Серебряный ветер

Начав свой путь в большой литературе лишь в 1915 году, ко времени революции Есенин выдвинулся в число ведущих русских поэтов. Его стихи широко публикуются в журналах и газетах, его имя все чаще упоминается в ряду наиболее значительных писателей того времени.

В событиях революции Есенин увидел осуществление своих надежд и мечтаний о высшей справедливости, путь к утверждению заветных народных дум. Размах революционных преобразований, борьба народа за свое освобождение захватывают поэта. Мажорная интонация, радостный, ликующий настрой главенствуют в его лирике того времени. Поэта переполняет чувство освобождения и светлых ожиданий. «О верю, верю, счастье есть!..», «В сердце ландыши вспыхнувших сил…» – подобные строки всего характернее для него в то время.

Знаменитые строки «Иорданской голубицы»:

Мать моя родина,
Я – большевик, —

выразили его убежденность в том, что «иная колея», на которую вывозит мир «красный конь», есть истинный путь для всего человечества. Однако характер поворота в народной судьбе понимался им весьма своеобразно.

«В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном», – свидетельствовал он в автобиографии. «Маленькие поэмы» 1917–1918 годов – «Октоих», «Пришествие», «Преображение», «Инония» – рисуют ту народную утопию о мужицком рае, которая жила в воображении Есенина.

«Взмахнувшая крылами», «отчалившая» Русь должна преобразиться в некую сказочную страну, иную землю – Инонию, где «живет божество живых», где народ обретет подлинное счастье. Картины жизни в этой стране, которые Есенин рисует в «Инонии», «Октоихе», в других вещах того периода, нельзя рассматривать как раскрытие действительных представлений поэта о будущем. «Рай в мужицком творчестве так и представлялся, – замечал он в “Ключах Марии”, – где нет податей за пашни, где избы новые, кипарисовым тесом крытые, где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой». Картины, которые рисует поэт, – это, конечно, сказка, утопия, земля мечты. Но для понимания последующих коллизий его творческого пути важно отметить, что эта иная земля – прежде всего земля крестьянская, с некими патриархальными установлениями.

Суровые годы Гражданской войны, годы разрухи не поколебали веры Есенина в те идеалы, которые были рождены надеждой народа на справедливое мироустройство. Но становление новой жизни было трудным. Страна и народ проходили через тяжелые испытания. Есенин передавал их без прикрас, так, как он сам все это понимал, ощущал, видел.

Пафос первых послереволюционных стихотворений был вызван глубоким патриотическим чувством, и оно же диктовало Есенину горькие строки о разрухе родной страны. Осложнялось все это тем, что закономерные противоречия эпохи воспринимались им как гибель деревни. Ему казалось, что город ведет наступление на деревню, что уходят в прошлое не ее вековечная темнота и забитость, а живые, жизненные основы бытия.

Город, город, ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.

Эти же чувства породили и знаменитые строки в «Сорокоусте» о жеребенке:

Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?

«Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни…» – так печально комментировал Есенин реальный случай, легший в основу этого стихотворения. Мечты о мужицком рае, об утопической земле всеобщего благоденствия, где «дряхлое время, бродя по лугам, все русское племя сзывает к столам», остались только мечтами. «… История переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал…» – пишет Есенин в 1920 году.

Эта боль от «умерщвления личности как живого» наиболее остро чувствовалась Есениным. Она была значительно шире по своим истокам и смыслу, чем скорбь по разоренной деревне, по отягчавшимся условиям быта в родном краю. При всем свойственном ему стремлении к романтизации сельского бытия Есенин никогда не утрачивал достаточно трезвого и критичного взгляда на «горластый мужицкий галдеж». И острота реакции была связана с тем, что поэту мнилось, будто «каменные руки шоссе» сдавливают не только горло деревни, но и умерщвляют «душу живу» человека. «Железный гость» грозил не только и даже не столько деревне как таковой, сколько человеку, всему тому доброму, чистому, светлому, что отроду заключено в его сердце, чем славен и бессмертен человек. Вот в чем ужас, вот что рождало неизбывную, смертную тоску. Кстати сказать, именно этот общечеловеческий подход дал Есенину возможность далеко подняться над понятием крестьянского поэта. Если бы содержание таких его стихотворений, как «Мир таинственный, мир мой древний…» или «Сорокоуст», сводилось лишь к антитезе «город – деревня», то он действительно остался бы лишь поэтом деревенской темы.

Эти настроения послужили основой целого ряда стихотворений, открывавших новую, знаменательную страницу в его творчестве, – «Дождик мокрыми метлами чистит…», «Исповедь хулигана» и т. д., которые предвосхитили «Москву кабацкую». Есенин вызывающе именовал себя здесь хулиганом, поражал читателей лихорадочной взвинченностью слов и выражений просто потому, что ему казалось, будто эта поза, этот резкий, предельно обостренный рассказ о несчастливой судьбе, о горе, о тоске, о душевной пропади – единственный способ выразить себя как личность. Не случайно так часто звучит в этих стихах откровенная нарочитость: «Я нарочно иду нечесаным…», «Мне нравится, когда каменья брани…» и т. п. И именно потому, что эти стихи продиктованы отнюдь не личным, не эгоистическим чувством, не себялюбием, не стремлением покрасоваться дерзостью и удалью, а рождены осознанием социальных проблем, являются в подлинном смысле гражданскими, так органично, так естественно звучат в них проникновенные строки:

Я люблю родину.
Я очень люблю родину!

Время властно ставило перед Есениным вопрос: в чем же суть размаха народной стихии, в чем смысл ее движения? Глубокий интерес к борьбе крестьянства, к его судьбам связан был с тем, что здесь виделся Есенину ответ на главный, больше всего волновавший вопрос – «куда несет нас рок событий».

Это стало центральной темой в его крупнейшем произведении тех лет – драматической поэме «Пугачев». В этом произведении история не была для Есенина самоцелью, он не стремился восстанавливать в деталях и обстоятельствах реальности восстания Пугачева. За строками поэмы в гораздо большей мере читается современная Есенину действительность, нежели времена Екатерины II. Романтический свет, которым окрашены фигуры Пугачева и его сподвижников, несет в себе отблески революционных событий двадцатого века.

В «Пугачеве» мощно звучит тема справедливости борьбы народа за свое освобождение, правоты народного гнева. Патетика монологов Пугачева и Хлопуши, мечта и стремление восставших «новой жизнью жить» – все это не оставляет сомнений в том, чью сторону принимает автор. Однако Пугачев в поэме явно и подчеркнуто одинок. Один из восставших в критическую минуту бросает характерные слова:

Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится,
Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?

Последний вопрос-возглас – выкрик Пугачева: «Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?» – говорит не только о крушении мечты, но и о том, что то, чем жило его сердце, что вело его на борьбу, не нашло отзвука у соратников. Данная в поэме трактовка трагического конца героя и предательства сподвижников показывает, что Есенину становится чужда идеализация крестьянства. Он начинает видеть его слабости, понимать, что стихия крестьянского бунта несет в себе не только замечательные примеры самоотверженности и самопожертвования, не только страсть и мощь народного гнева, но, оставаясь замкнутой в самой себе, таит в себе же семена собственной гибели.

Внимательного читателя «Пугачева» остановят некоторые особенности стиля этой вещи. В таких строках, как «Ржет дорога в жуткое пространство», «Пучились в сердце жабьи глаза грустящей в закат деревни», и во многих других отразилось переживавшееся тогда Есениным увлечение имажинизмом. Это сказывалось в прихотливости образной системы, нарочитом соединении разнородных лексических слоев, вычурности метафор, повышенной эмоциональности, почти «крикливости» стиха.

Больше года (с мая 1922 до августа 1923 года) провел Есенин в зарубежной поездке. Вместе с Айседорой Дункан он побывал в Германии, Франции, Италии, США, других странах. Запад поразил Есенина духовной нищетой. «Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? – писал он одному из своих друзей. – Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать – самое высшее музик-холл». В написанном по впечатлениям от пребывания в Америке очерке «Железный Миргород» он говорит о «владычестве доллара», которое подавило «все стремления к каким-либо сложным вопросам», о том, что «сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение», но в то же время он говорит и о большом значении индустриального развития, о том, что при взгляде на индустриальную культуру этой страны «невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость». Главное же, что вынес Есенин из зарубежной поездки, он выразил просто и кратко: «С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство».

За долгие месяцы пребывания за рубежом им было написано как никогда мало: только несколько стихотворений, объединявшихся в то время под заголовком «Москва кабацкая». К этому же времени относится начало работы над драматической поэмой «Страна негодяев». Тогда же возник у него замысел, а судя по ряду сообщений, возможно, был создан и первый вариант самой трагической вещи в его поэтическом наследии – «Черный человек».

Оторванный от родной страны, от тех живительных соков, которые давала ему реальная русская действительность, Есенин как бы замыкается внутри самого себя. Усиливаются мрачные и скорбные мысли о распаде подлинно человеческих, нравственных устоев жизни. Трагизм «Москвы кабацкой», «Черного человека» – это трагизм человека, лишенного связей с миром, отданного во власть сил зла и не находящего в окружающем опоры для борьбы с этим злом. Это трагедия одиночества в людском море. Свою среду он назвал «сворой собачьей». «Мне теперь не уйти назад» – вот что порождает неизбывную тоску и ужас. Но за этим «не уйти» скрывается и убежденность, что есть в жизни нечто высокое и прекрасное, то, к чему надо уйти; недоступность чего, отъединенность от чего и рождает горечь и трагедию.

«После заграницы я смотрел на страну свою и события по-другому», – писал он вскоре после возвращения на родину. То новое, чем встретила его страна, представилось ему как путь, ведущий к возрождению жизни. Эта новизна широко входит в его стихи. «Возвращение на родину», «Русь советская», «Письмо к женщине», «Русь уходящая», «Анна Снегина» – наглядное тому доказательство. Хотя он был твердо убежден в бесповоротности произошедших перемен – «Над старым твердо вставлен крепкий кол», – это не снимало для него трагических контрастов новой действительности, острейшие коллизии которой он отчетливо видел:

Чем мать и дед грустней и безнадежней,
Тем веселей сестры смеется рот.

Поэтому в творчестве Есенина 1924–1925 годов соседствуют нежные, оптимистические интонации возрождения жизни и одновременно скорбные мелодии прощания с ней. Вот почему если не случайным было возникновение «Черного человека» в период зарубежной поездки, то столь же закономерным было и возвращение к этой вещи в конце жизни, в ноябре 1925 года.

Но все же мажорный настрой в его лирике последних двух лет явно доминировал. Стремительность развития таланта Есенина, то, что в короткие десять лет уместился путь от «Чую Радуницу Божью» до «Через каменное и стальное вижу мощь я родной страны…», не раз ставило в тупик критиков тех лет. То, что от стихов «Москвы кабацкой» Есенин так решительно и быстро перешел к «Стансам» и другим подобным произведениям, рождало недоверие, даже скепсис. При этом не замечалось глубокое внутреннее единство, которое роднило все лучшее в творчестве Есенина.

В произведениях 1924–1925 годов гуманистический пафос, идеи человеколюбия и милосердия раскрылись со всей полнотой и обрели новую, еще более глубокую основу. Если в стихах первых лет это было связано с сочувствием, сопереживанием человеку, с мечтой о «счастье ближнего», реальные очертания которой не всегда можно четко представить и обрисовать, если в стихах 1919–1922 годов этот пафос нередко переливался в скорбь, в ощущение утраты и конца, в ощущение личной потерянности и потерянности всеобщей, то в последних стихах – совсем иное.

Окружающее никогда не предстает «сворой собачьей», а напротив – юным, растущим, обретающим новую жизнь, ликующим и счастливым. Сердце поэта переполняет радость от встречи с этим новым, полным свежих сил, молодости, бьющей через край полноты жизни. «Новый свет», которым осветила жизнь его судьбу, позволяет поэту иначе посмотреть на мир. Представление о враждебности окружающей жизни сменяется прямо противоположными признаниями: «И земля милей мне с каждым днем», «Эту жизнь за все благодарю», «Оттого и дороги мне люди» и т. п. В одном из последних стихотворений:

Мне все равно эта жизнь полюбилась,
Так полюбилась, как будто вначале.

В прямой связи с этими мыслями находятся и строки «Анны Снегиной», которые были приведены ранее.

В чистые и нежные тона окрашивается любовная лирика поэта. Именно в эти годы создаются «Вечер черные брови насолил…», «Заметался пожар голубой…», «Листья падают, листья падают…», «Персидские мотивы» и многие другие стихи, прочно занявшие место среди лучших страниц русской лирики. Чувство любви воспринимается им как возрождение, как пробуждение всего самого прекрасного в человеке.

Есенин показывает себя блестящим мастером раскрытия, пользуясь пушкинским термином, «физического движения страстей». Через мельчайшие детали он рисует сложную гамму чувств. Только две строки:

Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем.

Или:

Только б тонко касаться руки
И волос твоих цветом в осень.

И в каждой из них – неповторимость чувств, полнота и истинная поэтичность переживаний, великая красота любви.

Но вместе с тем в стихах и этого периода столь же ясно ощутима грустная и печальная нота. Она как бы неотступно звенит в каждом, даже самом радостном, стихе. Это чувство связано, в частности, с раздумьями о прошедшей жизни, о пережитом, о долге поэта.

Быть поэтом – это значит то же,
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души.

Здесь нет избраннической позы, игры в жречество и гениальность, это просто осознание высочайшей нравственной ответственности за творчество. Всего себя отдает поэт людям. И жизнь и дар приносит он служению им. «Пусть вся жизнь моя за песню продана» – это не поза, не красивая и эффектная фраза, долженствующая разжалобить читателя. В этих словах заключена суровая и тяжелая правда. Он подчинил свою жизнь поэзии, отдал этому великому делу все свои силы, всю энергию души.

Внимательного читателя, конечно, привлекут многие особенности художественной системы Есенина. Это и своеобразная многоступенчатость, сложность метафорических построений, когда утренняя заря предстает «красным теленком», а небо – «коровой», хлебные колосья обретают живую плоть, осеннее золото становится признаком и увядания природы, и осени человеческой жизни, и конца чувства к женщине и т. п. Это и цветовая символика, когда, скажем, «голубой» превращается из обозначения цвета в символ душевного состояния, передает отношение поэта к тому или иному событию, явлению, понятию.