Тринадцать

«Черт, как я мог забыть об этом!» – подумал он.

Проклятая старуха остановилась на ступеньках и уставилась на Михаила. Выбора у него не было – либо входить в кабину (чего он поклялся никогда не делать), либо разбираться с бабкой.

Она смотрела прямо на него. «Ты кто такой? – говорил ее тяжелый и неприятный взгляд. – Да-да, именно ты! Я к тебе обращаюсь!»

У Миши снова по спине побежали мурашки.

– Что вы хотите? – спросил он.

Старуха молчала. Вместо ответа она медленно положила сморщенную желтеющую руку на перила. Маленькие черные глазки впились в Михаила.

Лифт, не дождавшись пассажира, захлопнул двери.

– Что вы на меня так уставились? – предпринял Миша еще одну попытку найти общий язык с местным населением. Впрочем, он был уверен, что и на этот раз ведьма не удостоит его ответом.

– Кхх, – произнесла старуха.

– Извините?..

– Хрррр… – выдохнула та.

Миша хлопал глазами и ничего не понимал. Старуха между тем аккуратно опустила зеленое пластиковое ведро на ступеньку, разогнулась, оперлась локтями на перила и снова уставилась на Михаила. Только взгляд теперь был…

«Господи, валить надо отсюда», – подумал парень.

Ему показалось, что зрачки у нее почернели. Она вытянула одну руку, медленно сжала ее в кулак, выпустив вперед указательный палец.

– Хррр… хххх… – задышала она.

– Так, все понятно, – сказал Миша и направился к лестнице. Старуха по-прежнему смотрела на него. – Бабуся, иди спать! Сумасшедший дом какой-то…

Шесть этажей он пробежал не останавливаясь. Когда выскочил на улицу, сразу ощутил разницу: воздух внутри дома был тяжелый, сдавливающий грудь. Он никогда не смог бы здесь жить.

За 18 дней до Большого Взрыва

Октябрь – странный, непредсказуемый месяц. В этом году он выдался неожиданно мягким, сухим и даже солнечным, за исключением нескольких мерзопакостных дней. Теплые куртки и дубленки все еще дожидались своего часа в пыльных шкафах, а традиционно депрессивные по осени горожане получили возможность немного пощеголять в более-менее изящных нарядах.

В то нежно-желтое октябрьское утро студент-химик Костя Самохвалов, 21 года от роду, проснулся как обычно. Он открыл глаза, посмотрел в белый потолок, сел на диване и стал механически натягивать свежевыстиранные синие носки и тщательно отутюженные черные брюки. Потом он включил телевизор на канале «Культура», глянул на термометр за окном (плюс 12 в тени!) и неспешно надел рубашку. К завтраку он всегда выходил полностью одетым, причесанным, надушенным, похожим на солиста хора мальчиков-зайчиков, и не было в природе еще той силы, что могла бы его убедить нарушить привычный утренний ритуал. Представить Костю Самохвалова за завтраком в футболке с изображением Че Гевары и джинсах или хотя бы в домашнем халате было невозможно. Это была бы настоящая катастрофа!

– Доброе утро, мама, – без всякого выражения произнес Костя, присаживаясь к столу. Мать, Елена Александровна Самохвалова, в девичестве Гольдберг, интеллигентная и еще довольно свежая и привлекательная в свои 50 лет женщина, не оборачиваясь кивнула в ответ. Она стояла у плиты и жарила яичницу.

– Мне, пожалуйста, два яйца, – продолжил унылый монолог Костя, – и, если возможно, без соли. Это возможно?

Елена Александровна повернулась к нему. Несколько секунд она молча изучала сына, затем со вздохом, в котором читалась уже ничем не излечимая тоска, произнесла:

– Это возможно, Константин Михайлович. Капуччино подавать со сливками на подносе с серебряными ложечками, или достаточно будет обычного растворимого в кружке?

Костя вскинул брови. Это была первая заметная эмоция на его постной физиономии.

– Мам, как ты спала сегодня?

Женщина вернулась к своему занятию – приготовлению яичницы.

– Спала как обычно – в одиночестве.

– А что тогда случилось?

Она ответила не сразу. Она просто не знала, что ответить. Вот у мужа, царствие ему небесное, всегда хватало ума, такта и, главное, умения так встряхнуть этого парня, что он вмиг вспоминал, в какой стране живет и почему в этой стране не любят инопланетян. Михаил Самохвалов был добр, мудр и терпелив – когда требовалось, он мог разговаривать даже с табуретками и плинтусами, и те его слушали.

– Ничего не случилось, – со вздохом бросила мать. – Просто мне кажется, что тебе пора снова сходить к Татьяне Николаевне.

Костя нахмурился.

– Почему ты так решила?

Мать поставила перед ним тарелку, придвинула приборы и хлебницу. Себе она накрывать почему-то не стала, а присела на стул напротив.

– Мне кажется, Костя, ты снова замыкаешься. Это не очень хорошо. М-м?..

Парень молчал. Тишину нарушал только работавший в его комнате телевизор.

– Если я не делаю замечаний, это не значит, что я ничего не вижу, – продолжала Елена Александровна. – Я все вижу. Ты давно не общаешься не только со мной – господи, уж это я как-нибудь переживу! – но ты ни с кем не общаешься и за пределами этого дома. Нельзя быть окруженным людьми и молчать с утра до вечера. Это вредно!

Костя продолжал игнорировать ее слова – он молчал, опустив голову и уставившись на свою нетронутую глазунью.

– Сынок, тебе крайне необходимо с кем-нибудь разговаривать. Хотя бы просто о погоде!

Костя поднял голову, кивнул в сторону окна.

– Я там не знаю никого, с кем имело бы смысл обсуждать даже погоду, не говоря обо всем остальном.

– Тогда сходи к Татьяне Николаевне! Она опытный специалист и тебе уже неоднократно помогала.

– Знаю. А зачем?

– Что – зачем?

– Зачем мне сейчас с ней говорить?

Мать хлопнула ладонью по столу – не сильно, но достаточно энергично. Она уже с трудом держала себя в руках.

– Затем, чтобы ты завтра или послезавтра не вы–бросился из окна и не сделал меня окончательно одинокой и сошедшей с ума старухой! Я уже не прошу у тебя невестку и внуков, но ты хоть сам попробуй сохраниться и меня сохранить в здравом уме!

Она поднялась из-за стола и повернулась к нему спиной. Уже закипал электрический чайник, нужно было делать кофе. Елена Александровна была убеждена, что всегда нужно что-то такое делать, чем-то занимать руки или ноги, даже если вокруг тебя землетрясение, цунами или праздник по случаю победы Хиддинка над оранжевой угрозой. Сейчас она с удовольствием нахлестала бы сына по щекам, чтобы привести в чувство, но лучше она пока заварит кофе.

– Да, мама, я тебя понял, – тихо отозвался Костя.

Если бы она обернулась, то увидела бы в глазах сына слезы. Парень жевал корку ржаного хлеба, смотрел в тарелку и беззвучно плакал.