Чумные псы

– Мы можем выйти, Раф!

– А зачем?

– Раф, мы можем выбраться отсюда!

– Нас поймают и вернут обратно, только и всего. Собака должна делать то, что хочет человек… Хозяина у меня, конечно, не было, но это я усвоил крепко.

– Мучения, Раф, унижения, которые ты здесь терпишь…

– Мы собаки и рождены на муки. Плох этот мир для животных…

– Раф! Ты ничего им не должен! Ничегошеньки! Они же не хозяева…

– Псиная природа и долг Собаки…

– О дерьмо небесное, дай мне терпения! – воскликнул Шустрик в отчаянии. – Что же это за пес такой с раскаленным носом обнюхивает меня! Грузовик едет, грузовик! – Он забился в конвульсиях и рухнул на солому, но быстро обрел самообладание и сказал: – Раф, мы сбежим! Оба! Через эту дверь!

– За этой дверью может оказаться кое-что похуже, – заметил Раф, вглядываясь в окружавшие их ряды клеток.

Шустрик судорожно двигал челюстями, словно мучительно пытался привести в порядок свой смущенный рассудок.

– Раф, вода… железная вода! Что может быть хуже железной воды? Ты будешь барахтаться в ней долгие, долгие часы, а в конце концов они утопят тебя! Вспомни о белохалатниках, Раф! Ты же рассказывал, как они заглядывают в бак и смотрят на тебя. Ты уж мне поверь, никакие они не хозяева. У меня был хозяин, я-то знаю. А если мы выберемся отсюда, то, как знать, может быть, нам удастся найти хозяина, настоящего хозяина. Разве не стоит попытаться?

В напряженной позе Раф стоял на соломе и мешкал. Неожиданно снаружи, откуда-то с холмов, донесся едва слышный плеск воды, – видимо, какая-то овца вздумала перебраться через ручей. Раф отрывисто гавкнул и шагнул вон из клетки. Шустрик немедленно последовал за ним, и вместе, в полной тишине, если не считать легкого постукивания когтей по полу, они быстро побежали вдоль четвертого ряда клеток, направляясь к распашным дверям, которые отделяли собачий блок от соседнего.

Далеко не сразу Шустрику удалось понять, как устроены эти двери. Они были легкими – на самом деле, даже переносными, – из толстых асбестовых пластин, укрепленных на выкрашенной в белый цвет раме, поскольку лорд Плинлимон, проектируя Центр, полагал весьма полезным обеспечить конструктивную гибкость, что позволяло увеличивать или уменьшать те или иные отсеки по мере необходимости, причем переносными были не только двери, но и перегородки, что позволяло отгораживать помещения самой разной площади и планировки. Однако все эти двери имели исключительно тугие пружины, которые возвращали их на место с такой силой, что они больно били по коленкам, а то и по лицу зазевавшегося человека, идущего следом.

Раф бросился на правую створку дверей, та приотворилась дюймов на шесть, а затем резко пошла обратно, отбросив пса на цементный пол. Рыча, Раф вновь кинулся на дверь, на этот раз посильнее и повыше. И вновь был отброшен, но, когда он упал, голову его зажало в щели между створок, словно капканом, ухватившим его поперек шеи. Раф отчаянно рванулся назад и хотел уже было впиться в эту проклятую дверь зубами, но Шустрик остановил его.

– Раф, она не живая! – сказал он. – Дверь… Нужно поцарапаться в нее, и тогда тебя пустят. Только сейчас с той стороны никого нет, и поэтому…

– А я говорю, там кто-то есть! Мы убьем его… Или как-нибудь прогоним… Только бы добраться до него.

– Погоди, Раф! Давай-ка сперва обнюхаем тут все. Шустрик прижал свой влажный нос к узкой щели между дверных створок. Сквозняк доносил разные запахи, но, так или иначе, ничего, вызывающего тревогу, – пахло птичьим пометом, перьями, зерном и отрубями – правда, очень сильно, поскольку источники запахов были совсем рядом. Да и не слышно было ничего, кроме близкого шороха птиц в клетках.

– Если только этот кто-то ничем не пахнет, Раф. А так никого, кроме птиц, там нет.

И тут вдруг кто-то громко взвизгнул у них за спиной. Шустрик оглянулся и уставился на обитателя ближайшей к ним собачьей клетки, который представлял собой помесь пекинеса неизвестно с кем. Он стоял, освещенный лунным светом, и с нескрываемым удивлением смотрел на них. Шустрик быстро подбежал к железной сетке.

– Не шуми, Плоскомордый, – сказал он псу. – Того гляди, накличешь табачного человека.

– Чем это вы занимаетесь, а? – спросил пекинес, прижав нос к сетке. – Почему это вы разгуливаете? И что это у тебя за штуковина на голове? Она пахнет той дрянью, которой белохалатники поливают что ни попади.

– Это чтобы холод наружу не выходил, – ответил Шустрик. – Видишь ли, моя башка, она как стол для птичек. Белохалатники каждое утро сыплют на нее хлебные крошки, а потом глядят, как прилетают птички и клюют.

– Вот оно что, теперь понятно. – Пекинес напустил на себя умный вид. – Но как же они заставляют тебя сидеть неподвижно?

– Да сеточкой, – ответил Шустрик.

– Вообще-то, она мне и самому нравится. И моему другу тоже. Он берет ее у меня, когда мне нужно передохнуть. Так что мы с ним на пару хлебные столики для птичек – то он, то я, туда-сюда. Белохалатники ходят туда-сюда? То есть через эти двери? Как белохалатники их открывают?

Пекинес был явно озадачен этим вопросом.

– А вот меня они вылечили, – сказал он. – Сперва сделали больным, а потом вылечили. Я только недавно поправился.

– Я уж чую, – подтвердил Шустрик. – Ты пахнешь, как собачья подстилка, оставленная на дожде. Слушай, Плоскомордый, ты не видал, табачный человек выходит в эти двери?

– Конечно, выходит. Птиц кормить. Там одни птицы. Сам можешь понюхать. А кроме того, я их отлично вижу, когда он открывает двери.

– Туда-сюда, – пробормотал Шустрик. – Как он это делает?

– Обычно он что-нибудь держит в руках и толкает двери плечом или ногой, а потом протискивается боком. Давай я лучше расскажу тебе, как я болел. Сначала белохалатники…

Шустрик вернулся к дверям и осторожно просунул в щель кончик морды. Правая створка, имевшая более слабую пружину, немного подалась, и он просунул морду, а потом и всю голову, постепенно привыкая к ощущению сопротивления. Когда голова благополучно оказалась с другой стороны, он всем телом навалился на правую створку.

– А ну-ка, Раф, делай как я. Видишь, тут в заборе слабая доска. Не прыгай на нее, просто толкай. Ой, откуда тут столько мух… нет, это птицы… птицы!

Шустрик наконец целиком протиснулся в щель. Раф следовал прямо за ним, нос в хвост. И вот двери захлопнулись позади них, отрезав знакомые запахи псины, соломы и мяса, и, подобно пассажирам авиалайнера, направлявшимся рейсом на север, но оказавшимся в тропиках, Раф и Шустрик столкнулись с чуждым светом, чуждым воздухом и совершенно чуждой обстановкой.

Тут было полно птиц. Отовсюду остро пахло птичьим пометом и слышались разнообразные звуки, куда более короткие и нежные, чем звуки, производимые собаками, когда они ворочаются в темноте. Какой-то голубь, почистив крылышки, что-то сонно проворковал и снова умолк. Наверное, тут было много птиц, очень много. Оба пса двигались с остановками и прислушивались, им казалось, что они попали в густой лес, где на деревьях вместо листьев только голуби, голуби, голуби, которые беспрерывно шелестят в полумгле. Время от времени потрескивала какая-нибудь проволочная ветка или что-нибудь со стуком падало на пол из кормушки, словно еловая шишка или созревший каштан.

Раф с Шустриком оказались в голубятнике, за которым в Центре следили наиболее ревностно, потому что здесь проводились самые важные и престижные эксперименты. Проблема заключалась ни более ни менее как в том, чтобы определить, каким образом и посредством чего именно у голубей работает их домашний инстинкт, – задача, достойная воистину титанических усилий Прометея, так как сами птицы пребывали в этом смысле в полном неведении. Тщательная разработка и широта охвата программы экспериментов, проводимых мистером Лаббоком, коллегой и приятелем доктора Бойкота, производили весьма сильное впечатление. Здесь находилось несколько сотен голубей, разделенных по всем правилам систематики на группы и рассаженных по клеткам, причем каждая птица представляла собой как бы частицу коралла, которые все вместе составляли огромный коралловый риф знаний, воздвигнутый мистером Лаббоком во имя добра, прогресса и назидания, а быть может, и еще чего-нибудь, на благо рода человеческого. Среди этих голубей, имевших уже кое-какой опыт полетов на более или менее далекие от Центра расстояния, были такие, у которых один, а то и оба глаза были заклеены специальными накладками. Другим в глаза были вставлены контактные линзы, искажавшие зрительное восприятие, а некоторым, прежде чем выпустить их в полет, тем или иным образом изменяли чувствительность крыльев, ног, клюва или нарушали работу органов дыхания, обоняния, вкуса. Некоторых голубей по сложной схеме подвергали воздействию разнообразных условий окружающей среды, чтобы нарушить их общее восприятие, когда они в полете попадут в естественные условия. В клетке 19 все двадцать четыре часа в сутки моросил мелкий дождик. В клетке 3, наглухо закрытой черным колпаком, вечно светило солнце, а в клетке 11, наоборот, стояла вечная тьма. В клетке 8 солнце (имитация солнечного света!) двигалось против часовой стрелки. В клетке 21 стояла необыкновенная жара, а в клетке 16А (так ее обозначили, чтобы отличить от клетки 16, все обитатели которой умерли в одну холодную ночь, и ее пришлось заселять заново) было необыкновенно холодно. В клетке 32 день и ночь дул ветерок, причем в одном и том же направлении. Птицы, родившиеся в этих клетках, понятия не имели об иных погодных условиях, покуда не приходил их черед отправиться в соответствующий экспериментальный полет. В клетке 9 был оборудован специальный потолок, имитирующий звездное небо, на котором созвездия были намеренно переставлены. В дальнем конце голубятника стоял ряд клеток, в каждой по одному жильцу, – этим птицам в голову были вставлены намагниченные пластинки, одним с «плюсом», другим с «минусом». И наконец, были еще и такие голуби, которых начисто лишили слуха, не тронув прочих органов чувств.

Результаты всех этих экспериментов были весьма информативны, и основная информация заключалась в том, что одни голуби возвращаются домой, а другие нет. Сказать по правде, многие птицы, повинуясь своему искаженному восприятию, улетали прямо в открытое море и погибали там, – так вот это обстоятельство вызывало наибольший интерес. В общем, можно было прийти к твердому и весьма ценному заключению о том, что птицы с нарушенным восприятием летают медленнее и возвращаются домой значительно реже. И еще – если рассматривать птиц из любой отдельно взятой группы, то одни возвращаются, а другие, которые не возвращаются, очевидно, погибают. Полгода назад мистер Лаббок принимал участие в телевизионной передаче и подробно рассказывал телезрителям о своих опытах, пояснял схему эксперимента и схему отсечения проверенных вариантов. В итоге на базе строгих теоретических построений было обосновано важное положение, сводящееся к тому, что голуби обладают врожденным домашним инстинктом, который пока плохо поддается объяснению с научной точки зрения. Это заключение в Лоусон-парке стали в шутку называть «ОБЗ-теорией», поскольку однажды Тайсон в разговоре с мистером Лаббоком обмолвился: «Один Бог знает».

Раф и Шустрик осторожно шли по голубятнику, пробираясь между тесно стоящими клетками и в любую минуту ожидая встречи с каким-нибудь врагом в этом чужом месте. А чего доброго, и с белохалатником, который, громко топая, спешит по своим делам и вдруг возьмет и откроет двери, встанет прямо на пути, поднимет к стене свою пахнущую мылом руку и сделает жест, от которого зажигается свет. Однако все было спокойно, и Раф с Шустриком, бок о бок, дошли потихоньку до дальнего конца голубятника. Здесь перед ними вновь оказались двойные двери, ведущие в соседний блок. Как и прежде, Шустрик протиснулся первым, а Раф следом за ним.

Этот блок был почти такой же по размерам и сооружен из тех же материалов, но псов ждали здесь новые перемены, столь же для них разительные, как для человека – смена красного сигнала на зеленый. Все вроде бы такое же, но вместе с тем совершенно иное. Псов охватило сильное волнение. Они застыли на месте – принюхивались, повизгивали, скребли когтями пол и дрожали всем телом. Раф прыгнул вперед и дважды отрывисто гавкнул. Тут было полно крыс, крысы так и кишели в бесчисленных клетках. Были тут и мертвые крысы – это было ясно по запаху. А еще были какие-то странные крысы, все, похоже, сосредоточенные в одном месте, – оттуда исходил какой-то резкий дурной запах. Проникая повсюду и забивая слабый, нормальный крысиный запах, эта ужасная, словно дуновение чумы, отвратительная вонь была столь сильна, что Раф, хоть и гавкнул, все же застыл на месте от страха и отступил на шаг к Шустрику, который стоял в тени под стальным столом, подняв голову и насторожив уши.

В этом блоке проводились онкологические исследования. Тут крыс заражали раком, а затем пичкали разными наркотиками и прочими препаратами, после чего, когда крысы умирали, их разрезали, чтобы посмотреть, что получилось, и зафиксировать результаты. Всего тут было шестьдесят две клетки, не считая большого вольера, где находилась контрольная партия, служившая заодно и резервом, откуда брали здоровых крыс для того или иного эксперимента. Тут был представлен рак уха, носа, горла, желудка и кишечника, причем разной степени злокачественности, а также всевозможные саркомы, которые, словно морские анемоны, расцветали в живых крысах – в безмолвном и бесцветном мире их глотки, утробы или брюшины, в мире, который не нуждался ни в солнце, ни в дожде.

Сей сад таинственный внушал безотчетный страх двум оказавшимся тут ошеломленным псам. Крысы были везде и нигде, кроме тех, чьи тела неподвижно лежали на стеклянном столе, являя собой итог очередного рабочего дня, аккуратно рассеченные из конца в конец и, как расколотые каштаны, открывая на всеобщее обозрение белые опухоли, бугристые и сморщенные, словно ядро грецкого ореха.

В углу блока, отдельно, словно привилегированная палата в больнице, находился отсек с запертой дверью, на которой была укреплена табличка: «Д-р Гуднер. ПОСТОРОННИМ ВХОД СТРОГО ЗАПРЕЩЕН». Там тоже были крысы.

Суть проекта, которым занимался доктор Гуднер с крысами в этом отсеке, была строго засекречена. Сам доктор Гуднер никогда не обсуждал свою работу ни с кем, кроме директора, но сотрудники Центра (в том числе и мистер Пауэлл) догадывались, что, равно как и другие многие эксперименты, этот проект так или иначе связан с заказом Министерства обороны.

Раф остановился у закрытой двери, принюхиваясь к запахам, идущим из щели снизу, и прислушиваясь.

– Что-то тут не так. Чем это пахнет?

– Листья гниют, – пробормотал Шустрик. Этот запах почему-то пугал его. – Знаешь, они падают осенью и заполняют каналы… Черви и мухи, черви и мухи… А ты часом не проголодался?

– Еще нет.

– Тогда пошли дальше, Раф, мы все же убегаем. Если будем торчать здесь и питаться этим запахом, то к рассвету заработаем несварение желудка, и табачный человек найдет нас утром в корчах на полу, если с нами не случится чего-нибудь похуже. Тут какая-то страшная зараза, ею тут все пропахло. Пошли отсюда побыстрее, покуда носы целы.

С этими словами Шустрик повернулся и двинулся в дальний конец крысиного блока, и они миновали еще одни двери.