бросил осаду Новгорода-Северского и повернул направо, на восток, к Севску, для немедленного соединения с казаками. Но Борисовы воеводы догнали его на марше и разбили наголову его «жменю» польско-литовских и русских людей. Самозванец тогда побежал на юг, не успев соединиться с казаками, и затворился в каменном Путивле, растеряв все свои силы и не имея твердой надежды наличное спасение. Казалось, его песня была спета.

Спасло его дальнейшее восстание казачества на московской украйне. Несмотря на поражение самозванца, казаки продолжали захватывать города на его имя. В Путивле самозванец узнал, что его признали Оскол, Валуйки, Воронеж, Елец, Ливны. Все «поле» было захвачено движением против московского правительства, и бояре, стоявшие во главе армии Бориса, должны были оставить преследование самозванца и к весне отвести войска на север, чтобы они не были отрезаны от сообщений с Москвою. Бояре отошли к крепости Кромам, у которой был важный узел дорог, сходившихся здесь изо всего охваченного восстанием района. В Кромах уже сидели казаки; московские войска окружили Кромы и заградили выход казакам на север к Москве. Здесь и образовался надолго фокус военных операций: ни казаки не могли двигаться вперед, ни Борисовы войска не могли их прогнать из Кром на юг. Так протекла зима 1604–1605 года. А раннею весною произошло решительное событие: царь Борис скончался 13 апреля 1605 года.

13. Кончина Бориса и гибель его семьи

Борис прихварывал уже с 1602 года, хотя далеко не был стар. Чем именно он страдал, установить трудно. Есть известия, что он был «hidropicus», то есть имел водянку от сердечной болезни; в 1604 году говорили, что его постиг удар, что он «волочит за собою ногу», часто хворает и подолгу не выходит. Но все-таки его кончина в 53 года показалось настолько внезапною и неожиданною, что ее готовы были приписать самоубийству. Молва говорила, что Борис почувствовал себя дурно среди дня – или во время приема послов, или при конце его обеда. Его едва успели причастить и – по древнему обычаю – постричь в иночество (с именем Боголепа), и в тот же день он отошел в вечность.

Прошло только три недели с его смерти, и войско Бориса под Кромами уже изменило Годуновым и передалось «истинному царю Димитрию Ивановичу». А еще через три недели семья Бориса была взята из дворца на старый Борисов двор, где 10 июня были убиты вдова и сын Бориса, а его дочь обращена в поруганную узницу.

Трагедия Бориса окончилась гибелью его семьи и полным «захуданием» всего годуновского рода – главным образом, по той причине, что этот род, обратившись в династию, был обречен на политическое одиночество. Не раз мы указывали, что дружеские связи, скреплявшие дворцовую знать при царе Федоре Ивановиче, были порваны ссорою Романовых и Годуновых в 1598 году, во время борьбы за царский престол. Эта ссора породила возможность самозванческой интриги, обратив имя царевича Димитрия в орудие борьбы. Не без связи с этою интригою были разгромлены Романовы, и распался союз их «завещательной дружбы» с Борисом. Борис один со своею роднею остался против княжеской знати, приниженной и ослабленной им, но не примиренной и не забывшей своего прошлого первенства. Когда явился самозванец, эта знать, подчиняясь личному авторитету и таланту Бориса, служила ему. Но когда Борис умер, она не захотела поддержать его династию и служить его семье. В этой знати сразу ожили все ее притязания, заговорили все обиды, развилось чувство мщения и жажда власти. Отлично соображали, что только что основанная Борисом династия не имела ни достаточно способного и годного к делам представителя, ни сколько-нибудь влиятельной партии сторонников и поклонников. Она была слаба, ее было легко уничтожить – и она действительно была уничтожена. Молодой царь Федор Борисович отозвал из войска в Москву князей Мстиславского и Шуйских и на смену им послал князя М.П. Катырева-Ростовского и П.Ф.Басманова. Два Голицына, братья Василий и Иван Васильевичи, остались под Кромами. Перемены в составе воевод были произведены, вероятно, из осторожности, но они послужили во вред Годуновым. Войска, стоявшие под Кромами, оказались под влиянием князей Голицыных, знатнейших и виднейших из всех воевод, и П.Ф. Басманова, обладавшего популярностью и военным счастьем. Москва же должна была естественно пойти за В.И. Шуйским, которого считала очевидцем углицких событий 1591 года и свидетелем если не смерти, то спасения маленького Димитрия. Князья-бояре сделались хозяевами положения и в армии, и в столице и немедленно объявили себя против Годуновых и за «царя Димитрия Ивановича». Голицыны с Басмановым увлекли войска на сторону самозванца. Князь же В.И. Шуйский в Москве не только не противодействовал свержению Годуновых и торжеству самозванца, но, по некоторым известиям, сам свидетельствовал под рукою, когда к нему обращались, что истинного царевича спасли от убийства; затем он, в числе прочих бояр, поехал из Москвы навстречу новому царю Димитрию, бил ему челом и, возвратясь в Москву, приводил народ к присяге новому монарху. Так держали себя представители княжеской знати в решительную минуту московской драмы. Их поведение нанесло смертельный удар Годуновым, и В.В. Голицын даже не отказал себе в удовольствии присутствовать при последних минутах Борисовой жены и царя Федора Борисовича. Годуновых не щадили даже после их смерти, и прах их не сразу нашел место вечного упокоения. Тело Бориса из Архангельского собора, где его первоначально похоронили, было вывезено в Варсонофьевский монастырь (в самой Москве), а оттуда отправлено в Троице-Сергиев монастырь, где в конце концов были погребены и другие члены его семьи.

Трагедия Бориса окончилась гибелью героя, как принято думать после прекрасного произведения Пушкина «Борис Годунов». Сам Пушкин не решался в своих заметках и письмах дать точное определение тому, что он создал под влиянием карамзинского представления о Годунове – жертве преступного властолюбия. «Вы меня спросите, – писал он, – ваша трагедия есть ли трагедия характеров или нравов («trag6die de caractfere ou de costume»)?» И на этот вопрос Пушкин не давал своему корреспонденту ясного ответа «…я пытался, – говорит он, – соединить оба вида («de Les unir tout deux»)». Но в этом была существенная историческая ошибка. Бытовые элементы пушкинского «Бориса» необходимо было соединить не с трагедией характеров, а с трагедией рока. Борис умирал, истомленный не борьбою с собственной совестью, на которой не лежало (по мерке того века) никаких особых грехов и преступлений, а борьбою с тяжелейшими условиями его государственной работы. Поставленный во главу правительства в эпоху сложнейшего кризиса, Борис был вынужден мирить непримиримое и соединять несочетаемое. Он умиротворил общество, взволнованное террором Грозного, и в то же время он его крепостил для государственной пользы. Он давал льготу одним и жал других, тянул вверх третьих и принижал четвертых все во имя той же государственной пользы. Он работал на государство и в это же время готовил трон для себя; он отказывался от сана монарха, когда уже был им фактически. Сложность и многогранность его деятельности обнаружили во всем блеске его правительственный талант и его хорошие качества – мягкость и доброту; но эти же свойства сделали его предметом не только удивления, восторга и похвал, но и зависти, ненависти и клеветы. По воле рока, злословие и клевета оказались вероподобными для грубых умов и легковерных сердец и обратились в средство политической борьбы и интриги. Пока Борис был жив и силен, интриги не препятствовали ему править и царствовать. Но как только он в пылу борьбы и в полном напряжении труда окончил свое земное поприще, интрига и клевета восторжествовали над его семьей и погубили ее, а личную память Бориса омрачили тяжкими обвинениями. Обвинения, однако, не были доказаны: они только получили официальное утверждение государственной и церковной власти и передали потомству загрязненный облик Бориса. Его моральная реставрация есть, по нашему мнению, прямой долг исторической науки.

Царь Василий Шуйский и бояре в 1606 году

Воцарение князя В.И. Шуйского и обстоятельства, которыми оно сопровождалось в столице и во всем государстве, представляют любопытнейший и вместе с тем сложнейший момент в истории Смуты. Новому царю необходимо было по возможности скорее и точнее определить свои отношения к московской знати, с которою ему предстояло править делами, к московскому населению, которое скорее попустило, чем одобрило его воцарение, и, наконец, ко всей прочей стране, которой еще надобно было объявить и объяснить происшедший в Москве переворот. Несмотря на то что царь Василий обнаружил в первое время своей власти большую энергию и ловкость, его отношения к московскому обществу сложились в общем дурно.

Известно, как «обрали» царя Василия на престол: его провозгласили царем советники и сотрудники его в борьбе с «разстригою» и поляками. Они приехали в Кремль, «взяли» князя Василья наЛобное место, нарекли его там царем и пошли с ним в Успенский собор, где он тотчас же стал «целовать всей земле крест» на том, что не будет злоупотреблять поручаемою ему властью. Совершенно очевиден во всем этом церемониале предварительный уговор, главным исполнителем которого называют «Михалка» Татищева, наиболее дерзкого и грубого во всей тогдашней Думе человека. Сохранилось предание, что в уговоре участвовали из больших бояр, кроме самою Шуйского с братьями, князья В.В. Голицын с братьями, И.С. Куракин и И.М. Воротынский. Они положили по убиении самозванца «общим советом Российское царство управлять», тому же из них, кто будет царем, не мстить никому за прежние досады. Царство досталось Шуйскому потому, что Воротынский будто бы склонился в его пользу против Голицына. Если это предание и не вполне точно передает факты, то оно вполне правильно указывает лиц, образовавших княжеско-боярскую реакционную партию. Шуйские и Воротынский, Голицыны и Куракин – это как раз те фамилии, которым в то время принадлежало родословное первенство и которые необходимо должны были выйти в первые ряды при всяком княжеско-боярском движении. Оставшись после Годуновых и самозванца распорядителями дел и не успев предупредить общего избиения поляков в Москве, эти князья отложили мысль о приглашении на московский престол польского королевича (если только они эту мысль серьезно когда-нибудь имели) и решили дать Москве царя из своей среды. Шуйский и был таким государем. Он получал власть из рук кружка, считавшего за собою право распоряжаться царством – «по великой породе своей». В то же самое время власть передавалась именно ему, потому что он всего ближе был к ней опять-та-ки по своей породе. Аристократический принцип руководил кружком и получил свое выражение прежде всего в тех манифестах, с которыми Шуйский тотчас по воцарении обратился к стране. В них он неизменно указывал на свое происхождение от Рюрика, «иже бе от Римскаго кесаря», и называл московский престол «отчиною прародителей наших». То обстоятельство, что на царстве он учинился по праву рождения, он даже объяснял ранее народного «прошения», говоря, что он «за помочию великого Бога принял скипетр Российскаго царствия по прародительской нашей царской степени и по моленью» всех людей Московского государства. Тот же аристократический принцип отразился косвенно и в знаменитой «записи, по которой сам царь целовал крест» и которую иногда называют «ограничительною» записью. Взглянем на ее содержание[56 - Русская летопись по Никоновскому списку. СПб., 1792. Ч. VIII. С. 76. Русская историческая библиотека. СПб., 1891. Т. XIII. С. 389–390. Сравни: Карамзин Н.М. История государства Российского. СПб., 1824. Т. XI. С. 133, 142, примеч. 524. 568; СПб., 1829. Т. XII. С. 2, примеч. 6; Государственная Публичная библиотека. Отдел рукописей. F. IV. 597. (Латухинская Степенная книга). Л. 469 об.; Strahlenberg PY. Das nord und ostliche Theil von Europa und Asia. In soweit solches das gantze russische Reich mit Siberien und der groasen Tatarey in sich begreiffet. Stockholm, 1730. S. 200–202; Голиков И.И. Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам. М., 1840. Т. XII. С. 203. Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической экспедицией Императорской Академии Наук. СПб., 1836. Т. 2. С. 110 и № 44; Русская историческая библиотека. Т. XIII. С. 69–70.].

Сам царь Василий в первой своей грамоте о вступлении на престол говорит об этой записи в таких словах: «…хотим держати Московское государство по тому же, как прародители наши великие государи Российские цари, а вас хотим жаловати и любити свыше прежняго и смотря по вашей службе; на том на всем яз царь… целовал животворящий крест всем людем Московского государства;…а по которой записи целовал яз, царь и великий князь, и по которой записи целовали бояре и вся земля, и мы те записи послали к вам». Здесь нет ни слова об ограничении власти, да еще в пользу бояр; напротив, царь указывает, что он целовал крест на том, чтобы править, как правили его полновластные «прародители», цари XVI века, и целовал он крест не боярам, а «всем людям». И в самой записи не найдем чего-либо похожего на ограничение верховных прав, если не будем умышленно ударять на слова «не осудя истинным судом с бояры своими» и думать, что упоминание о боярах значит здесь отказ царя от прав в пользу его бояр. В записи царь говорит: Божиею милостию я вступил на прародительский престол по желанию духовенства и народа и по праву родового старшинства. Ныне я желаю, чтобы под моею властью «православное христианство» пользовалось тишиною, покоем и благоденствием. И потому «поволил есми яз… целовати крест на том, что мне, великому государю, 1) всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати; 2) и вотчин и дворов и животов у братьи их и у жен и у детей не отымати, будет которые с ними в мысли не были; 3) также у гостей и у торговых и у черных людей, хоти который по суду и по сыску дойдет и до смертныя вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отымати, будет с ними они в той вине невинны; 4) да и доводов ложных мне, великому государю, не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи;…а кто на кого солжет, и сыскав того казнити, смотря по вине его». На всем на том, на чем царь «поволил» крест целовать, он его и целовал, повторив вкратце изложенные «условия»: «Целую крест всем православным христианам, что мне их, жалуя, (1) судити истинным праведным судом, (2–3) и без вины ни на кого опалы своей не класти, и (4) недругом никому никого в неправде не подавати и ото всякаго насильства оберегати». В этом резюме нет упоминания о суде «с бояры», хотя очень точно передается сущность всех четырех пунктов ранее выраженных обещаний. Между тем в окончательной формуле присяги упоминание об ограничении в пользу именно бояр по существу дел было бы совершенно необходимо. Но не боярам, а «всем православным христианам» обещается здесь «праведный суд», уничтожение опал без вины, отмена групповой ответственности и искоренение «ложных доводов», то есть клеветнических доносов и наушничества. Во всем этом очень трудно найти действительное ограничение царского полновластия, а можно видеть только отказ этого полновластия от недостойных способов его проявления. Здесь царь не поступается своими правами, так как сам говорит, что будет «держать царство» по образцу своих «прародителей», московских самодержцев старой династии; он обещает лишь воздерживаться от причуд личного произвола и действовать посредством суда бояр, который существовал одинаково во все времена Московского государства и был всегда правоохранительным и правообразовательным учреждением, не ограничивающим, однако, власти царя.

Одним словом, в «записи» царя Василия нельзя найти ничего такого, что, по существу, ограничивало бы его власть и было бы для него юридически обязательно; только слова «с бояры своими» да необычный факт царской присяги на этой записи заставляют видеть в ней «политический договор» царя с боярами. Скудость его содержания ведет к тому, что договор этот считают неразвитым и направленным исключительно «к ограждению личной и имущественной безопасности от произвола сверху». Это было так, говорят, потому, что боярство «не понимало необходимости обеспечивать подробными условиями свое общее участие в управлении, и без того освященное вековым обычаем». Но в таком случае обязательство царя судить с боярами вправду, наказывать сообразно действительной вине и не слушать клеветников было также излишне, потому что и без этого обязательства, по вековому народному воззрению, царь должен был, по Писанию, «разсуждать люди Божьи в правду». Это очень хорошо толковал царь Алексей Михайлович, размышляя в письмах к князю Н.И. Одоевскому, «как жить мне государю и вам боярам». Он никому креста не целовал и властью не поступался, а между тем, совсем как Шуйский, говорил, что блюсти правосудие даровано Богом государю и его бояром: Бог «даровал нам, великому государю, и вам, боляром, с нами единодушно люди Его Световы разсудити в правду, всем равно». Именно потому, что Шуйский хотел присягою обязать себя к тому, к чему обязан был и без присяги, народ в церкви пробовал протестовать против намерения нового царя. «Бояре и всякие люди ему говорили, чтоб он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве того не повелося; он же никого не послуша, – рассказывает летопись, – и поцелова крест на том всем». Между новым царем и его подданными выходило недоразумение; царь предлагал обязательства в пользу подданных, а они не только стеснялись их принять, но и не совсем их уразумели. Летописец впоследствии не умел даже точно передать того, что говорил царь в соборе; он записал его слова не согласно с текстом подлинной подкрестной записи и несколько невразумительно[57 - Ключевский В.О. Боярская дума в древней Руси. М., 1882. Бартенев П.И. Собрание писем царя Алексея Михайловича. М., 1856. С. 225, 232; сравни: Бычков А.Ф. Описание церковно-славянских и русских рукописных сборников Императорской Публичной библиотеки. СПб., 1882. Ч. I. С. 404–405. Источником, откуда царь Алексей черпал на этот раз свои мысли о царском служении, был, вероятно, чин царского венчания (Барсов Е.В. Древнерусские памятники священного венчания царей на царство в связи с греческими оригиналами. С историческим очерком чинов царского венчания в связи с развитием идеи царя на Руси. М., 1883. С. 57, 82), или же непосредственно глава 9 в Книге Премудрости Соломона. Русская летопись… Ч. VIII. С. 76. Маркович А.И. Избрание на царство Михаила Федоровича Романова //Журнал Министерства народного образования. 1891. Октябрь. С. 393–395.].

Дело разъяснится, если мы станем на ту точку зрения, что «запись» царя Василия есть не договор царя с боярами, а торжественный манифест нового правительства, скрепленный публичною присягою его главы и представителя. Царь Василий говорил и думал, что восстанавливает старую династию и старый порядок своих прародителей «великих государей». Старый порядок он понимал так, как понимали люди его круга – родовитая знать, княжата, задавленные опричниною и теперь поднявшие свою голову. Это был порядок, существовавший именно до опричнины, до того периода опал, когда московские государи стали «всеродно» губить знать, отнимать родовые земли, налагать опалы по подозрениям и доносам на целые группы княжеско-боярских семей и вместо великородных людей на их степени возводить людей худородных[58 - Взгляд свой на значение опричнины автор имел случай высказать(Платонов С.Ф. К истории опричнины XVI века // Журнал Министерстванародного просвещения. 1897. Октябрь. С. 260–276).]. Со смертью Бориса и его семьи окончился этот период гонений на знать и торжества дворцовых временщиков с их роднею. Старая знать опять заняла первое место в стране. Устами своего царя в его записи она торжественно отрекалась от только что действовавшей системы и обещала «истинный суд» и избавление от «всякого насильства» и неправды, в которых обвиняла предшествовавшие правительства. Вот каков, кажется нам, истинный смысл записи Шуйского: она возвещала не новый политический порядок, а новый правительственный режим, не умаление царской власти, а ее возвращение на прежнюю нравственную высоту, утраченную благодаря господству во дворце недостойных «рабов». Недаром Шуйский, по словам летописи, упоминал в Успенском соборе о «грубости», бывшей при царе Борисе; удобнее было связать ненавистный порядок с именем этого «рабоцаря», чем с именем Ивана Васильевича Грозного, род которого собирался продолжать царь Василий Иванович.

Так в записи царя Василия выразилось настроение аристократического кружка, владеющего тогда Москвою и думавшего править государством. Желая возвратить дворец и государство к давно утраченным аристократическим тенденциям, этот кружок, вполне заслуживающий название реакционного, должен был считаться со всеми теми правительственными и общественными течениями, которые вели свое начало от нового московского порядка и шли в другие стороны. Во-первых, новая дворцовая знать не вся была истреблена гонениями и переворотами. Вернулись в Москву два «Никитича», Филарет и Иван; налицо было несколько Нагих; цел был Б. Вельский; существовали в Думе даже некоторые Годуновы; наконец, от «разстриги» остались такие «сановники», как князь В.М. Рубец-Масальский, Афанасий Власьев и Богдан Сутупов. Во-вторых, в боярстве были люди высокой знатности, но далекие от видов господствующего кружка, однако такие, без которых не могла обойтись правительственная деятельность любого направления. Первым из них был князь Ф.И. Мстиславский, лишенный честолюбия боярин. Говорят, он грозил уйти в монастырь, если его выберут в цари. За ним стояли многочисленные князья различных колен ростовского и ярославского рода, князья Трубецкие, далее – бояре не княжеского происхождения: Шереметевы, Салтыковы и многие другие. Со всеми этими людьми кружок Шуйского должен бы был установить по возможности хорошие и на справедливости основанные отношения. Некоторых лиц он привлек к себе. Мстиславский с первого же дня переворота действует вместе с кружком, следуя своей обычной тактике – уживаться с господствующим режимом. Князья Трубецкие, Никита Романович, Юрий Никитич и Андрей Васильевич, на первых порах также, по-видимому, поладили с Шуйскими. Близок к ним казался и Ф.И. Шереметев; напротив, П.Н. Шереметев, как увидим, стал в оппозицию к ним. Лиц, которых считали близкими к самозванцу, олигархи сослали в дальние города на воеводства: князя М.В. Рубца-Масальского – в Корелу, М.Г. Салтыкова – в Ивангород, Вельского послали из Новгорода в Казань, Афанасия Власьева – в Уфу. Михаил Федорович Нагой был лишен сана конюшего; прочие же Нагие служили без опалы. Высшая служилая среда получила, таким образом, новую группировку, причем далеко не вся она была поставлена в одинаковые отношения к новому государю и его близким. Боярство не было сплочено в организованный круг, которому бы принадлежало – если бы царская запись была ограничительною – право участия в государевом суде; в то же время не все оно пользовалось в одинаковой степени теми гарантиями, в соблюдении которых царь так настойчиво желал присягнуть своему народу. Летописец прямо говорит, что «царь Василий вскоре по воцарении своем, не помня своего обещания, начал мсить людем, которые ему грубиша: бояр и думных дьяков и стольников и дворян многих разосла по городом по службам, а у иных поместья и вотчины поотнима». Таким образом, торжественно заявленный в минуту воцарения принцип справедливости и законности не был применен даже к узкому кругу высших служилых людей; он остался простым указателем политического направления, не став действующею нормою живых отношений. Мудрено ли, что в боярстве и дворянстве московском княжата-олигархи, окружавшие Шуйского, не получили особой популярности. Если все готовы были признавать за ними право на правительственное первенство в силу их родовитости, то очень многие не считали их достойными этого первенства по их личным несовершенствам. Вот почему в правление В. Шуйского было так много крамол и крамольников, начиная с первых же недель его царствования и вплоть до последней крамолы, столкнувшей царя Василия с престола[59 - Древняя Российская вивлиофика. М., 1791 Т. XX. С. 77, 79–81. Маржерет Ж. Состояние Российской державы и Великого княжества Московского, с присовокуплением известий о достопамятных событиях четырех царствований, с 1590 года по сентябрь 1606 года // Устрялов Н.Г. Сказания современников о Дмитрии Самозванце. СПб., 1859. Ч. 1. С. 307. Устрялов Н.Г. Сказания современников… Ч. 2. С. 244, 250 (здесь называется князь Василий Трубецкой вместо Андрея Васильевича). Попов А.Н. Изборник славянскихи русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869. С. 332. Карамзин Н.М. История государства… Т. XII. С. 5. Русская летопись… Ч. VIII. С. 77.].

Всего неприятнее для царя Василия и вместе с тем всего загадочнее сложились его отношения к романовскому кругу. Ко времени свержения «разстриги» Романовы успели уже собраться в Москву. Иван Никитич даже участвовал в перевороте 17 мая, примкнув к руководителям заговора. Старец Филарет тоже не остался в тени. Тотчас по воцарении Шуйского он был послан за телом царевича Димитрия, чтобы перевезти его из Углича в Москву. В конце мая, именно 28 числа, царь получил от него извещение из Углича, что мощи царевича найдены. Накануне этого самого дня (по новому стилю, 6 июня) польские послы имели в Москве совещание с боярами и от них узнали, что тело царевича будет скоро перевезено в Москву патриархом Филаретом Никитичем.

Что это слово «патриарх» не было опискою в посольском дневнике 1606 года, узнаем из документа 1608 года. Послы польские писали боярам, что в Москве нет должного уважения даже к патриаршему сану: «За Бориса Иов был, и того скинуто, а посажено на патриарховство Игнатия Грека; потом за нынешняго господаря Грека того скинуто, а посажено на патриарховстве Феодора Микитича, яко о том бояре думные по оной смуте в Ответной палате нам, послом, сами сказывали, менуючи, что по мощи Дмитровы до Углеча послано патриарха Феодора Микитича; а говорил тые слова Михайло Татищев при всих боярах. Потом в колько недель и того скинули, учинили есте Гермогена патриархом. Итак, теперь, – заключали послы свою ядовитую речь боярам, – живых патриархов на Москве четырех маете». Такой выходки нельзя было себе позволить без основания, и потому приходится верить, что Шуйский первоначально наметил кандидатом в патриархи именно митрополита Филарета, а затем между ними произошли какие-то недоразумения и царь изменил выбор. Подтверждение этому находим в одном из писем нунция Симонетты к кардиналу Боргезе (из Вильны от 23 апреля 1610). Со слов ксендза Фирлея, коронного референдария, Симонетта сообщает, что в королевском лагере под Смоленском ожидают московского патриарха, которому навстречу король Сигизмунд послал даже свою карету. Здесь подразумевался нареченный «тушинский патриарх» Филарет: как раз в то время Г. Валуев отбил его от войск Рожинского, и Филарет поэтому попал не к Сигизмунду, а в Москву. Симонетта так характеризует тщетно ожидаемого поляками Филарета: «…этот патриарх – тот самый, который помогал делу покойного Димитрия (che promosse le cose del morto Demetrio) и за то подвергся преследованию со стороны Шуйского, нового (московского) царя, поставившего на его место другого патриарха, каковой и находится в Москве; упомянутый старый патриарх (Филарет) держал также сторону нового Лжедмитрия, а (теперь для него) наступил час смиренно предать себя его величеству (королю)». Таким образом, и после пребывания Филарета в Тушине поляки не забыли, что наречение его в патриархи произошло в Москве, до тушинского плена, и думали, что Шуйский сместил его за приверженность к первому самозванцу. Еще определеннее и решительнее, чем показание Фирлея и Симонетты, звучат слова пана Хвалибога в его известном «донесении о ложной смерти Лжедмитрия перваго». Он пишет, что «около недели (после переворота 17 мая) листы прибиты были на воротах боярских от Димитрия, где он давал знать, что ушел и Бог его от изменников спас, которые листы изменники (то есть лица, произведшие переворот) патриарху приписали, за что его и сложили, предлагая Гермогена». Здесь, как и в письме Симонетты, под именем патриарха мы должны разуметь не Игнатия, а Филарета, так как Игнатий был сведен с престола еще до воцарения Шуйского, тотчас по свержении самозванца, а Хвалибог рассказывает о событиях несколько позднейших, когда в московском населении началось движение против самого В.И. Шуйского и поляки, задержанные в Москве, «другой революции боялись». Совокупность приведенных известий ставит вне всяких сомнений факт кратковременного пребывания Филарета в достоинстве названного патриарха Московского. В течение мая 1606 года Филарет был поставлен во главе московской иерархии и вследствие какого-то замешательства вскоре же возвращен в прежнее звание митрополита Ростовского. Именно этим следует объяснить то любопытное обстоятельство, что в некоторых первых грамотах царя В. Шуйского иногда упоминался патриарх как действующее лицо, до приезда в Москву и посвящения Гермогена. Такие упоминания грамот были замечены летописцем, и ввели его в ошибку, заставив сказать, что Гермоген венчал царя Василия на царство, будучи еще митрополитом, а затем встречал в Москве мощи царевича Димитрия уже в сане патриаршем. В этом же деле с патриаршеством Филарета находят свое объяснение странные на первый взгляд строки Ивана Тимофеева, в которых он упрекает Шуйского за то, что тот воцарился так «спешне, елико возможе того скорость»: «…ниже первопрестольнейшему наречений его возвести… но яко просталюдина тогда святителя вмени, токмо последи ему о нем изъяви». Не Игнатию же надо было, по мнению Тимофеева, докладывать воцарение Шуйского, а Иову и нельзя было своевременно сказать о том, потому что Иов был за несколько сот верст от Москвы. Вряд ли может быть сомнение, что Тимофеев разумеет здесь Филарета, который, стало быть, уже считался «первопрестольней-шим» в момент воцарения Шуйского. Наконец, в том же замешательстве с Филаретом кроется причина, по которой так замедлилось поставление в патриархи Гермогена. Шуйский вообще очень спешил с восстановлением порядка в государстве: сел на царство 19 мая, не ожидая собора, венчался на престол 1 июня, не ожидая патриарха; только поставление патриарха затянулось на несколько недель, до 3 июля. Произошло это оттого, что первый названный патриарх, то есть Филарет, был «скинут» после 27 мая (6 июня), а второй, Гермоген, не мог скоро приехать из Казани, где он был митрополитом. Если в Москве только в конце мая пришли к решению вызвать его в Москву, то он не мог поспеть в столицу ранее конца июня: обсылка с Казанью требовала около месяца времени[60 - Акты, собранные в библиотеках… Т. 2. С. 110. Устрялов Н.Г. Сказания современников… Ч. 2. С. 254. Акты, относящиеся к истории Западной России, собранные и издаваемые Археографической комиссией. СПб., 1851. Т. 4. С. 287; сравни: Дополнение к актам историческим, относящимся к России. СПб., 1848. С. 430.Акты исторические, относящиеся к России, извлеченные из иностранных архивов и библиотек А.И. Тургеневым. СПб., 1842. Т. 2. № 107. Напрасно в заглавии этого документа редактор поставил имя Игнатия: Игнатий в то время был в заточении в Москве и получил свободу лишь годом позже (Макарий (Булгаков М.П.)) История русской церкви. СПб., 1881. Т. 10. С. 157; Русская летопись… Ч. VIII. С. 160; сравни: Marchocki M.S. Historya Woyiny Moskiewskiej. Poznan, 1841. S. 82; Русская историческая библиотека. СПб., 1872. Т. 1. С. 592; Русская летопись… Ч. VIII. С. 131). Донесение г. Хвалибога о ложной смерти Лжедмитрия I // Временник Московского общества истории и древностей Российских. М., 1855. Кн. XXIII. Смесь. С. 3–4. Русская историческая библиотека. XIII. С. 389–390. О времени поставления в патриархии Гермогена: Макарий (Булгаков М.П.). История русской церкви. Т. 10. С. 130; Платонов С.Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник. СПб., 1888. С. 257, примеч. 1. Упоминание, что царь Василий учинился на царстве по молению патриарха и всего государства, находится в грамотах, которые заключали подробное изложение переворота 17–19 мая и были рассылаемы в течение второй половины мая и первой половины июня. Сравни: Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел. М., 1819 Ч. II. С. 310; Акты, собранные в библиотеках… Т. II. С. 110; Русская историческая библиотека. Т. XIII. С. 82; Русская летопись… Ч. VIII. С. 76, 78.].

Нет возможности точно объяснить, что произошло между Романовыми и Шуйскими; но возможно построить догадку. Маржерет дает для этого ценные сведения. Спутывая последовательность событий и прегрешая в хронологии, он дает общий очерк положения дел в первые дни царствования царя Василия и между прочим рассказывает, что тогда возник заговор в пользу Мстиславского, зачинщиком которого был П.Н. Шереметев, по жене близкий родственник Мстиславскому и Нагим. Вина Шереметева открылась в его отсутствие из Москвы, по поводу внезапного народного скопища, кем-то собранного в воскресный день на площадь перед дворцом. Шуйский, по мнению Маржерета, спасся только потому, что, вовремя заметив волнение, не показался из дворца и успел предупредить дальнейшее скопление черни. Захватили пятерых из толпы, били их кнутом и сослали, а в приговоре объявили, что виною всему делу П.Н. Шереметев, а не Мстиславский. Шереметева, которого судили в его отсутствие, потом сослали, и до Маржерета дошел несправедливый слух, что его отравили. Новая опасность, продолжает Маржерет, грозила царю Василию во время перенесения тела царевича Димитрия, 3 июня, когда чернь обнаружила снова вражду против царя. Последнее замечание, несмотря на всю хронологическую путаницу рассказа, дает нам некоторое основание думать, что скопище, повлекшее за собою обвинение Шереметева, собралось в Кремле раньше перенесения мощей царевича Димитрия, то есть в конце мая. Воскресный день, к которому приурочивается у Маржерета народное волнение, приходился на 25 мая; именно к этому дню и Паерле относит (считая по новому стилю, 4 июня) страшное волнение народа, направленное на бояр и Шуйского. В это время П.Н. Шереметева действительно не было в Москве, потому что он с митрополитом Филаретом ездил за мощами царевича в Углич и вернулся в Москву только к 3 июня. Что в те дни в Москве происходила некоторая политическая тревога, удостоверяется грамотою царя Василия от 29 мая в Кириллов монастырь; в ней царь приказывает игумену Кирилловскому выдать царя Симеона Бекбулатовича, в то время уже «старца Стефана», приставу Ф. Супоневу, который и должен был ехать со старцем, «где ему велено». Известно, что старца тогда увезли в Соловки; если вспомнить, что он был женат на сестре князя Ф.И. Мстиславского, то поймем, почему о злополучном старце вспомнили в то время, когда открыли заговор в пользу его шурина. С другой стороны, время ссылки Симеона Бекбулатовича утверждает нас в мысли, что вся история, рассказанная Маржеретом, правильно отнесена нами на конец мая 1606 года. Итак, в то время, когда названный патриарх Филарет с князем И.М. Воротынским и П.Н. Шереметевым открывали мощи подлинного царевича Димитрия, в Москве открыли заговор против царя Василия. Шуйский увидел против себя имена Мстиславского, Шереметева – лиц, принадлежащих к тому слою дворцовой знати, который первенствовал во дворце до последнего торжества Шуйского с его родословным принципом. Во главе же этого слоя стояли Романовы, родственники Шереметевым и тому же Мстиславскому. Уже в одной этой близости должны мы искать причину подозрений Шуйского против Романовых и их родни. Если бы Шуйский даже и не нашел никакой улики против Филарета в майском заговоре, он просто мог бы побояться иметь его около себя в сане патриарха. Раз ему пришлось убедиться в том, что среда нетитулованных бояр мало расположена к нему, он должен был особенно страшиться передать ее представителю и вожаку патриаршескую власть с ее громадным авторитетом и обширными средствами. А может быть, у Шуйского, помимо общих соображений, были и более положительные основания для того, чтобы опасаться Романовых. Есть, например, указание, что тотчас же после смерти самозванца в Московском государстве пошли толки о том, будто бы во главе правления теперь должен стать кто-либо из романовского рода. Немецкое донесение из Нарвы от 27 мая, разумеется составленное по речам русских ивангородцев, прямо говорит об этом («das einer von den Romanowitzen soil gubernator sein» – один из Романовичей должен стать правителем (нем.)) Подобные слухи могли дойти и до самого царя Василия и, конечно, должны были его смутить. Но из слов Хвалибога и Симонетты можно заключить, что были еще и иного рода толки о Филарете: его считали сторонником первого самозванца, не изменившим ему и после рокового переворота 17 мая; признавали Филарета даже причастным к тому движению против Шуйского, которое было возбуждено подметными письмами и разыгралось в уличный беспорядок 2 5 мая. Очень трудно понять, как мог Филарет Никитич в одно и то же время открывать в Угличе мощи настоящего царевича Димитрия и агитировать против Шуйского во имя самозваного царя Димитрия. Можно с полным основанием заподозрить и отвергнуть достоверность подобных обвинений; но совершенно неизбежно с ними считаться при объяснении того, чем руководился царь Василий в своем недоверии к Филарету и его родне. В смутные дни своего воцарения, еще не овладев окончательно властью, Шуйский должен был всего остерегаться и всех подозревать. Для него было достаточно и неосновательного повода, чтобы принять меры против таких влиятельных и притязательных бояр, каковы были Романовы. В том, что Шуйский боялся не одного только Филарета, а всего вообще круга его близких и друзей, убеждает нас внезапная отставка от должности кравчего князя Ивана Борисовича Черкасского, известного нам по «делу Романовых» племянника Никитичей. Он играл уже в 1601 году видную роль среди своей родни и потому был тогда особенно заподозрен. Шуйский сделал его кравчим после ссылки в монастырь князя И.А. Хворостинина, бывшего в этой должности при самозванце, но вскоре же и отставил неизвестно, за какую вину. Есть данные думать, что царь Василий имел основание бояться романовских племянников и зятей. Во всяком случае, оскорбление, нанесенное царем Василием в деле о патриаршестве старшему Никитичу, не могло быть прощено и забыто романовским родом. Одно это дело, помимо всех прочих счетов, должно было поставить этот род далеко от новой династии, в ряды ее недоброжелателей, а в удобную минуту – и явных врагов[61 - МаржеретЖ. Состояние Российской державы… С. 307–308; Margaret J. Etat de L'Empire de Russie et Grande Duchd: de Moscovie. Paris, 1855. P 89–91. Барсуков А.П. Род Шереметевых. М., 1881. Т. II. С. 114–115,119-120. Паерле Г. Записки Паерле о путешествии из Кракова в Москву и обратно, с 19 марта 1606 года по 15 декабря 1608 года //Устрялов Н.Г. Сказания современников… С. 201. Акты, собранные в библиотеках… Т. II. № 45. Бычков А.Ф. Описание… Ч. I. С. 38. Щербачев Ю.Н. Датский архив: Материалы по истории древней России, хранящиеся в Копенгагене// Чтения в Московском обществе истории и древностей Российских. 1893. Кн. I. С. 178, 300–301. Древняя Российская библиотека. М., 1891. Т. XIX. С. 385; Т. XX. С. 82, 78. Платонов С.Ф. Древнерусские сказания… С. 184; 211, – об измене Шуйскому родни Романовых в 1608 году.].

Как видим, отношения царя Василия и стоявших за ним княжат к другим кругам московской знати сложились неудовлетворительно. Новьй царь не пользовался общим признанием со стороны высшего служилого люда и в первые же дни власти имел уже дело с боярскою крамолою и считал себя вынужденным сменить названного патриарха. Боязнь новой крамолы заставила его спешно венчаться на царство, всего через две недели по воцарении, и притом без обычной пышности, «в присутствии более черни, чем благородных», как заметил один иностранец. Царя венчал даже не патриарх, а новгородский митрополит Исидор; зато венчанный царь свободно и без прекословия мог переменить им сделанный выбор патриарха. Когда с июля рядом с венчанным царем стал поставленный тем же Исидором патриарх Гермоген, дело организации правительства было закончено, и бояре-княжата, казалось бы, могли сказать, что их цель достигнута. Однако в их собственной среде вряд ли существовало согласие и взаимное доверие. Не ограниченный формально в своей власти, В. Шуйский не был расположен ничем стесняться и, по словам летописи, начал «мстить» тем, кого считал своими недругами, кто ему «грубил»; а олигархи, окружавшие его – Голицыны, Куракины и Воротынский, – смотрели на царя как на своего ставленника и держали себя с известною независимостью. Современники замечали, что в те дни бояре в Москве имели более власти, нежели царь. В присутствии Маржерета Шуйский во дворце сам упрекал окружающих бояр в своеволии и кознях, говоря при этом, что они имеют власть низложить его открыто и прямо, если не желают ему повиноваться. Во всех этих и подобных сообщениях проглядывают намеки на расстройство олигархического кружка. Он сплотился лишь на короткое время, чтобы сломить своих недругов и взять у них власть; но, достигнув успеха, оказался неспособным для дружной деятельности и согласного управления страною. Чем дальше шло время, тем более и более вскрывался разлад в этой высшей боярской среде; мало-помалу яснее делалось охлаждение стороны Голицыных к стороне Шуйских, пока наконец В.В. Голицын не принял открытого участия в низведении царя Василия с престола[62 - Устрялов Н.Г. Сказания современников… Ч. 2. С. 170. Акты, собранные в библиотеках… Т. II. № 47. Макарий (Булгаков М.П.). История русской церкви. Т. 10. С. 130. МаржеретЖ. Состояние Российской державы… С. 307–308.].

Московское правительство при первых Романовых

Первые годы правления царя Михаила Федоровича до сих пор представляют собою такой исторический момент, в котором не все доступно научному наблюдению и не все понятно из того, что уже удалось наблюсти. Не ясны ни самая личность молодого государя, ни те влияния, под которыми жила и действовала эта личность, ни те силы, какими направлялась в то время политическая жизнь страны. Болезненный и слабый, царь Михаил всего тридцати с небольшим лет так «скорбел ножками», что иногда, по его собственным словам (в июне 1627 года), его «до возка и из возка в креслах носят»[63 - Письма Русских государей и других особ царского семейства. Т. 1. (1526–1658).M., 1848. № 182,183 и след.]. Около царя заметен кружок дворцовой знати – царских родственников, которые вместе с государевой матерью тянулись к влиянию и власти. Хотя один современник и выразился так, что мать государя «инока великая старица Марфа правя под ним и поддержая царство со своим родом»[64 - Полное собрание Русских летописей. СПб., 1851. Т. 5. С. 64.], однако очевидно, что старица правила только дворцом и поддерживала не царство, а свой род. Течение политической жизни шло мимо ее кельи и направлялось не ею; по крайней мере, нет ни одного указания на то, чтобы великая старица ведала какое-либо государственное дело. Правительственный авторитет принадлежал тогда даже и не одному царю: рядом с ним стояла «вся земля» или земский собор, и пред государевым указом и всея земли приговором исчезали личные воздействия великой старицы и ее родни. Но и авторитет земского собора был в те годы, если можно так выразиться, пассивен. Собор являлся на сцену только тогда, когда к нему обращались, и отвечал своим приговором лишь на то, на что государь желал его приговора. «Вся земля» была как бы совещательным органом при каком-то правительстве, во главе которого стоял царь и в составе которого находились истинные руководители московской политики. Конечно, это не была Боярская дума во всем ее составе; но мы не знаем, кто именно это был. Просматривая список думных людей тех лет, мы не можем точно сказать, кого из думцев надлежит считать только высшим чиновником и в ком из думцев надлежит видеть влиятельного советника и даже направителя власти. Между тем, если бы нам удалось определить этот пока не вполне ведомый правительственный состав, мы получили бы возможность многое объяснить в правительственных приемах и стремлениях данного момента, нашли бы ключ к той загадке, над которою много думали ученые разных поколений от академика К.И. Арсеньева, давно описавшего «высшие правительственные лица времен царя Михаила Федоровича», до современного нам Д.И. Иловайского с его «эпохою Михаила Федоровича Романова». Предлагаемая статья имеет целью путем пересмотра некоторых обстоятельств воцарения и первоначальной практики династии Романовых подойти к определению того, в чьих именно руках оказались судьбы московского общества после пережитой им тяжелой смуты и из кого составилось московское правительство при новой династии XVII века.

I

Для нашей цели необходимо припомнить некоторые обстоятельства самого избрания на престол царя Михаила.

В настоящее время можно считать совершенно выясненным, что руководители земского ополчения 1611–1612 года ставили своею задачею не только «идти на очищение» Москвы от поляков, но и сломить казаков, захвативших в свои руки центральные учреждения в подмосковных «таборах», а вместе с ними и правительственную власть. Как ни слаба была на деле эта власть, она становилась на дороге всякой иной попытке создать центр народного единения; она покрывала своим авторитетом «всея земли» казачьи бесчинства, терзавшие земщину; она грозила, наконец, опасностью социального переворота и водворения в стране «воровского» порядка или, вернее, беспорядка. Обстоятельства поставили для князя Пожарского войну с казаками в первую очередь: казаки сами открыли военные действия против нижегородцев. Междоусобная война русских людей шла без помехи со стороны поляков и литвы почти весь 1612 год. Сначала Пожарский выбил казаков из Поморья и Поволжья и отбросил их к Москве. Там, под Москвою, они были не только не вредны, но даже полезны для целей Пожарского тем, что парализовали польский гарнизон Москвы. Предоставляя своим врагам истощать себя взаимною борьбою, Пожарский не спешил из Ярославля к Москве. Ярославские власти думали даже и государя избрать в Ярославле и собирали в этом городе совет «всея земли» не только для временного управления государством, но и для государева «обиранья». Однако приближение к Москве вспомогательного польско-литовского отряда вынудило Пожарского выступить к Москве – и там, после победы над этим отрядом, разыгрался последний акт междоусобной борьбы земцев и казаков. Приближение земского ополчения к Москве заставило меньшую половину казачества отложиться от прочей массы и вместе с Заруцким, ее атаманом и «боярином», уйти из-под Москвы на юг. Другая, большая половина казаков, чувствуя себя слабее земцев, долго не решалась ни бороться с ними, ни подчиниться им. Надобен был целый месяц смут и колебаний, чтобы предводитель этой части казачества тушинский боярин князь Д.Т. Трубецкой мог вступить в соглашение с Пожарским и Мининым и соединил свои «приказы» с земскими в одно «правительство». Как старший по своему отечеству и чину, Трубецкой занял в этом правительстве первое место; но фактическое преобладание принадлежало другой стороне, и казачество, в сущности, капитулировало пред земским ополчением, поступив как бы на службу и в подчинение земским властям. Разумеется, это подчинение не могло сразу стать прочным, и летописец не раз отмечал казачье своеволие, доводившее рать почти «до крови», однако дело стало ясно в том отношении, что казачество отказалось от прежней борьбы с основами земского порядка и от правительственного первенства. Казачество распалось и отчаялось в своем торжестве над земщиной.

Такое поражение казачества было очень важным событием во внутренней истории московского общества, не менее важным, чем «очищение» Москвы. Если с пленом польского гарнизона падала всякая тень власти Владислава на Руси, то с поражением казачества исчезала всякая возможность дальнейших самозванческих авантюр. Желавшее себе царя «от иноверных» московское боярство навсегда сошло с политической арены, разбитое бурями смутной поры. Одновременно с ним проиграла свою игру и казачья вольница с ее тушинскими вожаками, измышлявшими самозванцев. К делам становились «последние» московские люди, пришедшие с Кузьмою Мининым и Пожарским, городские мужики и рядовые служилые люди. У них была определенная мысль «иных никоторых земель людей на Московское государство не обирать и Маринки с сыном не хотеть»[65 - Дворцовые разряды, по высочайшему повелению изданные II Отделе], а хотетъ и обирать кого-нибудь из своих «великих родов». Так само собою намечалось главное условие предстоявшего в Москве царского избрания; оно вытекало из реальной обстановки данной минуты как следствие действительного взаимоотношения общественных сил.

Сложившаяся в ополчении 1611–1612 годов правительственная власть была создана усилиями средних слоев московского населения и была их верною выразительницею. Она овладела государством, очистила столицу, сломила казачьи таборы и подчинила себе большинство организованной казачьей массы. Ей оставалось оформить свое торжество и царским избранием возвратить стране правильный правительственный порядок. Недели через три после взятия Москвы, то есть в середине ноября 1612 года, временное правительство уже посылает в города приглашения прислать в Москву выборных и с ними о государском избрании «совет и договор крепкой». Этим как бы открывался избирательный период, завершенный в феврале избранием царя Михаила. Толки о возможных кандидатах на престол должны были начаться немедля. Хотя мы вообще и очень мало знаем о таких толках, однако можем – из того, что знаем, – извлечь несколько ценнейших наблюдений над отношениями существовавших тогда общественных групп.

Недавно стало известно одно важное показание о том, что делалось в Москве в самом конце ноября 1612 года. В эти дни польский король послал свой авангард под самую Москву, а в авангарде находились и русские «послы» от Сигизмунда и Владислава к московским людям, именно князь Данило Мезецкий и дьяк Иван Грамотин. Они должны были «зговаривати Москвы, чтобы приняли королевича на царство». Однако все их посылки в Москву не повели к добру, и Москва начала с польским авангардом «задор и бой». На бою поляки взяли в плен бывшего в Москве смоленского сына боярского Ивана Философова и сняли с него допрос. То, что показал им Философов, было давно известно из московской летописной записи. Его спрашивали: «…хотят ли взять королевича на царство? И Москва ныне людна ли? И запасы в ней есть ли?» По выражению летописца, Философову «даде Бог слово, что глаголати» он сказал будто бы полякам: «Москва людна и хлебна, и на то все обещахомся, что всем помереть за православную веру, а королевича на царство не имати»[66 - Русская летопись по Никонову списку. СПб., 1792. Ч. VIII. С. 198–199.] Из слов Философова, думает летописец, король вывел заключение, что в Москве много сил и единодушия, – и потому ушел из Московского государства. Не так давно напечатанный документ освещает иным светом показание Философова. В изданных А Гиршбергом материалах по истории московско-польских отношений мы читаем подлинный отчет королю и королевичу князя Д. Мезецкого и И. Грамотина о допросе Философова. Они между прочим пишут: «А в роспросе, господари, нам и полковником сын боярской (именно Иван Философов) сказал, что на Москве у бояр, которые вам, великим господарям, служили, и у лучших людей хотение есть, чтоб просити на господарство вас, великаго господаря королевича Владислава Жигимонтовича, а имянно-де о том говорити не смеют, боясь казаков, а говорят, чтобы обрать на господарство чужеземца; а казаки-де, господари, говорят, чтоб обрать кого из русских бояр, а примеривают Филаретова сына и Воровского Колужского. И во всем деи казаки бояром и дворяном сильны, делают что хотят; а дворяне-де и дети боярские разъехалися по поместьям, а на Москве осталось дворян и детей боярских всего тысячи с две, да казаков полпяты тысячи человек (то есть 4500), да стрельцов с тысячу человек, да мужики чернь. А бояр деи, господари, князя Федора Ивановича Мстиславскаго со товарищи, которые на Москве сидели, в думу не припускают, а писали об них в городы ко всяким людем: пускать их в думу или нет? А делает всякия дела князь Дмитрей Трубецкой да князь Дмитрей Пожарской да Куземка Минин. А кому вперед быти на господарстве, того еще не постановили на мере»[67 - Hirschberg A. Polska a Moskwa. Lwowe, 1901. S. 361–364.]. Очевидно, что из этих слов отчета о показании Философова польский король извлек не совсем те выводы, какие предположил московский летописец. Что в Москве большой гарнизон, король мог не сомневаться: семь с половиной тысяч ратных людей, кроме черни, годной по тем временам для обороны стен, составляли внушительную силу. Среди гарнизона не было единодушия, но Сигизмунд видел, что в Москве преобладают, и притом решительно преобладают враждебные ему элементы. Не питая надежд на успех, он и решился повернуть назад.

Такова обстановка, в какой известно нам показание Философова. Обе воевавшие стороны придавали ему большое значение. Москва знала его не в деловой, а, так сказать, в эпической редакции: отступление Сигизмунда, бывшее или казавшееся последствием речей Философова, придало им ореол патриотического подвига, и самые речи редактировались летописцем, под впечатлением этого подвига, слишком благородно и красиво. Король же узнал показание Философова в деловой передаче такого умного дельца, каков был дьяк Иван Грамотин. Сжато и метко очерчивается в ответе князя Мезецкого и Грамотина положение Москвы, и мы в интересах научной правды можем смело положиться на этот отчет.

Становится ясно, что через месяц по очищении Москвы главные силы земского ополчения были уже демобилизованы. По обычному московскому порядку, с окончанием похода служилые отряды получали разрешение возвращаться в свои уезды «по домом». Взятие Москвы было тогда понято как конец похода. Содержать многочисленное войско в разоренной Москве было трудно; еще труднее было служилым людям кормиться там самим. Не было и основания для того, чтобы держать в столице большие массы полевого войска – дворянской конницы и даточных людей. Оставив в Москве необходимый гарнизон, остальных сочли возможным отпустить домой. Это-то и разумеет летописец, когда говорит о конце ноября:«… люди же с Москвы все розъехалися»[68 - Русская летопись… Ч. VIII. С. 198. Это совершенно совпадает с показанием Философова, что «дворяне и дети боярские разъехались по поместьям».]. В составе гарнизона, опять-таки по обычному порядку, были московские дворяне, некоторые группы провинциальных, «городовых», дворян (сам Иван Философов, например, был не москвич, а «смолянин», то есть из смоленских дворян), далее стрельцы (число которых уменьшилось в смуту) и, наконец, казаки. Философов точно определяет число дворян в 2 000, число стрельцов в 1 000 и число казаков в 4500 человек. Получилось такое положение, которое вряд ли могло нравиться московским властям. С роспуском городских дружин служилых и тяглых людей казаки получили численный перевес в Москве. Их некуда было распустить по их бездомовности и их нельзя было разослать на службу в города по их ненадежности. Начиная с приговора 30 июня 1611 года, земская власть, как только получала преобладание над казачеством, стремилась выводить казаков из городов и собирать их у себя под рукою в целях надзора. И Пожарский в свое время, в первой половине 1612 года, стягивал служилых подчинившихся ему казаков в Ярославль и затем вел их с собою под Москву. Поэтому-то в Москве и оказалось так много казаков. Насколько мы располагаем цифровыми данными для того времени, мы можем сказать, что указанное Философовым число казаков «полпяты тысячи» очень велико, но вполне вероятно. По некоторым соображениям, в 1612 году под Москвою с князем Трубецким и Заруцким сидело около 5000 казаков; из них Заруцкий увел около 2000, а остальные поддалися земскому ополчению Пожарского. Не знаем точно, сколько пришло в Москву казаков с Пожарским из Ярославля; но знаем, что немногим позднее того времени, о котором идет теперь речь, а именно в марте и апреле 1613 года, казачья масса в Москве была столь значительна, что упоминаются отряды казаков в2323и1140 человек и ими не исчерпывается еще вся наличность казаков в Москве[69 - Платонов С.Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII веков: (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время). СПб., 1901. С. 425; Дворцовые разряды… Т. I. Стлб. 1052 (сравн. 1094), 1054,1109–1110,1115.]. Таким образом, надобно верить цифре Философова и признать, что в исходе 1612 года казачьи войска в Москве числом более чем вдвое превосходили дворян и раза в полтора превосходили дворян и стрельцов, вместе взятых. Эту массу надобно было обеспечить кормами и надобно было держать в повиновении и порядке. По-видимому, московская власть этого не достигала, и побежденное земцами казачество снова поднимало голову, пытаясь овладеть положением дел в столице. Такое настроение казаков и отметил Философов словами: «…и во всем казаки бояром и дворяном сильны, делают, что хотят».

С одной стороны, казаки настойчиво и беззастенчиво требовали «кормов» и всякого жалованья, а с другой – они «примеривали» на царство своих кандидатов. О кормах и жалованье летописец говорит кратко, но сильно[70 - Русская летопись… Ч. VIII. С. 197.]: он сообщает, что казаки после взятия Кремля «начата прошати жалованья безпрестанно», они «всю казну московскую взяша, и едва у них немного государевы казны отнята»; из-за казны они однажды пришли в Кремль и хотели «побить» начальников (то есть Пожарского и Трубецкого), но дворяне не допустили до этого и меж ними «едва без крови пройде». По словам Философова, московские власти «что у кого казны сыщут, и то все отдают казаком в жалованье; а что (при сдаче Москвы) взяли в Москве у польских и русских людей, и то все поимали казаки ж»[71 - Hirschberg A. Polska a Moskwa. S. 363–364; сравн.: Русская историческая библиотека/ (издаваемая Археографическою комиссией). СПб., 1872. Т. I. Стлб.353.]. Наконец, архиепископ Арсений Елассонский согласно с Философовым сообщает некоторые подробности о розысках царской казны после московского очищения и о раздаче ее «воинам и казакам», после чего «весь народ успокоился»[72 - Дмитриевский А.А. Архиепископ Елассонский Арсений и мемуары его]. Очевидно, вопрос об обеспечении казаков составлял тогда тяжелую заботу московского правительства и постоянно грозил властям насилиями с их стороны. Сознавая свое численное превосходство в Москве, казаки шли далее «жалованья» и «кормов»: они, очевидно, возвращались к мысли о политическом преобладании, утерянном ими вследствие успехов Пожарского. После московского очищения во главе временного правительства почитался казачий начальник боярин князь Трубецкой, главную силу московского гарнизона составляли казаки: очевидна мысль, что казакам может и должно принадлежать и решение вопроса о том, кому вручить московский престол. Стоя на этой мысли, казаки заранее «примеривали» на престол наиболее достойных, по их мнению, лиц. Такими оказывались сын бывшего Тушинского и Калужского царя, «вора», увезенный Заруцким, и сын бывшего тушинского патриарха Филарета Романова.

Московским властям приходилось до времени терпеть все казачьи выходки и притязания, потому что привести казаков в полное смирение можно было или силою, собрав в Москву новое земское ополчение, или авторитетом «всея земли», собрав земский собор. Торопясь с созывом собора, правительство, конечно, понимало, что произвести мобилизацию земских ополчений после только что оконченного похода под Москву было бы чрезвычайно трудно. Других средств воздействия на казачество в распоряжении правительства не было. Терпеть приходилось еще и потому, что в казачестве правительство видело действительную опору против вожделений королевских приверженцев. Философов недаром говорил, что «бояре и лучшие люди» в Москве таили свое желание пригласить Владислава – «боясь казаков». Против поляков и их московских друзей казаки могли оказать существенную помощь, и Сигизмунд повернул назад от Москвы в конце 1612 года, скорее всего, именно ввиду «полупяты тысячи» казаков и их противу-польского настроения. Счеты с агентами и сторонниками Сигимузнда тогда в Москве еще не были закончены и отношения к царю Владиславу Жигимонтовичу еще не были ликвидированы. Философов сообщал, что в Москве арестовано «за приставы русских людей, которые сидели в осаде: Иван Безобразов, Иван Чичерин, Федор Андронов, Степан Соловецкий, Важен Замочников; и Федора-де и Бажена пытали на пытце в казне». Согласно с этим и архиепископ Арсений Елассонский говорит, что по очищении Москвы «врагов государства и возлюбленных друзей великаго короля, Ф. Андронова и И. Безобразова, подвергли многим пыткам, чтобы разузнать о царской казне, о сосудах и о сокровищах… Во время наказания их (то есть друзей короля) и пытки умерли из них трое: великий дьяк царскаго судилища Тимофей Савинов, Степан Соловецкий и Важен Замочников, присланные великим королем довереннейшие казначеи его к царской казне»[73 - Hirschberg A. Polska a Moskwa. S. 363; Дмитриевский А.А. Архиепископ Елассонский… С. 164, 166 (решаемся вместо @ Замойский прочесть: Бажен Замочников).]. По обычаю той эпохи, «худых людей, торговых мужиков, молодых детишек боярских», служивших королю, держали за приставами и пытали до смерти, а великих бояр, виновных в той же службе королю, только «в Думу не припускали» и, самое большее, держали под домашним арестом, пока земский совет в городах не решит вопроса: «…пускать их в Думу или нет?» До нас не дошли грамоты, которые были, по словам Философова, посланы в города о том, можно ли бояр князя Мстиславского «с товарищи» пускать в Думу. Но есть полное основание думать, что на этот вопрос в Москве в конце концов ответили отрицательно, так как выслали Мстиславского «с товарищи» из Москвы куда-то «в городы» и произвели государево избрание без них. Все эти меры против московского боярства и московской администрации, служивших королю, временное московское правительство князя Д.Т. Трубецкого, князя Д.М. Пожарского и «Куземки» Минина могло принимать главным образом с сочувствием казачества, ибо в боярах и «лучших людях» еще жива была тенденция в сторону Владислава.

Таковы были обстоятельства московской политической жизни в конце 1612 года. Из рассмотренных здесь данных ясен тот вывод, что победа, одержанная земским ополчением над королем и казаками, требовала дальнейшего упрочения. Враги были побеждены, но не уничтожены. Они пытались, как могли, вернуть себе утраченное положение, и если имя Владислава произносилось в Москве не громко, то громко раздавались имена «Филаретова сына и Воровскаго Калужскаго». Земщине предстояла еще забота – на земском соборе настоять, чтобы не прошли на престол ни иноземцы, ни самозванцы, о которых, как видим, еще смели мечтать побежденные элементы. Успеху земских стремлений в особенности могло мешать то обстоятельство, что земскому собору предстояло действовать в столице, занятой в большинстве казачьим гарнизоном. Преобладание казачьей массы в городе могло оказать некоторое давление и на представительное собрание, направить его так или иначе в сторону казачьих вожделений.

Насколько мы можем судить, нечто подобное и случилось на избирательном соборе 1613 года. Иностранцы после избрания на престол царя Михаила Федоровича получили такое впечатление, что это избрание было делом именно казаков. В официальных, стало быть ответственных, беседах литовско-польских дипломатов с московскими, в первые месяцы после выбора Михаила русским людям приходилось выслушивать «непригожия речи»: Лев Сапега грубо высказал самому Филарету при московском после Желябужском, что «посадили сына его на Московское государство государем одни казаки-донцы»; Александр Гонсевский говорил князю Воротынскому, что Михаила «выбирали одни казаки». Со своей стороны, шведы высказали мнение, что в пору царского избрания в Москве были «казаки в московских столпех сильнейшие»[74 - Соловьев С.М. История России с древнейших времен. СПб., 1893. Кн. 2. С. 1073, 1084; Дополнения к Актам историческим (собранные и изданные Археографической комиссией. СПб., 1846.). Т. 2. С. 30; Платонов С.Ф. Очерки по истории… С. 427–428; Маркович А.И. Избрание на царство Михаила Федоровича Романова //Журнал Министерства народного просвещения. 1891. Сентябрь. С. 192.]. Эти впечатления посторонних лиц встречают некоторое подтверждение и в московских исторических воспоминаниях. Разумеется, нечего искать таких подтверждений в официальных московских текстах: они представляли дело так, что царя Михаила сам Бог дал и всю землею обрали. Эту же идеальную точку зрения усвоили себе и все русские литературные сказания XVII века. Царское избрание, замирившее смуту и успокоившее страну, казалось особым благодеянием Господним, и приписывать казакам избрание того, кого «сам Бог объявил», было в глазах земских людей неприличною бессмыслицею. Но все-таки в московском обществе осталась некоторая память о том, что в счастливом избрании законного государя приняли участие и проявили почин даже и склонные ко всякому беззаконию казаки. Авраамий Палицын рассказывает, что к нему на монастырское подворье в Москве во время земского собора приходили вместе с дворянами и казаки с мыслью именно о Михаиле Федоровиче Романове и просили его довести их мысль до собора. Изданный И.Е. Забелиным поздний и в общем недостоверный рассказ о царском избрании 1613 года заключает в себе одну любопытнейшую подробность о том, что права Михаила на избрание объяснил собору между прочим «славнаго Дону атаман»[75 - Сказание о осаде Троицкого Сергиева монастыря от поляков и литвы, и о бывших потом в России мятежах, сочиненное оного же Троицкого монастыря келарем Авраамием Палицыным. М., 1822. С. 291; Забелин И.Е. Минин и Пожарский: Прямые и кривые в Смутное время. М., 1896. С. 299–300.]. Эти упоминания о заслугах казаков в деле объявления и укрепления кандидатуры М.Ф. Романова имеют очень большую цену: они свидетельствуют, что роль казачества в царском избрании не была скрыта и от московских людей, хотя им она представлялась, конечно, иначе, чем иноземцам.

Руководясь приведенными намеками источников, мы можем себе ясно представить, какой смысл имела кандидатура М.Ф. Романова и каковы были условия ее успеха на земском соборе 1613 года.

Собравшись в Москву в исходе 1612 или в самом начале 1613 года, земские выборные хорошо представили собою «всю землю». Окрепшая в эпоху смут практика выборного представительства позволила избирательному собору на самом деле представить собою не одну Москву, а Московское государство в нашем смысле этого термина. В Москве оказались представители не менее 50-ти городов и уездов; представлены были и служилый и тяглый класс населения; были и представители казаков[76 - Не останавливаемся на данных о составе и деятельности собора 1613 года: о них нам пришлось говорить дважды, именно в «Очерках», глава V, § VIII, и в статье «К истории Московских земских соборов» (Платонов С.Ф. Очерки по истории… С. 426–430; его же. К истории Московских земских соборов // Журнал для всех. 1905. № 1, 2, 3; отдельно: СПб., 1905). Кроме того, см. только что названный труд А.И. Марковича (Маркович А.И. Избрание на царство… С. 176–203).] В своей массе собор оказался органом тех слоев московского населения, которые участвовали в очищении Москвы и восстановлении земского порядка; он не мог служить ни сторонникам Сигизмунда, ни казачьей политике. Но он мог и неизбежно должен был стать предметом воздействия со стороны тех, кто еще надеялся на восстановление королевской власти или же казачьего режима. И вот отнимая надежду как на то, так и на другое, собор прежде всякого иного решения торжественно укрепился в мысли:«… а Литовскаго и Свийскаго короля и их детей, за их многая неправды, и иных никоторых земель людей на Московское государство не обирать, и Маринки с сыном не хотеть». В этом решении заключалось окончательное поражение тех, кто думал еще бороться с результатами московского очищения и с торжеством средних консервативно настроенных слоев московского населения. Исчезало навсегда «хотение» бояр и «лучших людей», которые «служили» королю, по выражению Философова, и желали бы снова «просити на государство» Владислава. Невозможно было долее «примеривать» на царство и «Воровскаго Калужскаго», а стало быть, мечтать о соединении с Заруцким, который держал у себя «Маринку» и ее «Воровскаго Калужскаго» сына.

Победа над боярами, желавшими Владислава, досталась собору, думается, очень легко: вся партия короля в Москве, как мы видели, была разгромлена временным правительством тотчас по взятии столицы, и даже знатнейшие бояре, «которые на Москве сидели», вынуждены были уехать из Москвы и не были на соборе вплоть до той поры, когда новый царь был уже избран: их вернули в Москву только между 7 и 21 февраля. Если до собора сторонники приглашения Владислава «имянно о том говорити не смели, боясь казаков», то на соборе им надобно было беречься еще более, боясь не одних казаков, но и «всей земли», которая одинаково с казаками не жаловала короля и королевича. Другое дело было земщине одолеть казаков: они были сильны своим многолюдством и дерзки сознанием своей силы. Чем решительнее земщина становилась против Маринки и против ее сына, тем внимательнее должна была она отнестись к другому кандидату, выдвинутому казаками, – к «Филаретову сыну». Он был не чета «воренку». Нет сомнения, что казаки выдвигали его по тушинским воспоминаниям, потому что имя его отца Филарета было связано с тушинским табором. Но имя Романовых было связано и с иным рядом московских воспоминаний. Романовы были популярным боярским родом, известность которого шла с первых времен царствования Грозного. Незадолго до избирательного собора 1613 года, именно в 1б10году, совсем независимо от казаков, М.Ф. Романова в Москве считали возможным кандидатом на царство, одним из соперников Владислава. Когда собор настоял на уничтожении кандидатуры иноземцев и Маринкина сына и «говорили на соборех о царевичах, которые служат в Московском государстве, и о великих родех, кому из них Бог даст на Московском государстве быти государем», – то из всех великих родов естественно возобладал род, указанный мнением казачества. На Романовых могли сойтись и казаки и земщина – и сошлись: предлагаемый казачеством кандидатудобно был принят земщиною. Кандидатура М.Ф. Романова имела тот смысл, что мирила в самом щекотливом пункте две еще не вполне примиренные общественные силы и давала им возможность дальнейшей солидарной работы. Радость обеих сторон по случаю достигнутого соглашения, вероятно, была искрения и велика, и Михаил был избран действительно «единомышленным и невозвратным советом» его будущих подданных.

II

Изложенные нами обстоятельства воцарения М.Ф. Романова исключают, по нашему мнению, всякую возможность предполагать, что это воцарение было обставлено боярскими ограничениями. Новый государь был предложен не боярами, избран в отсутствие виднейших бояр «князя Мстиславскаго со товарищи», приглашен на государство земским собором, а не Думою. Нет, кажется, ни одного такого момента во всем ходе избрания, когда боярская власть или интрига могла бы повлиять на ход общенародного дела и придать ему, явно или тайно, форму, удобную для бояр или Боярской думы.

Известия о так называемых ограничениях царя Михаила Федоровича с удобством можно разделить на две группы. В первую надлежит отнести свитедельства современников царя Михаила Федоровича, во вторую – известия, относящиеся к XVIII столетию и принадлежащие иностранцам (и В.Н. Татищеву). Так как свод и критический анализ и тех и других известий дан давно профессором А.И. Марковичем[77 - См. вторую половину статьи А.И. Марковича (Маркович А.И. Избрание на царство… //Журнал Министерства народного просвещения. 1891. Октябрь. С. 369–403).], то нам нет необходимости приводить здесь их тексты и останавливаться на деталях интересующих нас сообщений. Скажем вообще, что известия второй группы допускают одну общую оценку, потому что имеют общий отличительный признак они возникли одновременно и, по-видимому, по одному и тому же поводу. В последнее десятилетие царствования Петра Великого, в период образования центральных органов управления нового типа, вопрос об организации самой власти ставился на очередь самим ходом вещей. Разрушение Боярской думы не повлекло за собою в системе Петра образования нового законодательного учреждения, а в нем многими чувствовалась нужда. С разных сторон указывали Петру на существовавший пробел и давали мысль об учреждении «тайнаго совета» по внутренним и внешним делам. Сам Петр имел намерение устроить, в виде особой коллегии, верховный объединяющий и направляющий орган управления. Но Петр до конца дней своих довольствовался в этом отношении своим «кабинетом», в котором сам вырабатывал законопроекты, не стесняясь никакими «коллегиями» и «советами». А на некоторых его современников и сотрудников шведский олигархический переворот 17 2 0 года повлиял в том направлении, что их мысль о благоустроении верховной власти перешла в мечту об ограничении личной власти государя[78 - Милюков П.Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. СПб., 1892. С. 673–680; его же. Попытка государственной реформы при воцарении императрицы Анны Иоанновны. М., 1894, Павлов-Сильванский Н.П. Проекты реформ в записках современников Петра Великого. СПб., 1897. С. 66–67.]. В учреждении верховного тайного совета в начале 1726 года многие готовы были видеть первый шаг именно в этом направлении; а в 1730 году «верховники» пытались сделать и второй, более определенный и решительный шаг в сторону шведских олигархических порядков. Таким образом, на пространстве двух десятилетий мы наблюдаем в высших кругах бюрократии известное течение политичской мысли: оно отправляется от заботы восстановить нарушенную так называемой реформой правильность правительственных функций и приводит к попытке коренного государственного переворота. Сначала думают создать что-нибудь соответствующее старой «думе государевой», а затем приходят к решимости упразднить старую полноту власти государя. И в том и в другом фазисе размышлений и разговоров лица, причастные к данному делу, неизбежно должны были обращаться за справками и сравнениями к прошлому, именно к тем его моментам, когда в старой Москве ставились и решались те же самые вопросы о формах и способах управления.

Ища ответа на свои вопросы в прошлом, они вспоминали – по устным преданиям – то, что было в старину, и по-своему освещали то, что вспоминали. Их воспоминания и толкования получали широкое распространение в кругу их близких и знакомых – и вот почему около 1720–1730 годов иностранцы, жившие в России и писавшие о ней, располагали такими сведениями о Смутном времени и о начале царствования Михаила, какими не располагала ни печатная, ни рукописная историческая наша литература того времени. Приводя свои данные, эти господа и ссылались иногда на частные архивы и частные рассказы. Страленберг, например, упоминает о письме, «которое, как говорят, можно еще было видеть в оригинале у недавно умершего фельдмаршала Шереметева и из коего некто, его читавший, сообщил мне (то есть Страленбергу) несколько данных». Шмидт-Физельдек, живший в доме графа Миниха, не иначе, как только путем слухов, ходивших в кругу его патрона, мог быть осведомлен о документах, хранимых, по его сообщению, в Успенском соборе и каком-то «архиве». Исторический материал, добытый таким путем, не мог быть, конечно, точен и полон. Предание знало, что в Смутное время избрание на престол В. Шуйского было сопряжено с обещаниями царя подданным. В хронографах и рукописных сборниках можно было найти и самую запись, на которой Шуйский «поволил» целовать крест. Таким образом, при желании и старании факт «ограничений» Шуйского мог быть установлен твердо. Знало предание и о том, что Владислава избрали на условиях; могли даже быть известны и самые условия тем, кто имел тогда доступ в архивы. Но условий, предложенных, как предполагали, царю Михаилу, никто не знал, между тем предание помнило, что царь Михаил Федорович правил не один, не по-старому, а с участием земщины. Не зная действительных отношений царя и земского собора, представляли их себе в том виде, какой считали нормальным по понятиям своей эпохи. Так и явились, думается нам, условия, изложенные у Страленберга и повторенные у Фокеродта и графа Миниха. Они воспроизводили положение, не действительно бывшее в 1613 году, а такое, какое предполагалось для того времени естественным: царская власть ограничена бюрократической олигархией и связана рядом точно сформулированных условий в административных, судебных и финансовых ее функциях. Словом, предание о начале XVII века строилось на данных начала XVIII века, и его детали в наших глазах должны характеризовать не первый, а второй из этих моментов. Таков будет, по нашему разумению, единственно правильный научный прием в оценке баснословного рассказа Страленберга и зависимых от него показаний Фокеродта и Миниха. Что же касается до остальных двух свидетельств XVIII столетия, именно упоминаний Шмидт-Физельдека и Татищева, то это только упоминания, не более. Один говорит, что в 1613 году существовала «eine formliehe Kapitulation» – формальная капитуляция (нем.), а другой – что царя Михаила избрали «с такою же записью», как и В. Шуйского. Оба эти известия доказывают только то, что их авторы верили в справедливость ходивших в их время рассказов о существовании ограничительной записи царя Михаила Федоровича и что самой записи они не видели и не знали.

Итак, если бы об ограничениях 1613 года существовали только известия XVIII века, мы не дали бы им веры и воспользовались бы ими только для характеристики политического умонастроения тех кругов русского общества, которые подготовили «затейку» с пунктами 1730 года, а также ее падение. Возникновение предания о записи царя Михаила мы в таком случае объясняли бы неумением деятелей Петровской эпохи понять соправительство Михаила с земским собором иначе, как результат формального ограничения верховной власти, и притом ограничения по известному образцу. Но в данном случае вопрос осложняется тем, что о боярском ограничении власти М.Ф. Романова говорят два его современника – анонимный автор Псковского сказания о смуте и известный Котошихин. Над тем, что они говорят, стоит остановиться.

Псковское сказание «о бедах и скорбех и напастех» давно уже оценено С.М. Соловьевым и А.И. Марковичем[79 - Полное собрание русских летописей. Т. 5. С. 55–66. О нем: Соловьев С.М. История России… Кн. 2. Стлб. 1387–1390; Маркович А.И. Избрание на царство… // Журнал Министерства народного просвещения. 1891 Октябрь. С. 380–383. См. также: Платонов С.Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник. СПб., 1888. С. 340–341.]. Однако и теперь физиономия этого памятника недостаточно ясна. Автор сказания неизвестен; не поддается определению и самая среда, к которой он принадлежал. Сделано лишь то наблюдение, что он не тяготел к высшим кругам, псковским или московским, и писал «в духе меньших людей, в духе собственно псковском, с сильным нерасположением к Москве, ко всему, что там делалось, преимущественно к боярам, их поведению и распоряжениям». К этим словам С.М. Соловьева следует добавить, что местная «собственно псковская» тенденция сказителя не была политическою и не переходила в сепаратизм. Его протест был направлен против московских бояр как представителей высшего социального слоя, политически и экономически вредного одинаково для Пскова и Москвы, для всего русского народа. Демократическое настроение автора ведет его к крайностям и несправедливости. Раз дело касается «владущих», он готов на всякие обвинения и подозрения. Бояре Шуйские, по его мнению, злодейски погубили князя М.В. Скопина-Шуйского; затем другие «от боярска роду» возненавидели «своего христианскаго царя» и стали желать царя «от поганых иноверных», чем и погубили Москву; при освобождении Москвы от поляков «древняя гордость» боярина князя Д.Т. Трубецкого, не желавшего помочь Пожарскому, чуть было не помешала успеху дела. Стоявшие с Трубецким под Москвою «рустии бояре и князи», несмотря на горький опыт с Владиславом, снова умыслили призвать иноземного царя и дважды посылали за ним в Швецию, «и не сбысться их злый боярской совет», потому что «избрали ратные люди и все православные на Московское государство царем» М.Ф. Романова. Когда, не ожидая исхода посольства в Швецию, тотчас по взятии Москвы собрались русские люди и стали говорить: «… не возможно нам пребыти без царя ни единаго часа», – то владущие и на соборе завели речь об иноземце; «и восхотеша началницы паки себе царя от иноверных, народи же и ратнии не восхотеша сему быти». Таким образом, до воцарения Михаила Федоровича бояре, руководившие властью, приводили народ к бедам и гибели. При Михаиле пагубная деятельность владущих продолжалась, но из сферы политической она перешла в сферу административно-хозяйственную. Вот как представляет ее себе автор: так как новый государь был молод и не имел «еще толика разума, еже управляти землею», то «не без мятежа сотвори ему державу враг дьявол, возвыся паки владущих на мздоимание». Владущие снова стали кабалить себе народ, «емлюще в работу силно собе» трудовое население, возвращавшееся из плена и бегов: они уже забыли прежнее «безвремяние», когда «от своих раб разорени быша». Не боясь царя, они «его царьская села себе поимаша», так как государь не знал своих земель вследствие пропажи писцовых книг, «яко земския книги преписания в разорение погибоша»[80 - Дворцовые села и земли действительно были расхищаемы в Смутное время, но уже в начале 1613 года началось их обратное движение во дворец. Собор 1612–1613 года постановил «отписывать дворцовых сел пашенных и посошных и оброчных», и «отпищики посланы» (Дворцовые разряды… Т. I. Стлб. 1083–1084 и примеч. 2). Таким образом, хищениям полагали конец. Но при царе Михаиле законным порядком и преимущественно в мелкую раздачу стали снова и притом усиленно тратить дворцовый земельный фонд (Готье Ю.В. Замосковный край в XVII веке: (Опыт исследования по истории экономического быта Московской Руси). М., 1906. С. 320–326). Это обстоятельство по-своему и освещает автор Псковского сказания. Надобно заметить, что и в других Псковских летописях бояре обличаются в присвоении земель: «…а села государевы розданы боярам в поместья, чем прежде кормили ратных», – говорится под 1618 годом в первой Псковской летописи (Полное собрание русских летописей. СПб., 1848. Т. 4. С. 332). Интересно, что здесь князь И.Ф. Троекуров представляется злодеем, тогда как в разбираемом Псковском сказании ему высказывается похвала (Полное собрание русских летописей. Т. 5. С. 64): так мало знали во Пскове московских бояр. Обличение в захвате дворцовых сел читаем и под 1607 годом; здесь виновными оказываются П. Шереметев и И. Грамотин (Полное собрание русских летописей. Т. 4. С. 324).]. В то же время, умалив хищничеством государевы доходы, они понудили царя к увеличению податных тягот: на государевы и государственные расходы брали со всей земли как обычные оброки и дани, так и экстренную пятую деньгу, «пятую часть имения у тяглых людей»; на «царскую потребу и росходы» шли даже и те доходы, из которых прежде «государь царь оброки жаловаше», то есть давал жалованье служилым людям (предполагаем, «четвертчикам»). Своекорыстно отнеслись бояре и к тому случаю, когда под Москву явились «нецыи вой, в Поморьи суще, бяху грабяще люди». Отстав от грабежа и сознав свою вину, эти вои-казаки пожелали идти на помощь Пскову, будто бы осажденному тогда шведами, – «и приидоша к царствующему граду и послаша к царю о собе». И вот «слышав бояре, начата советовати себе, как сия волныя люди собе поработити, понеже наши рабы прежде быша, а ныне нам силны быша и не покоряхуся; и призвавше во град голов их, яко до треисот… и переимаша их и перевязаша, а на прочих ратию изыдоша и разгромиша их и многих переимаша, а достальных 15 000 в Литву отъехаша». В этом рассказе дело идет, очевидно, об известном походе воровских казаков к Москве и о поражении их князем Лыковым на реке Луже[81 - Книги разрядные по официальным оным спискам, изданные с высочайшего соизволения II Отделением собственной е. и. в. канцелярии. СПб., 1853. Т. I. Стлб. (1–29; Русская летопись… Ч. VIII. С. 214–216; Соловьев С.М. История России… Кн. 2. Стлб.1062–1065.], причем событие излагается с точки зрения казачьей, «воровской», то есть так, как изложил бы его участник воровского похода, желавший его оправдать и даже идеализировать. Не говоря уже о том, что казачий приход под Москву произошел на несколько месяцев ранее шведской осады Пскова, самые обстоятельства похода и правительственной репрессии переданы совсем неверно, с наивною тенденциозностью, идущею во что бы то ни стало против владущих бояр. Бояре, жадно и злобно хватающие себе царские земли и рабочих людей, разоряющие царя, государство и народ, представляются автору главным, даже единственным, пожалуй, злом его современности, на которое направлена вся сила его обличения. Мы готовы поэтому, вспомнив казачьи речи смутной эпохи против «лихих бояр», счесть казаком и самого автора сказания. Но это не будет верно, так как наш автор не с казаками, а против казаков. Говоря о казачьем восстании при В. Шуйском, он характеризует восставших, как «не хотящих жиги в законе Божий и во блазей вере и в тишине, но в буйстве и во объядении и во упивании и в разбойничестве живуще, желающе чюжаго имения и приступльших к литовским и немецких людем». Для него казаки – «яко полстии зверие от пустыня»: вот почему пскович, вооруженный против бояр, не может быть поставлен в казачьи ряды. Он – земский, только глубоко простонародный человек.

Он видит в царе Богом избранную для воссоздания старого порядка власть, в которой «Бог воздвиже рог спасения людей своих», – и, когда около «блаженнаго», «зело кроткаго, тихаго» царя совершается зло и неправда, автор может объяснить это только боярским умыслом. Отозвали хороших воевод от Смоленска, а послали плохих и проиграли дело – это вина бояр: они это сделали, они скрывали от царя неудачу, они не допускали к царю вестников; «сицево бе попечение боярско о земли Русской!». Осадили шведы Псков, во Пскове стал голод, к царю «много посылаша из града о испоручении» – бояре скрывали от царя вести и вестников, «людския печали и гладу не поведаху ему», и Псков не получил помощи: «сицево бе попечение боярско о граде!» Расстроился брак царя с Хлоповой, затем умерла его первая жена – во всем виноваты бояре: «…все то зло сотворися от злых чаровников и зверообразных человек», который «гнушахуся своего государя и гордяхуся». Кого именно из бояр разуметь виновниками зла на Руси, автор сказания, по-видимому, точно не знал. Таков для него и князь Д.Т. Трубецкой, надменный «древнею гордостью» боярин; таковы же для него «Цареве матери племянники» Салтыковы, которые «гнушались» своего государя и не хотели «в покорении и в послушании пребывати»; таковы же «под Москвою князи и бояре», призывавшие шведского королевича на московский престол; таковы же думцы царя Михаила Федоровича, не пославшие помощи под Смоленск и Псков. Для нас Трубецкой, Салтыковы, Пожарский с «князьями и болярами» под Москвою и в Ярославле, князь Мстиславский «со товарищи», бывшие в Думе царя Михаила с начала его царствования, – все это разные круги, направления и репутации. Для автора Псковского сказания все эти люди – один «окаянный и злый совет», в котором он не различает партий и направлений. Всякий, кто в данное время пользуется, по выражению Грозного, «честию председания», тот для нашего автора и есть «владущий», стоящий у власти и злоупотребляющий ею. С демократических низов своего псковского мира автор готов был во всем подозревать всякого «владущаго» в далекой Москве.

Такова обстановка, в которой находится краткое сообщение псковского автора о присяге царя Михаила. Оно дословно таково: владущие, захватывая себе людей и земли, «царя ни во что же вмениша и не боящеся его, понеже детескый, еще же и лестию уловивше: первие егда его на царство посадиша и к роте приведоша, еже от их велможка роду и болярска, аще и вина будет преступлению их, не казнити их, но разсылати в затоки; сице окаяннии умыслища; а в затоце коему случится быти, и оне друг о друге ходатайствуют ко царю и увещают и на милость паки обратитися. Сего ради и всю землю Рускую разделивше по своей воли» и так далее[82 - Знаки препинания принадлежат нам: в печатном издании пунктуация нам не представляется удовлетворительною (Полное собрание русских летописей. Т. 5. С. 64).]. Точный смысл этого показания состоит в том, что владущие бояре своевольничают, не боясь государя, во-первых, потому, что он молод, а во-вторых, потому, что им удалось его склонить, «уловить лестию», на то, чтобы не казнить, а только ссылать виновных людей «велможска роду и боярска». Как это удалось владущим, не совсем ясно из фраз нашего автора: его слова можно понять и так, что бояре взяли с царя одно только это обещание под клятвою, когда его «на царство посадиша»; а можно понять и так, что, когда нового государя посадили на царство и взяли с него общую ограничительную «роту», присягу, то бояре склонили его и на особое в их пользу обязательство. Во всяком случае, речь идет о какой-то «роте» и обязательстве в пользу бояр и по почину бояр. Ничего точного и определенного о форме и содержании ограничений автор, очевидно, не знал. Но он верил в «роту», потому что иначе не мог себе объяснить своеволия и безнаказанности владущих, и самый предмет этой «роты» он свел в своем представлении только к обязательству не казнить владущих, а апми рассылать «в затоки». Не знание политического факта, а желание объяснить непонятные факты, на основании слуха или своего домысла о царской «роте», – вот что лежит в основании наивного сообщения псковского писателя о московских делах и отношениях. Ознакомясь поближе с псковским известием, мы не придадим ему значения компетентного свидетельства. Глубоко простонародное воззрение на ход политической жизни, соединенное с незнанием действительной ее обстановки и проникнутое слепою ненавистью к сильным мира сего, сообщает Псковскому сказанию известный историко-литературный интерес, но отнимает у него значение исторического «источника» в специальном смысле этого термина. Если бы об ограничениях царя Михаила сохранилось одно только псковское сообщение, разумеется, ему никто бы не поверил.

Иного рода сообщение известного Котошихина. Вот его существеннейшее содержание: «Как прежние цари после царя Ивана Васильевича обираны на царство, и на них были иманы письма… А нынешняго царя (Алексея) обрали на царство, а писма он на себя не дал никакого, что прежние цари дадывали; и не спрашивали… А отец его блаженныя памяти царь Михаил Федорович хотя самодержцем писался, однако без боярскаго совету не мог делати ничего»[83 - Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1884.. Глава VIII, § 4.]. Опущенные нами пока фразы говорят о содержании «писем» и компетенции царя и бояр; в приведенных же словах вот что устанавливается категорически: во-первых, всех московских царей после Ивана Грозного «обирали на царство», во-вторых, с них брали ограничительные «письма», и, в-третьих, ограничение царя Михаила имело действительную силу, и он правил с боярским советом. Котошихин знал московское прошлое, по выражению А.И. Марковича, «плоховато», и его былевые показания необходимо тщательно проверять. Сам А.И. Маркович, в результате такой проверки[84 - Маркович А.И. Григорий Карпович Котошихин и его сочинение о Московском государстве в половине XVII века. Одесса, 1895. С. 96–100. См. также выше названную статью А.И. Марковича «Избрание на царство Михаила Федоровича Романова». Мы не исчерпываем здесь всех наблюдений покойного историка.], выяснил, что под термином «обирание» у Котошихина надо разуметь не только избрание в нашем смысле слова, но и особый чин венчания на царство с участием «всей земли». Летописец, современный Котошихину, о царском венчании поветствует даже так, что самый почин венчания усвояется земским людям. О венчании царя Федора Ивановича он, например, говорит: «…приидоша к Москве изо всех городов Московскаго государства и молили со слезами царевича Федора Ивановича, чтобы не мешкал, сел на Московское государство и венчался царским венцом; он же государь не презре моления всех православных християн и венчался царским венцом». О венчании же царя Михаила летописец говорит, что по приезде избранного царя в Москву «приидоша ко государю всею землею со слезами бити челом, чтобы государь венчался своим царским венцом; он же не презри их моление и венчался своим царским венцом»[85 - Русская летопись… Ч. VIII. С. 5–6, 206.]. Тот же почин земщины разумеет и Котошихин, когда рассказывает о царе Алексее Михайловиче, что по смерти его отца все чины «соборовали» и «обрали» его и «учинили коронование». Роль земских чинов на этом «короновании», по представлению Котошихина, ограничивается тем, что представители сословий присутствуют при церковном торжестве, поздравляют государя и подносят ему подарки; «а было тех дворян и детей боярских и посадских людей для того обрания человека по два из города»[86 - Котошихин Г.К. О России… Глава I, § 6.]. Таким образом, сообщение Котошихина о том, что русские цари после Грозного были «обираны», никак не может быть понято в смысле установления в Москве принципа избирательной монархии. Терминология нашего автора оказывается здесь не столь определенной и надежной, как представляется с первого взгляда. Равным образом и свидетельство Котошихина о «письмах» надобно надлежащим способом уяснить и проверить. Какие избранные на московский престол государи и каким именно порядком давали на себя письма, мы знаем без Котошихина; знаем и самые тексты «писем». Все эти письма, по Котошихину, имеют одинаковое содержание: «…быть нежестоким и непалчивым, без суда и без вины никого не казнити ни за что и мыслити о всяких делах з бояры и з думными людми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати». Мы же знаем, что этими условиями исчерпывалось содержание только записи Шуйского; договоры же с иноземными избранниками имели более широкое содержание. Шуйский давал подданным обещание не злоупотреблять властью, а править по старому закону и обычаю. А договоры с польским и шведским королевичами имели целью установить форму и пределы возникавшей династической унии с соседним государством и постановку в Москве власти чуждого происхождения. Иначе говоря, запись Шуйского гарантировала только интересы отдельных лиц и семей, другие же «письма» охраняли прежде всего целость, независимость и самобытность всего государства. В этом глубокое различие известных нам «писем», различие, оставшееся вне сознания Котошихина. Отсюда и неточность его в передаче самых ограничительных условий. У Котошихина власть государя ограничивается Боярскою думою («боярами и думными людьми») во всех случаях безразлично. На деле Шуйский говорил только о боярском суде и налагал на себя ограничения лишь в сфере сыска, суда и конфискации; в договоре же с Владиславом администрация, суд и финансы обязательно входили в компетенцию Боярской думы, а законодательствовать могла лишь «вся земля». Зная это, отнесемся к сообщению Котошихина, как к такому, которое лишь слегка и слишком поверхностно касается излагаемого факта. Как во всем прочем былевом материале, Котошихин и здесь оказывается мало обстоятельным и ненадежным историком. А раз это так, наше отношение к последней частности в рассказе Котошихина – к ограничениям царя Михаила – должно стать весьма осторожным. Кому именно царь Михаил дал на себя письмо, Котошихин не объясняет: он и вообще не говорит, кем были иманы на царях письма. По его представлению, царь Михаил не мог ничего делать «без боярскаго совету»; а так как боярский совет Котошихин дважды в данном своем отрывке отождествляет «з бояры и з думными людми», то ясно, что под боярским советом мы должны разуметь Боярскую думу как учреждение, а не сословный круг бояр, как политическую среду. Сама Боярская дума в момент избрания Михаила, можно сказать, не существовала и ограничивать в свою пользу никого не могла. Органом контроля над личною деятельностью государя и его отправительницею она могла быть сделана лишь по воле тех, кто в начале 1613 года владел политическим положением на Руси и мог заставить молодого царя дать «на себя письмо». Но кто тогда имел силу это сделать, Котошихин не говорит и не знает, и если мы захотим придать вес его сообщению о факте ограничения Михаила, то характер и способ этого ограничения должны еще определить сами. В этом отношении показание Котошихина совершенно невразумительно.

Таковы известия об ограничении власти царя Михаила Федоровича. Ни одно из них не передает точно и вероподобно текста предполагаемой записи или «письма», и все они в различных отношениях возбуждают недоверие или же недоумение. Из материала, который они дают, нет возможности составить научно-правильное представление о действительном историческом факте. Дело усложняется еще и тем, что до нас не дошел подлинный текст (если только он когда-либо существовал) ограничительной грамоты 1613 года. И не наблюдается ни одного фактического указания на то, что личный авторитет государя был чем-либо стеснен даже в самое первое время его правления[87 - Вместе с А.И. Марковичем не считаем стеснениями фактов, приводимых С.М. Соловьевым (Соловьев С.М. История России… Кн. 2. Стлб. 1293–1294), именно, изменения печати и распоряжений бояр об Андронове (Маркович А.И. Избрание на царство… //Журнал Министерства народного просвещения. 1891. Октябрь. С. 390–392).]. В таком положении дела нет возможности безусловно верить показаниям об ограничениях, сколько бы ни нашлось таких показаний. Мы видели ранее, что в момент избрания Михаила положение великих бояр, представляющих собою все боярство, было совершенно скомпрометировано. Их рассматривали как изменников и не пускали в Думу, в которой сидело временное правительство «начальники» боярского и не боярского чина с Трубецким, Пожарским и «Куземкою» во главе; их отдали на суд земщины, написав о них в города, и выслали затем из Москвы, не позвав на государево избрание; их вернули в столицу только тогда, когда царь уже был выбран, и допустили 21 февраля участвовать в торжественном провозглашении избранного без них, но и ими признанного кандидата на царство. Возможно ли допустить, чтобы эти недавние узники польские, а затем казачьи и земские, только что получившие свободу и амнистию от «всея земли», могли предложить не ими избранному царю какие бы то ни было условия от своего лица или от имени их разбитого смутою сословия? Разумеется, нет. Такое ограничение власти в 1613 году прямо немыслимо, сколько бы о нем ни говорили современники (Псковское сказание) или ближайшие потомки (эпохи верховников). Но может быть, необходимо допустить, что не само боярство, а какая-либо иная сила успела ограничить власть, действуя через Боярскую думу, как высшее учреждение, и обратив эту Думу в свой служебный орган? Чтобы отрицательно ответить и на этот вопрос, необходимы некоторые справки в фактах правительственной практики времени царя Михаила. Попробуем их дать.

III

После избрания Михаила Федоровича земский собор отправил к нему посольство «в Ярославль или где он, государь, будет» для того, чтобы «государю бити челом и умолять его, государя, всякими обычаи» быть на государстве и поспешить в Москву. Посольство нашло Михаила в Костроме 13 марта; 14 марта он дал свое согласие, «учинился в царском наречении и посох и благословение от Феодорита, архиепископа Рязанского, и ото всего освященного собора принял». Таким образом, по официальной отметке, «тое же зимы, в великий говейна, марта в 14 день, наречен бысть богоизбранный государь царь и великий князь Михайло Федорович всея Русии на царство». 19 марта государь уже выехал из Костромы к Москве на Ярославль[88 - Дворцовые разряды… Т. I. С. 31, 44,53,65–67.].