История руссов. Славяне или норманны?

Можно было бы объяснить неожиданный уход руссов из-под стен возвращением греческого войска, но об этом нигде ни малейшего намека. Кроме того, ясно, что это была бы очень длительная операция, руссам же ничего не стоило сесть на корабли и уплыть. Таким образом, и фактическая часть сообщения греческого хрониста (и русской летописи) явно неверна, – перед нами больше фантастики легенды, чем действительности истории. Однако легенде поверили (ибо боялись сильных мира сего), а действительность отбросили. Никто, сколько нам известно, не сказал прямо и громко, что сообщение – ложь, предпочли отделываться молчанием.

Перейдем теперь к изложению событий, какими они были, основываясь на показаниях Фотия, предпослав несколько слов о личности Фотия и его литературном наследстве.

Фотий был (820—6.II.891) родственником царицы Феодоры, матери императора Михаила III, происходившим из богатого и знатного рода патрициев. Есть намеки, что в его жилах текла хазарская кровь, так как император Михаил III в пылу гнева обозвал его «хазарской мордой».

Фотий был ученым, страстным любителем наук, преподававшим их и своим, и чужим: в его доме собиралось избраннейшее общество того времени; женат он не был.

В государственной жизни он принял участие сначала как посланник к багдадскому халифу Мотазему, затем занимал пост первого меченосца и государственного секретаря при царе Феофиле (до смерти его в 840 или 841 г.), затем во время малолетства Михаила III был председателем государственного совета, т. е. фактически правил государством.

В дальнейшем, будучи светским человеком, он все же был избран в 857 году патриархом, на каковом посту и пробыл до конца сентября 867 года, когда был совершен дворцовый переворот Василием Македонянином.

Его избрание в патриархи вызвало резкий протест со стороны римско-католической церкви, однако именно из переписки папы Николая с Византией по этому поводу мы узнаем ряд интересных подробностей, ценных для познания истории Руси.

Затем с 878 и по 886 год Фотий вторично был патриархом, но потом отстранен и умер в изгнании.

Литературное наследство Фотия весьма значительно, однако, несмотря на выдающееся значение его для русской истории и истории русской церкви, оно почти совершенно не изучено русскими историками, ни светскими, ни духовными. Это факт поразительного разгильдяйства и беспорядка в русской исторической науке.

Если уж Иловайские, Ключевские, Платоновы не имели времени для изучения наследства Фотия, то Голубинские, епископы Макарии и другие профессора Духовной академии имели, кажется, достаточно времени, чтобы заинтересоваться эпохой начала христианства на Руси. Все духовные источники, архивы монастырей были для них открыты, знали они отлично латынь и греческий, но они предпочли ленивый комфорт своих палат и келий изучению истоков христианства. Принимая во внимание колоссальные богатства русской православной церкви в прошлом, неограниченные возможности для работы, можно было ожидать наличия в русском тщательном переводе не только всего наследия Фотия, но и многих других источников; этого не сделано.

«Вера без дел – мертва есть!» Дел не было, это свидетельствует, какова была вера.

Единственным русским автором, частично исследовавшим наследие Фотия, был архимандрит Порфирий Успенский, опубликовавший в 1864 году «Четыре беседы Фотия, святейшего архиепископа Константинопольского» (СПБ) и снабдивший греческий текст и русский перевод «бесед» сравнительно весьма дельными рассуждениями.

Этот архимандрит показывает в своих комментариях, что он был куда «быстрее разумом» многих записных историков, однако и в его комментариях находим немало погрешностей.

История работы Порфирия Успенского такова: в библиотеке Иверского монастыря на Афоне он нашел в декабре 1858 года беседы Фотия «в особой книге, написанной на бумаге, в лист, 26-го июля месяца 1628 года, в день субботний».

«Эта книга, принадлежавшая константинопольскому патриарху Дионисию, содержит два послания Фотия к римскому папе Николаю и одно послание к Антиохийской церкви, семнадцать правил святого и великого собора, бывшего при Фотие в храме святых апостолов, шестнадцать бесед сего патриарха, и его же 275 писем к разным лицам, сочинение под названием “Амфилохия” и два рассуждения о теле и душе».

Четыре беседы из шестнадцати были немедленно скопированы и затем изданы в 1864 году. Таким образом, на издание тоненькой книжечки ушло более 5 лет! Темп изучения крайне медленный, хотя мы должны быть благодарны П. Успенскому и за то, что он сделал. Из его данных видно, что он нашел целую рукописную коллекцию творений Фотия и 275 писем его к разным лицам. Все это оказалось втуне: с 1864 года и до сих пор русские историки не ударили палец о палец для изучения и опубликования этих замечательных сочинений.

Мы не знаем, какие драгоценные сведения содержат эти 275 писем, но знаем стороной, что в других произведениях имеется ясное указание Фотия, что крещение Киевской Руси совершилось еще до Владимира Великого, по крайней мере за 100 лет. И этот исключительного значения факт так и остался не освещенным русскими историками! Конечно, об этом немногие писали, но написанное ими осталось почему-то на задворках, в тени, и на страницах больших курсов истории России не всплыло.

Конечно, не следует думать, что коллекция творений Фотия, находившаяся на Афоне, была полной, – наверное в других монастырях, архивах, библиотеках и т. д. хранятся и другие его сочинения, но наши ученые совершенно не позаботились их открыть, собрать и использовать то, что имеет непосредственное отношение к нашей истории.

Фотий за 71 год своей жизни, занимая такое высокое положение, видел немало и, конечно, сталкивался прямо или косвенно с руссами, и до, и после их похода на Царьград, в особенности по делам церкви. Несомненно также, что сохранились не только письма Фотия к его корреспондентам, но и письма их к нему. Из этих писем мы можем почерпнуть исключительно важные сведения о нашей истории, так, например, в письме папы Николая мы находим упоминание о нападении руссов на Царьград; подробностей в нем нет, но зато мы имеем возможность хотя бы с точностью до года датировать его письмо и тем самым установить крайнюю границу даты этого похода, которая до сих пор еще колеблется между 860 и 865 годами.

Время жизни Фотия (820–891) падает на исключительно интересный и вместе с тем темный период русской истории, поэтому непременной и безотлагательной обязанностью русских историков является изучение литературного наследства Фотия и его корреспондентов, – это «conditio sine qua non». Может быть, ничего особенно замечательного и не найдется, но знать, что в этом источнике нет ничего более интересного, – необходимо.

Если историки этого не понимают, то русская культурная общественность, интересующаяся судьбами своей родины, имеет все основания потребовать сделать это.

Конечно (насмешка судьбы!), для этого следует какому-нибудь комсомольцу, истощившему свой ум на творениях Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, съездить на Афон и изучить досконально греческий язык, но ведь ничего другого не остается. Сделать это надо хотя бы в порядке антирелигиозной пропаганды, чтобы показать, какими пустозвонами были деятели царской русской церкви.

С другой стороны, и за границей, где имеются даже богословские институты, следовало бы подумать о том, что в библиотеках Лондона, Парижа и в особенности Рима имеется немало материалов к истории русской православной церкви; на религиозных заумствованиях далеко не уедешь, в лучшем случае они явятся уделом полудюжины лиц вокруг богословского института, но не далее.

Переходим теперь, наконец, к изложению самых бесед, но и здесь еще надо сказать несколько слов. Так как в них много благочестивых рассуждений, цитат из религиозных книг, цветов церковной риторики и т. д., то мы выпустим все это из них, обратив внимание только на то, что имеет какое-то отношение к нашей теме.

Для удобства мы будем комментировать беседы по отрывкам, не откладывая разъяснения до конца беседы. Этим достигнется полная ясность в толкованиях, ибо толкование будет непосредственно вытекать из текста и последующее будет восприниматься уже в свете выясненного предыдущего.

К сожалению, мы не имеем возможности останавливаться здесь на рассмотрении комментарий самого П. Успенского, которые представляют значительный интерес. Много в них есть очень ценного, но имеются и сумбурные вещи, в особенности там, где П. Успенский отходит от непосредственного толкования бесед, а касается его личных взглядов на историю. В будущем, если позволят обстоятельства, мы еще надеемся вернуться к ним. Во всяком случае, из комментариев Успенского ясно, что уже в 1864 году ему, духовному лицу и не историку по специальности, было ясно значение бесед Фотия для нашей истории, он их правильно понял, печатно это огласил, но… историки остались глухи.

Перевод Успенского далеко небезупречен, но мы не имеем никакой возможности останавливаться на шлифовке деталей.

Остается сказать несколько слов об условиях, в которых произносились беседы. Первая была произнесена Фотием в переполненном народом храме в момент, когда пригороды Царьграда пылали, и греков спасали от руссов только высокие, крепкие стены. Вторая беседа была непосредственно после ухода руссов и полна еще не заглохшими, только что отошедшими переживаниями.

Первая беседа патриарха Фотия по случаю нашествия россов

(Выражение «по случаю нашествия россов» является оригинальным заглавием бесед, а не добавлено П. Успенским.)

В первом разделе среди риторики мы находим: «И как не терпеть нам страшных бед, когда мы убийственно рассчитались с теми, которые должны были нам что-то малое, ничтожное». Здесь явное указание, подкрепляемое и дальнейшим, что какие-то руссы были убиты в Константинополе из-за ничтожного долга. Из выражения «должны были нам» трудно понять, были ли убитые русские должны грекам частным лицам, или были должниками греческого государства.

Далее: «Не миловали ближних: напротив, как только избавлялись от тяготевших над нами устрашений и опасностей, поступали с ними гораздо суровее, не помышляя ни о множестве и тяжести собственных долгов, ни о прощении их Спасителем, и не оставляя сорабам малейшего долга, которого и сравнить нельзя с нашими долгами. Многие и великие из нас получали свободу (из плена) по человеколюбию: а мы немногих молотильщиков бесчеловечно сделали своими рабами».

И в этом отрывке явно сквозит упрек Фотия соотечественникам за бесчеловечность в отношении руссов. К сожалению, он говорит намеками, ибо говорит о фактах, в то время всем известных. Он указывает на неблагородство поведения греков: сами они, даже знатного происхождения, получали свободу из плена просто по человеколюбию, а когда молотильщики хлеба (очевидно, руссы) оказались несостоятельными должниками, – греки превратили их в рабов.

Во втором отделе мы находим: «Да теперь я не вижу и пользы от слез. Ибо, когда перед нашими глазами мечи врагов обагряются кровью единоплеменников наших, и когда мы, видя это, вместо помощи им, бездействуем, потому что не знаем, что и делать»… Отсюда следует, что Царьград был в полной растерянности и не оказал населению пригородов никакой помощи.

Далее имеется замечательный, но совершенно непонятный нам из-за незнания событий отрывок: «Почему ты (подразумевается вообще грек) острое копье друзей своих презирал, как малокрепкое, а на естественное сродство плевал, и вспомогательные союзы расторгал, как бешеный, как озорник и бесчеловечный человек?»

В этом отрывке ясно, что речь идет о чем-то общегосударственном, и недаром П. Успенский толкует место об остром копье друзей, как указание на недоучитывание силы руссов, бывших дотоле друзьями Византии.

Вполне возможно, что и выражение «вспомогательные союзы» также относится к руссам, договор с которыми греки расторгли. К сожалению, выражение «естественное сродство» остается темным, и возможно, из-за несовершенства перевода Успенского.

В третьем отделе беседы нет ничего для нас интересного.

В четвертом мы находим: «Горько мне от того, что я дожил до таких несчастий; от того, что мы сделались поношением соседей наших, подражнением и поруганием окружающих нас; от того, что поход этих варваров схитрен был так, что и молва не успела оповестить нас, дабы мог кто-либо подумать о безопасности, и мы услышали о них уже тогда, когда увидели их, хотя и отделяли нас от них столькие страны и народоначальства, судоходные реки и пристанищные моря. Горько мне от того, что я вижу народ жестокий и борзый, смело окружающий наш город и расхищающий предместья его. Он разоряет и губит все: нивы, жилища, пажити, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех сражая мечем, никого не милуя, ничего не щадя. Погибель всеобща. Он, как саранча на ниве и как ржавчина на винограде, или страшнее, как жгучий зной, тифон, наводнение, или не знаю, что и сказать, явился в стране нашей и сгубил жителей ее».

Из этого отрывка исчерпывающе ясно, что нападение руссов было не грабежом, а в первую очередь колоссальным погромом. (И не насмешка ли судьбы, что руссы появились на сцене истории прежде всего как погромщики, недаром русское слово «погром» вошло, кажется, во все европейские языки.)

В бешенстве, в неудержимой жажде мести руссы били, жгли и уничтожали все живое и представляющее ценность (подробности ниже).

(Кстати, какой урок морали и солидарности дает нам прошлое – тогда за гибель всего нескольких соплеменников поднимался весь народ, образуя могучий кулак, борющийся за справедливость, – ныне целые нации отдаются на поругание только ради трусливого сбережения относительно спокойного «сегодня».)

Отметим также факт, интересный для истории виноградарства: уже тысячу лет назад «ржавчина» – болезнь винограда – была бичом этой культуры: бедствие от набега руссов сравнивается с результатом действия ржавчины.

В пятом отделе Фотий, между прочим, говорит: «Где теперь царь христолюбивый? Где военные станы? Где оружия, машины, военные советы и приготовления? Не других ли варваров нашествие передвинуло и привлекло все это? Государь давно трудится за границею, и с ним бедствует воинство его: а нас губит явное истребление и убийство, одних уже постигшее, а других постигающее.

«Этот скифский, жестокий и варварский народ, выскочив из-за самых Пропилеев города («Пропилеи – загородные ворота в виде наших триумфальных», примечание Успенского), как дикий вепрь расположился около него. Кто же за нас выйдет на брань? Кто выстроится против врагов, когда никого у нас нет, а мы отовсюду стеснены?»

Этот отрывок совершенно убивает легенду о том, что царь был в Царьграде или вернулся в него (сказано ясно – «государь давно трудится за границей», значит, его отделяет от Царьграда большое расстояние).

Далее, слово «государь», а не «государи», дает чрезвычайно ценное указание на то, что поход был до коронования Василия Македонца Михаилом III в соимператоры.

Наконец, что особенно важно, Фотий прямо называет напавших народом скифским. Никогда скандинавов скифами не называли, а вот руссов – сколько угодно.

«О, град-царь! – далее взывает Фотий. – Какие беды столпились вокруг тебя! И твоих утробных чад, и твои красивые предместья до самой Крепости, и пристани моря, распределенные жребием по обычаю варваров, поядают меч и огонь».

Здесь интересны два указания: 1) что руссы не только убивали и грабили, но и жгли, – явный признак озлобления и, следовательно, мести, 2) Фотий знал о том, что «варвары» делили свою добычу жребием (очевидно, это был тогдашний обычай), либо все же был кто-то, осведомлявший, что делается за стенами города.