Она назначает жертву

– Arbeit macht frei. Что я сказал?

С немецким у старооскольских полицейских было еще хуже, чем со стрельбой.

– «Работа делает свободным». Это было написано на воротах Освенцима, – объяснил Лисин. – Вы вот-вот освободитесь от каторжного труда, связанного с исполнением своих служебных обязанностей.

– В чем мы виновны? – буркнул старшина.

– Вас ждет народное хозяйство, – не обращая внимания на реплику «от коллектива», пообещал Лисин. – Токарю или фрезеровщику не нужно обладать способностями фейсконтролера и видеть оружие под чужой одеждой. – Важняк поднялся, сразу стал на голову выше полицейских и вознес свой толстый палец над головой одного из них. – Даже в самых зачумленных пабах Москвы, в позорных гей-клубах и рюмочных есть люди, которые способны в глазах и жестах всякого приходящего читать угрозу учреждению. Они не пускают таких людей в свои заведения и получают за это заработную плату. Зачем здесь стоите вы? Пугать посетителей своей хрустящей зевотой и помятой формой?

– Нам что, каждого обыскивать? – затараторил, понимая свою правоту, младший сержант. – На нас же заявления писать будут!

– Ты – в этот угол, – велел Лисин, с визгом расстегивая свою папку. – Ты – в противоположный конец коридора. Два листа бумаги. Мне нужно подробное описание лица, устроившего здесь маленькую Боснию. Граждане!

От этого хриплого простуженного призыва люди, сидящие в коридоре словно в плену, вздрогнули и вогнали головы в плечи.

– Сейчас эти полицейские разойдутся по разным сторонам коридора. Если за время моего отсутствия они вдруг перебросятся хотя бы словом, то я должен буду об этом знать.

Горбунов стоял неподалеку от эпицентра событий и разговаривал по мобильному телефону. Он бросил в сторону московского важняка пустой взгляд и почесал пальцем ямочку на подбородке. Ему, как и многим в этом здании, не были до конца понятны поступки этого москвича. Однако, увидев в дверях молодого человека с перевязанной правой рукой, он оживился и развернулся в сторону Лисина.

– Иван Дмитриевич! – Горбунов дал при крике петушка, чем немного расслабил «арестованных» посетителей, прокашлялся и уже деловитым голосом проговорил: – Это Артем Андреевич Гасилов, которого вы искали.

– Не искал, а просил его сюда доставить. Как рука, прокурор?

Не зная, как отвечать человеку, который шутя ставил его начальника в неудобные позы в родном ведомстве, Гасилов вяло пожал руку следователю и обернулся к Горбунову.

– Да вы не обращайте на него внимания, – совсем уж дерзко посоветовал Гасилову огромный незнакомый мужчина. – Ему сейчас не до нас. Я – Лисин. Пойдемте, наверху заварился отличный чай… Сидельников! – заметив в конце коридора знакомое лицо, прокричал он. – Взять книгу регистрации материалов и лично вывернуть архив во второй раз!

– Вы кто? – очень медленно и членораздельно поинтересовался Гасилов.

– Мне кажется, я самая большая неприятность города Старооскольска за всю историю его существования. Так я не услышал – как рука?

– Ноет.

– Это хорошо.

– Что же в этом хорошего? – Гасилов фыркнул и недружелюбно посмотрел на человека, статус которого до сих пор не уяснил.

– Хорошо в том смысле, что вот, к примеру, у Журова с Хотынцевым уже ничего не ноет. – Следователь подтолкнул Гасилова к лестнице и после этого стал нравиться ему еще меньше.

Вкуса чая, предложенного московским следователем, раненый прокурор не ощущал. Больничные анестетики и бета-блокаторы, коими молодой человек был напичкан, как апельсин водкой, стояли в горле и на языке неприятной горечью, мешали адекватно воспринимать даже запах табака. Тем не менее чай он пил старательно, уже знал должность и полномочия собеседника, поэтому старался понимать его и быть при этом понятным ему.

– Два месяца до пенсии,

– Два месяца до пенсии, и тут это дело, – говорил Лисин. – Вы понимаете, что это значит?

– Нет.

– Это значит, что имя мое пронесется сквозь века или я с позором отвалю в Балашиху удить карасей. Так вы видели лицо убегающего мужчины?

– Я видел его со спины. – Гасилов утвердительно качал головой, однако его ответ только частично совпадал с этими движениями. – Когда он бежал на меня, я какое-то мгновение держал взгляд на его лице. Но этого недостаточно, чтобы я смог сейчас нарисовать словесный портрет. Когда я увидел пистолет…

– Ты испугался.

– Нет, не успел. Скорее я растерялся. В противном случае мне удалось бы заскочить в кабинет – время для этого было.

– Но ты продолжал стоять и видел не лицо мужчины, а лишь его абрис и пистолет?

– Вы умеете правильно отвечать на свои собственные вопросы, – начал ерничать Гасилов.

После расслабляющих препаратов он ощущал душевную раскрепощенность и верил в то, что неуязвим ни для пули, ни для сабли.

– При этом сохраняю надежду на то, что ты тоже примешь участие в нашем разговоре.

– Я разглядел его позже, но опять-таки со спины. Он навел на меня «ТТ», вхолостую сработал пальцем, и я понял, что пистолет разряжен. Убийца к тому времени уже почти выбил оконную раму. Все, что ему оставалось, это бросить в меня ствол.

– Почему убийца? – помолчав, спросил Лисин. – Ты видел, как он убивал Журова, Хотынцева и Голощекину?

– Нет, – ответил прокурор, чуть подумав.

– То-то. – Следователь распустил под кадыком узел галстука, развалился в кресле и вдруг спросил: – Давно в прокуратуре?

– В этой или вообще?

– Вообще, – уточнил следователь после очередной паузы.

С первой минуты разговора с Гасиловым Лисин вдруг предался мыслям, препятствующим скоропалительным командам и поступкам, привычным для многих здешних работников.

– Шестой год. После армии заочно закончил юрфак в Томске и подался на службу в «око государево».

– А через шесть лет едва не оказался в его заднице, – подытожил Лисин. – На этот раз уже очно.

Гасилову разговор не нравился. Этот важняк из Москвы совершенно не вписывался в светлый образ следователя, вдалбливаемый в голову Гасилова на протяжении пяти лет учебы и шести – службы. От большого во всех отношениях московского гостя всерьез пахло неприятностями, несло пошловатым душком и неуважением к традициям. Быть может, если бы речь шла об убийстве кого-то другого, но не коллег, тела которых до сих пор оставались в кабинетах, испачканных застывшей кровью, Гасилов был бы более сдержан в эмоциях и выводах. Но когда на этаже, где лежат убитые товарищи, сидит московский следователь, хохмит, богохульствует, пьет чай да еще заставляет хлебать его и самого Гасилова!..

Прокурор отодвинул от себя чашку так резко, что в ней звякнула ложка, и спрятал взгляд, чтобы не выдавать его стального блеска. Но тут же выяснилось, что Лисину не было никакого дела не только до этого, но и до всего прочего, что не имело отношения к интересующему его вопросу. Важняка не волновали ни щебетанье за окном воробьев, отогревшихся на солнце, ни бередящий душу запах смерти на третьем этаже, ни прокурор города Мартынов, то входящий в собственный кабинет, то из него выходящий.

Гасилову такое положение вещей не нравилось. Чем дольше в кабинетах лежали трупы его коллег, тем сильнее становилось это навязчивое чувство неприятия.

– Нервничаете, Гасилов?

Прокурор присмотрелся и увидел в глазах следователя по особо важным делам злые желтые огоньки.

– Не нравится моя манера хозяйничать в чужой усадьбе, хлопать по плечу и шее руководство при подчиненных, пленять граждан и мучить полицейских?

– Не нравится, – робко произнес прокурор.

– Я так и знал. – Лисин довольно откинулся в кресле, поднес к губам чашку с остывшим чаем и сделал шумный глоток, показавшийся прокурору похожим на работу помпы, втягивающей в себя воду вместе с воздухом.

Важняк оставил в покое пустую чашку, по-хозяйски развалился за столом и стал играть огоньками. Над колесиком «Зиппо» поднимался огонек и отражался в его глазах. Крышка зажигалки щелкала, огонек затухал, но зрачки московского гостя продолжали отсвечивать преисподней.