Правильная революция!

О социально-экономической программе Коммуны Маркс писал уклончиво: «Рабочий класс не ждал чудес от Коммуны… Рабочему классу предстоит не осуществлять какие-либо идеалы, а лишь дать простор элементам нового общества, которые уже развились в недрах старого разрушающегося буржуазного общества». Другими словами, ни о какой социальной революции речь здесь не идет. Социальные меры, которые предприняла Коммуна, никак с разрешением «главного противоречия» не связаны. Маркс пишет о них: «Великим социальным мероприятием Коммуны было ее собственное существование, ее работа. Отдельные меры, предпринимавшиеся ею, могли обозначить только направление, в котором развивается управление народа посредством самого народа. К числу их принадлежали: отмена ночных работ булочников…». Других «элементов нового общества» не нашлось.

Более того, и после Парижской коммуны труды Маркса издавались во Франции массовыми тиражами, в стране действовали сильные марксистские партии, марксисты руководили вооруженными силами Сопротивления во второй мировой войне, марксист-социалист несколько сроков был президентом – почему же Призрак коммунизма все дальше и дальше уходил из Франции? Надо признать как факт, что методологический инструментарий, с помощью которого Маркс и Энгельс вели свой анализ и давали свои прогнозы, является негодным. Не в мелочах, а в главном, в отношении фундаментальных процессов – как социальных, так и национальных.

Таким образом, вопреки утверждениям Энгельса в предисловии к «Манифесту» 1893 г., получается, что или антагонизма между пролетариатом и буржуазией не существовало, или парижские рабочие его не сознавали (а значит, опять же, его и не существовало, ибо социальный антагонизм есть явление общественного сознания). Как может общество в течение 45 лет (с 1848 по 1893 г.) жить и быстро развиваться в состоянии антагонизма между двумя главными классами? К тому же у Энгельса не было никаких оснований отождествлять специфическую социальную группу «парижских рабочих» (скорее даже, небольшую часть этой группы) с пролетариатом Франции. Ниоткуда не следует, что «парижские рабочие» восстали потому, что производственные отношения сковывали производительные силы.

Надо сказать, что при этом Энгельс все равно считает, что революция 1848 г. была «почти» социалистической – только теперь проявление ставшего критическим противоречия переместилось у него из ядра капиталистической системы в менее развитые страны Запада. Он пишет в том же предисловии: «Ни в какой стране господство буржуазии невозможно без национальной независимости. Поэтому революция 1848 г. должна была привести к единству и независимости тех наций, которые до того времени их не имели: Италии, Германии, Венгрии. Очередь теперь за Польшей. Итак, если революция 1848 г. и не была социалистической, то она расчистила путь, подготовила почву для этой последней».

Выходит, к 1893 г. уточненный марксистский анализ показал, что в 1848 г. противоречие созрело, но чуть-чуть не дотянуло до точки порога. Зато произошла подготовительная революция, которая «расчистила путь, подготовила почву» для революции социалистической. Где же эта социалистическая революция в Европе? Противоречие созрело, для социалистической революции путь расчистили и почву подготовили – почему же она не состоялась? Выходит, противоречие разрешилось без революции и выводы «Капитала» тоже отменяются? Ошибка вышла?

В 1893 г. Энгельс, готовя предисловие к «Манифесту», должен был хоть словом обмолвиться о неполадках в методологическом инструментарии марксизма. В любой науке исследователь, при такой серии неудач в предсказаниях поведения системы, обязан предупредить, что его гипотеза «пока что подтверждений не получила». О теории и методе в таком случае говорить рано. Что значит «объективное противоречие», если для наблюдения за ним нет измеримых индикаторов? Что значит «закон, действующий и осуществляющийся с железной необходимостью» (так сказано в «Капитале»), который не выполняется на протяжении всего исторического периода, в продолжение которого он и должен был действовать?

Наконец, надо учесть и еще одно красноречивое высказывание Энгельса (1890 г.), которое можно считать косвенным признанием невозможности оценить степень зрелости главного противоречия капитализма. Из этого признания Энгельс делает следующий, поистине фундаментальный вывод – он советует всемерно способствовать развитию капитализма, что и будет наиболее верным средством сделать жизнь трудящихся более счастливой.

Он пишет в рабочую газету в Вене: «В настоящее время капитал и наемный труд неразрывно связаны друг с другом. Чем сильнее капитал, тем сильнее класс наемных рабочих, тем ближе, следовательно, конец господства капиталистов. Нашим немцам, а к ним я причисляю и венцев, я желаю поэтому поистине бурного развития капиталистического хозяйства и вовсе не желаю, чтобы оно коснело в состоянии застоя».

Вот тебе и антагонизм буржуазии и пролетариата! Вот и теория революции – нужно всемерно укреплять капитализм, потому что это приближает конец господства капиталистов. Эта установка Энгельса была взята на вооружение теми нынешними марксистами в нынешней России, которые считали русскую революцию «неправильной», а советский строй «мутантным социализмом». Бузгалин и Колганов, следуя за Энгельсом, пишут: «Формирование целостного социалистического общества в начале ХХ века было невозможно не только в отдельно взятой России, но и в случае победы пролетарской революции в большинстве развитых стран».

Несостоятельность методологии, предложенной Марксом и Энгельсом для анализа общественных противоречий современного общества, подтверждается не только фактом ошибочности их прогнозов. Много собственных утверждений Маркса и Энгельса, сделанных начиная с 70-х годов XIX века, указывают на то, что они и сами усомнились в познавательных возможностях своих концепций.

Отсюда можно сделать важный для нашей темы вывод: в рамках исторического материализма, то есть представлений о классовой борьбе и противоречии между производительными силами и производственными отношениями, марксистская методология не давала никаких оснований считать назревающую в России революцию преждевременной и тем более реакционной. Не видеть этого Маркс и Энгельс не могли.

Следовательно, риторика формационного подхода служила лишь гипнотизирующим прикрытием истинных оснований, побуждавших Маркса и Энгельса использовать свой авторитет, чтобы отвергать саму возможность социальной революции в России. Каковы же были, на мой взгляд, эти истинные основания?

Совокупность прямых и косвенных утверждений Маркса и Энгельса, имеющих отношение к данному вопросу, позволяет считать, что эти основания лежат в плоскости не классовых и формационных, а этнических и цивилизационных отношений Запада и России. Маркс и Энгельс стремились предотвратить не «преждевременную» революцию, а именно успешную самостоятельную революцию русских, которая неизбежно поставила бы под угрозу насущные интересы Запада. Победоносная революция русских трудящихся была бы реакционной именно с точки зрения интересов Запада.

Положив эту марксистскую концепцию в основу советского обществоведения, КПСС поставила на русскую революцию и советское государство клеймо первородного греха и сама создала одну из важных причин краха советского строя. Следовать по этому пути и продолжать пользоваться методологическим аппаратом марксизма для поиска путей выхода из нынешнего кризиса постсоветского общества – значит наверняка оказаться в познавательном тупике.

Глава 3. Реакционные и прогрессивные революции

В середине XIX века русские заслужили ненависть Маркса и Энгельса тем, что оказали духовную и, частично, военную поддержку контрреволюционным славянским народам. Эти народы, находившиеся в составе Австрийской империи, попытались выступить за свое национальное освобождение в момент революции 1848 г. Следуя этой логике, можно было предположить, что появление, с начала 60-х годов XIX века, признаков назревания революции в самой России будет встречено вождями Интернационала с горячим одобрением. Этого не произошло, что ставит перед нами и методологический, и актуальный политический вопрос.

Какую же революционность признает марксизм прогрессивной? Ведь если, как это произошло с представлением революции 1848 г., марксизм видит в революции прежде всего войну народов, то революция реакционного народа может быть признана реакционной революцией. Эта теоретическая проблема приобрела практическую важность уже в момент революции 1848 г. И проблема эта вовсе не тривиальна. Та борьба против угнетения и эксплуатации, которая внутри страны рассматривается как революционная, в европейском центре марксистской мысли может быть оценена как реакционная и, выходит, сами же революционеры обрекут свой народ на то, что против него со стороны прогрессивного пролетариата будет развязан кровавый террор с целью стереть этот народ с лица земли, как Энгельс и обещал славянам.

Он писал в статье «Демократический панславизм»: «На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам… Беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть со славянством, предающим революцию, борьба на уничтожение и беспощадный терроризм – не в интересах Германии, а в интересах революции!».

Понятно, что с самого зарождения революционного движения в России второй половины XIX века этот вопрос стал предметом ожесточенных дискуссий, причиной череды расколов и, во многом, причиной Гражданской войны, а затем и репрессий 30-х годов. При всякой возможности русские революционеры обращались за разъяснениями к главным арбитрам – Марксу и Энгельсу. Иногда это приводило к острому взаимному конфликту, как это случилось с Бакуниным, который воочию наблюдал революцию 1848 г. в Германии (и был, по свидетельству самого Энгельса, самым умелым и мужественным командиром революционных войск).

Бакунин писал: «Марксисты должны проклинать всякую народную революцию, особенно же крестьянскую… Они должны отвергать крестьянскую революцию уже по тому одному, что эта революция специально славянская». Иными словами, уже Бакунин пришел к выводу, что отношение марксистов к революции определяется вовсе не классовым подходом. Революции рассматриваются ими как дело народов и оцениваются в плоскости войны народов.

Поскольку, начиная с 70-х годов XIX века, марксизм господствовал в умах левой и либеральной российской интеллигенции, вывод Бакунина или получал лишь молчаливую поддержку, или поддерживался с умолчанием имен основоположников марксизма. Например, основоположник концепции евразийства лингвист Н. С. Трубецкой писал в известном труде «Европа и человечество» (1920): «Социализм, коммунизм, анархизм, все это «светлые идеалы грядущего высшего прогресса», но только лишь тогда, когда их проповедует современный европеец. Когда же эти «идеалы» оказываются осуществленными в быте дикарей, они сейчас же обозначаются, как проявление первобытной дикости».

Его предвидение характера назревающей русской революции (как революции социалистической и совершаемой союзом рабочего класса и крестьянства) Маркс оценил как «ученический вздор». Он увидел в этом реакционную попытку низвести пролетарскую революцию в высокоразвитой Западной Европе на уровень «русских или славянских земледельческих и пастушеских народов»[4 - Примечательно введенное Марксом разделение – «русских или славянских народов». Это не погрешность. Собирая все аргументы, ставящие под сомнение право России на существование, Маркс поверил в нелепую теорию, согласно которой русские не были славянами.].

Исторические исследования ХХ века показали, что в этом споре был прав Бакунин, а не Маркс. Именно «трудовой народ» (и прежде всего общинное крестьянство) как раз и был носителем идеи социальной справедливости, и в этом смысле – социалистом и коммунистом. Недаром Вебер сказал, что мировоззренческой основой русской революции служит общинный крестьянский коммунизм.

Уже с опытом краха советского строя А. С. Панарин писал (считая, что в «марксистском тексте» главной и понятной широким массам ценностью является именно социальная справедливость): «Народ по некоторым признакам является природным или стихийным социалистом, сквозь века и тысячелетия пронесшим крамольную идею социальной справедливости… Остается бесспорным, что в современной тяжбе между либеральной «демократией свободы» и социалистической «демократией равенства» народ тяготеет к поддержке последней… А следовательно, и «советская империя» есть не просто империя, а способ мобилизации всех явных и тайных сил, не принявших буржуазную цивилизацию и взбунтовавшихся против нее… Именно совпадение коммунистического этоса советского типа с народным этосом как таковым вызвало величайшую тревогу Запада перед «русским вызовом». Были в прошлом и возможны в будущем и более могущественные в военном отношении и при этом враждебные Западу империи. Но они не вызывали и не вызывают такой тревоги на Западе».

Пожалуй, именно этот скрытый в народной революции вызов Западу как буржуазной цивилизации и побудил Маркса дать такую жесткую отповедь Бакунину.

Следующим поколением реакционных русских революционеров, которое Маркс и Энгельс считали своим долгом разгромить, были народники. В 80-е годы XIX века экономисты-народники развили концепцию некапиталистического («неподражательного») пути развития хозяйства России. Концепцию народников Маркс отверг категорически и очень резко.

Какую роль сыграла эта позиция Маркса и Энгельса в судьбе революционного движения в России, видно из следующего. В 1875 г. народник П. Ткачев пишет брошюру «Открытое письмо г-ну Фр. Энгельсу», в которой и объясняет, почему в России назревает революция и почему она будет антикапиталистической. Маркс пересылает эту брошюру Энгельсу и просит публично ответить на нее. Тот отвечает, сравнивая Ткачева с «зеленым, на редкость незрелым гимназистом».

Ответ этот полон грубых личных выпадов против Ткачева и совсем не добродушной иронии, оснований для которой брошюра Ткачева не дает. А ведь, как писал через полвека Н. А. Бердяев, «замечательнейшим теоретиком революции в 70-е годы был П. Н. Ткачев». Даже те выдержки из его брошюры, которые Энгельс цитирует как нечто несуразное, удивляют сегодня своей прозорливостью и здравым смыслом.

Для нас Ткачев интересен тем, что он, обычно относимый к народникам, шел дальше их. Он, по словам Бердяева, «первый противоположил тому русскому применению марксизма, которое считает нужным в России развитие капитализма, буржуазную революцию и пр., точку зрения очень близкую русскому большевизму. Тут намечается уже тип разногласия между Лениным и Плехановым… Ткачев, подобно Ленину, строил теорию социалистической революции для России. Русская революция принуждена следовать не по западным образцам… Ткачев был прав в критике Энгельса. И правота его не была правотой народничества против марксизма, а исторической правотой большевиков против меньшевиков, Ленина против Плеханова».

Ответ Энгельса Ткачеву, работа «О социальном вопросе в России», был опубликован в 1875 г. в Лейпциге и, как сказано в предисловии к 18-му тому сочинений Маркса и Энгельса, «положил начало той всесторонней критике народничества в марксистской литературе, которая была завершена В. И. Лениным в 90-х годах XIX века и привела к полному идейно-теоретическому разгрому народничества».

Энгельс издевается над прогнозами народников: «Г-т Ткачев говорит чистейший вздор, утверждая, что русские крестьяне, хотя они и «собственники», стоят «ближе к социализму», чем лишенные собственности рабочие Западной Европы. Как раз наоборот. Если что-нибудь может еще спасти русскую общинную собственность и дать ей возможность превратиться в новую, действительно жизнеспособную форму, то это именно пролетарская революция в Западной Европе».

Трудно поверить, что Энгельс пишет это искренне. Утверждать в 1875 г., что «лишенные собственности рабочие Западной Европы революционны» – это значит противоречить очевидности, причем такой очевидности, которую сам же Энгельс не раз констатировал в своих письмах. Так, 7 октября 1858 г. (!) Энгельс писал Марксу: «Английский пролетариат фактически все более и более обуржуазивается, так что эта самая буржуазная из всех наций хочет, по-видимому, довести дело в конце концов до того, чтобы иметь буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат рядом с буржуазией. Разумеется, со стороны такой нации, которая эксплуатирует весь мир, это до известной степени правомерно. Здесь могут помочь лишь несколько очень плохих годов, а их, по-видимому, уже не так-то легко дождаться, с тех пор как открыты золотые россыпи». Сравните это с теми нотациями, которые прочел Энгельс Ткачеву, утверждавшему буквально то же самое, только не в письмах, а публично.

И ведь это представление Энгельса, сложившееся к 1858 году, было вполне устойчивым. 12 сентября 1882 г. он пишет Каутскому, что «рабочие преспокойно пользуются вместе с ними [буржуазией] колониальной монополией Англии и ее монополией на всемирном рынке». Как же в таких условиях Энгельс мог требовать от русских, чтобы они дожидались пролетарской революции в Англии? Из его же собственных утверждений прямо следовало, что уповать на пролетарскую революцию в метрополии капитализма не приходилось, а революция в странах периферийного капитализма, к которым относилась и Россия, неизбежно приобретала не только антикапиталистический, но и национально-освободительный характер.

Энгельс не только с возмущением отвергает «чистейший вздор» относительно социалистических установок русских крестьян, но и предупреждает, что революция в России, согласно марксизму, имела бы реакционный характер: «Только на известной, даже для наших современных условий очень высокой, ступени развития общественных производительных сил, становится возможным поднять производство до такого уровня, чтобы отмена классовых различий стала действительным прогрессом, чтобы она была прочной и не повлекла за собой застоя или даже упадка в общественном способе производства. Но такой степени развития производительные силы достигли лишь в руках буржуазии».

В официальной советской истории обходился молчанием тот факт, что основоположники марксизма наложили запрет на то, чтобы русская революция выходила за рамки буржуазной революции – раньше, чем это будет позволено пролетариатом «господствующих народов». Ученики Маркса и Энгельса считали своим долгом выполнять этот завет, ставший для них священной догмой. Это во многом предопределило раскол революционных социалистических сил в России, который привел к Гражданской войне.

Вспомним, какое неприятие и по какой причине вызвала Октябрьская революция у ортодоксальных марксистов в России и в Западной Европе. Вот суждение родоначальника российского марксизма Г. В. Плеханова: «Маркс прямо говорит, что данный способ производства никак не может сойти с исторической сцены данной страны до тех пор, пока он не препятствует, а способствует развитию ее производительных сил. Теперь спрашивается, как же обстоит дело с капитализмом в России? Имеем ли мы основание утверждать, что его песенка у нас спета, т. е. что он достиг той высшей ступени, на которой он уже не способствует развитию производительных сил страны, а, наоборот, препятствует ему? Россия страдает не только от того, что в ней есть капитализм, но также от того, что в ней недостаточно развит капиталистический способ производства. И этой неоспоримой истины никогда еще не оспаривал никто из русских людей, называющих себя марксистами».

Сразу после революции, 28 октября 1917 г. Плеханов опубликовал открытое письмо петроградским рабочим, в котором предрекал поражение Октябрьской революции: «В населении нашего государства пролетариат составляет не большинство, а меньшинство. А между тем он мог бы с успехом практиковать диктатуру только в том случае, если бы составлял большинство. Этого не станет оспаривать ни один серьезный социалист».

Это утверждение лишено логики и является простым повторением марксистской догмы – никогда и нигде возможность господства какой-то социальной группы не определялась ее численностью. И эта марксистская догма засела в сознании марксистов так глубоко, что реальные факты нисколько не могли ее поколебать.

В 1917 г. эта догма привела к краху российской социал-демократии. Лишь небольшая ее фракция – большевики – смогла эту догму преодолеть и была принята в лоно русской революции, хотя и в партии большевиков эта догма выбаливала с кровью. Но каких перегрузок и травм стоил России тот факт, что на антисоветские позиции перешло большинство политически активного образованного слоя! Ибо антисоветские позиции быстро превратились в антинациональные. Они затянули Россию в Гражданскую войну.

Ленин писал: «Если есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, то только тот, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной».

Примечательно, что немецкие социал-демократы 20-х годов ХХ века, как будто прямо продолжая линию Маркса, видели связь между большевиками и народниками. Видный социал-демократ Г. Штребель писал в 1921 г.: «Если большевики и воображали, что русских крестьян можно… завоевать на сторону коммунизма и коммунистического способа производства, то они лишь доказывали вновь, что они обретаются в плену типичных представлений старого русского революционизма, которые составляют специфическую сущность бакунизма»[5 - Эта выдержка взята из доклада, сделанного Н. И. Бухариным в 1926 г.].

К этому же выводу, но уже в качестве не обвинения, а беспристрастного суждения, пришел Н. А. Бердяев. Он писал, что при строгом следовании принципам марксизма социальной революции в России пришлось бы ждать очень долго: «И наиболее революционно настроенные марксисты должны были иначе истолковывать марксизм и построить другие теории русской революции, выработать иную тактику. В этом крыле русского марксизма… произошло незаметное соединение традиций революционного марксизма с традициями старой русской революционности… Марксисты-большевики оказались гораздо более в русской традиции, чем марксисты-меньшевики».

Такова прямая преемственность антисоветских установок российских и западных марксистов в момент русской революции 1917 г. и критикой Энгельса в адрес народников в 1875 г. Но вернемся к этой критике. Стараясь доходчиво объяснить в ответе Ткачеву, почему крестьянская и общинная Россия обязана следовать по пути развития буржуазии с разделением народов по классовому признаку, Энгельс с иронией поясняет эту мысль таким образом: «У дикарей и полудикарей часто тоже нет никаких классовых различий, и через такое состояние прошел каждый народ. Восстанавливать его снова нам и в голову не может прийти».

Эта аналогия ложная. Народники предложили концепцию индустриализации и модернизации России не так, как она осуществлялась в ходе буржуазной промышленной революции на Западе – не через разрушение выработанных культурой общественных институтов, а с опорой на эти институты (прежде всего, на общину). Найти в этой концепции стремление восстановить неклассовое общество «дикарей и полудикарей» невозможно даже при самой вольной трактовке написанного. Эта ирония Энгельса вызывает неприятие не своей нетерпимостью (ради умного замечания можно было бы проглотить насмешку), а своей несостоятельностью, отсутствием логики.

Замечу к тому же, что Энгельс иронизирует в 1875 г., когда в разгаре уже была Реставрация Мэйдзи в Японии – разновидность революции, имевшей целью форсированную модернизацию общества и хозяйства не по западному пути, а с опорой на традиционные (и даже архаичные) японские институты. Например, тогда была сознательно выработана специфическая японская модель промышленного предприятия, построенного не на принципах рынка рабочей силы, а на основе межсословного и межкланового контракта, как это практиковалось в Японии XI века в контрактах между крестьянской общиной, ремесленниками и кланами самураев. «Восстанавливать это нам и в голову не может прийти!» – воскликнул бы Энгельс. Но оказалось, что у Японии были и свои головы.

Теория тех антикапиталистических революций, которые действительно произошли во многих странах, сложилась в России. Она именно сложилась исходя из анализа реальности, который вели в течение полувека большое число политиков и ученых. Политическую форму этой теории придал В. И. Ленин. Эта теория кардинально расходилась с марксистской, хотя это «обвинение» отвергалось исходя из политической целесообразности.

Глава 4. Запрет на русскую народную революцию

Уже в «Немецкой идеологии», которая была сжатым резюме всей доктрины марксизма, Маркс и Энгельс отвергали саму возможность социалистической революции в «отставших» незападных странах, возможность такой революции, совершенной угнетенными народами. Они писали: «Коммунизм эмпирически возможен только как действие господствующих народов, произведенное «сразу», одновременно, что предполагает универсальное развитие производительной силы и связанного с ним мирового общения… Пролетариат может существовать, следовательно, только во всемирно-историческом смысле, подобно тому как коммунизм – его деяние – вообще возможен лишь как «всемирно историческое» существование».

Отсюда прямо вытекает вывод о том, что согласно учению марксизма коммунистическая революция в России была невозможна, поскольку:

– русские не входили в число «господствующих народов»,