Притяжение Андроникова

«Произведения Глинки – его романсы и песни, оперы, оркестровые увертюры, вальсы – можно слушать целую жизнь. Чем больше их знаешь, тем больше любишь, и уже начинает казаться, что ты всегда знал их, что они родились вместе с тобой, неотделимы от тебя, от твоей жизни, от твоей любви, от души…»

Перечитываешь строки очерка, посвященные прощальной арии Ивана Сусанина, и словно слышишь голос И. Андроникова, который не мог говорить об этой арии, об опере без волнения: «Слезы выступают на глазах – спокойно это место слушать нельзя. Нет, это не опера! Это больше, чем опера – это сама история, сама жизнь. Тут вся русская душа со всеми ее страстями. Это великая эпопея, в которой гениально воплощена национальная идея русского героизма: презрение к смерти ради свободы Родины есть высшее проявление любви к жизни».

В другом очерке «Великий мастер», написанном к 100-летию со дня рождения Н. А. Римского-Корсакова, И. Андроников находил удивительные метафоры, помогающие передать органичную связь творений выдающегося композитора с исконно русскими национальными истоками.

Музыка Римского-Корсакова, вдохновенно рассказывал Ираклий Луарсабович, «пронизана русским нежарким солнцем, вспоена вкусной, прозрачной водой русских рек, благоухает чудным скромным запахом русских садов и полей. Вся она песенна и жизнерадостна, и почти во всех произведениях Римского-Корсакова любовь побеждает смерть, рушатся козни врагов, добро торжествует над злом».

В очерках о композиторах И. Андроников определял их место в истории музыки, истоки творчества, отмечал своеобразие музыкального стиля, а порой приводил такие штрихи творческой биографии, которые могли быть известны лишь тонкому знатоку музыки. Видимо поэтому, когда эти очерки впоследствии были напечатаны в газете «Moscow News», они имели огромный успех у французского и английского читателя.

В Тбилиси в дни войны проводилась Декада советской музыки республик Закавказья. И. Андроников, не пропускавший концерты, в своих статьях-репортажах подчеркивал подлинно творческое соревнование братских культур, народный характер музыки и коротко, но профессионально анализировал и оценивал исполненные симфонии, песни и другие произведения композиторов Грузии, Армении, Азербайджана.

Так в годы Великой Отечественной войны Ираклий Андроников приобщал к искусству воинов Закавказского фронта. Спустя годы такое же свежее, чистое чувство приобщения к прекрасному испытают миллионы телезрителей, услышав рассказы писателя о Большом зале Ленинградской филармонии, о его истории, о блестящей плеяде композиторов и исполнителей.

Обладая удивительным умением проникать в психологию, внутренний мир человека, показывать через индивидуальные особенности характера типическое, И. Андроников продолжал совершенствовать в период работы в газете свой излюбленный жанр – устные рассказы. Он не копировал своих героев, а перевоплощался в них, ибо знал о них все, что может знать человек о своем друге, о его отношении к главному делу, которому посвящена жизнь.

Как-то Татьяна Тэсс верно и тонко подметила, что И. Андроников обожает своих героев, восхищается ими. А если по праву друга иногда подтрунивает над их слабостями, то делает это так любовно, с такой веселой нежностью, что это добавляет очарование облику человека, о котором он увлеченно и доверительно рассказывает.

С устными рассказами И. Андроников выступал перед воинами в частях и подразделениях. Писатель Э. Фейгин вспоминает выступление И. Андроникова перед бойцами маршевого батальона, уходившего на один из высокогорных перевалов. Батальон очень спешил, на перевале шли ожесточенные бои, но когда в пути был устроен большой привал, тут же у дороги сам собой возник самодеятельный концерт. Выступил и И. Андроников, прочитавший свои рассказы о Ленинградской филармонии, об обеде с Качаловым, о генерале Чанчибадзе. «И все три рассказа, – вспоминает Э. Фейгин, – прошли с одинаковым успехом. Был и „громоподобный” хохот – шутка ли, целый батальон смеялся, – и тишина, которую можно назвать и благоговейной, и задумчиво-печальной, и высокой. Все это было потому, что это была встреча с искусством, настоящим искусством».

Выступал И. Андроников и перед общественностью грузинской столицы, перед писателями, читателями публичной библиотеки им. Карла Маркса, воинами Советской армии, в Доме офицера. И неизменно его радостное искусство вызывало восторженную бурю аплодисментов, возвышало и вдохновляло слушателей.

В период работы в газете Закавказского фронта И. Андроников в свободное время продолжал свою основную творческую работу – поиски и исследования грузинских источников поэзии М. Ю. Лермонтова, по крупицам собирая нужный ему материал. Он перечитывал старые журналы и газеты, издававшиеся в Грузии, изучал книги справочного характера – «Кавказский календарь на 1851 год», «План города Тифлиса с окрестностями» и другие, знакомился с трудами фольклориста А. Хаханова, с историческими и литературоведческими материалами на грузинском и русском языках, с мемуарной литературой, а главное – с материалами, хранящимися в грузинских архивах.

В поисках И. Андроникову помогали грузинские историки, фольклористы, писатели, к которым он обращался за советом. Со многими из них дружба установилась на всю жизнь.

В последующем глубокое проникновение в историю Грузии, в сокровищницу грузинской культуры отразилось во многих очерках И. Андроникова, посвященных ее деятелям, в том числе – Шота Руставели и Давиду Гурамишвили, Николозу Бараташвили и Илье Чавчавадзе, современникам – Тициану Табидзе, Симону Чиковани, Георгию Леонидзе, выдающемуся хореографу Вахтангу Чабукиани, ученому Павле Ингороква. Работа журналиста-газетчика многое дала Ираклию Андроникову. Во время одной из встреч автора этих строк с писателем он заметил, что работа в газете научила его писать быстро и оперативно. До этого он большей частью устно рассказывал о своих поисках и находках, о замечательных людях, с которыми встречался. И в редакции поначалу были случаи, когда из-за отсутствия достаточных навыков письменно, да еще в очень сжатые сроки, излагать материал И. Андроников не вовремя сдавал в газету очерки и корреспонденции и за это получал замечания редактора. Стараясь избежать их, он сидел и писал ночами, пил черный кофе, но к утру материал бывал готов. Так постепенно и научился!..

О навыках, приобретенных в период работы военным журналистом, И. Андроников говорил и А. Кирюхину, бывшему редактору газеты ЗакВО «Ленинское знамя»:

«Работа в „Бойце РККА” была для меня настоящей школой. И если я теперь постоянно выступаю на страницах газет, то этим я обязан опыту, приобретенному в дни войны. Спасибо тем, о ком я писал. И тем, для кого писал. Спасибо за школу».

Так в годы Великой Отечественной войны вместе с другими военными журналистами Закавказского фронта вносил свой вклад в дело победы над врагом капитан Ираклий Андроников, ныне лауреат Ленинской и Государственной премий, народный артист СССР, заслуженный деятель искусств РСФСР и Грузинской ССР, заслуженный деятель науки Грузии.

    1983

БОРИС ПОЛЕВОЙ. Единственный, неповторимый

К нам, на Калининский, в те дни очень горячий фронт, с командировочным направлением «Правды» приехал Александр Фадеев. Первое, что он спросил, ориентируясь во фронтовых делах и людях, было:

– Ираклий у вас?

– Какой Ираклий?

– Как так какой? Конечно же Андроников. Мне сказали, что он где-то тут, у вас, не то во фронтовой, не то в армейской газете.

– Андроников, Андроников…

– Ты что же, до сих пор не познакомился с Ираклием Андрониковым? Э, серый ты человек! Да-да, серый и плохо ориентированный, что тебя, как старшего военкора «Правды», отнюдь не украшает. Да-да, именно не украшает, Боря…

Пришлось признаться, в дни бурного и очень тяжелого наступления тылы отстали, и редакция фронтовой газеты оказалась далеко позади, километрах в пятидесяти. А это было немало из-за заметенных дорог, острых январских морозов. Из-за этого я только раз, да и то по чрезвычайному обстоятельству – нужно было выпросить у коллег ламповое стекло, – смог побывать во фронтовой редакции и познакомился только с начхозом. Ну, а по газете, по корреспонденциям, знал, конечно, что И. Андроников работает в редакции в должности писателя (была такая в военных газетах должность), что пишет интересно, что побывал уже и у смоленских партизан. И не зря побывал, с пользой для своей газеты. А вот познакомиться так и не удалось.

– Серый, серый ты человек, – укоризненно повторял Александр Александрович. – Раз с Андрониковым не познакомился, серый. Да-да-да.

Признаюсь, я так и оставался серым человеком до самого лета, когда наш фронт остановился, фронтовая газета оказалась недалеко от нас, в деревне с звучным названием Велеможье, где она расположилась в хорошо сохранившейся барской усадьбе со старым парком, с прудом, в котором счастливые коллеги купались, а в свободное от постоянных командировок время ухитрялись даже ловить карасей.

Вот тогда-то я и ликвидировал свою вопиющую серость и познакомился с капитаном Ираклием Андрониковым, которого до той поры знал лишь по газете да по своеобразному журналистскому фольклору, всегда окружавшему его имя. Познакомило меня с ним примечательное происшествие. Весть о нем в свое время облетела штаб нашего временно притихшего для перегруппировки фронта.

Редактировал в те дни эту газету человек в звании полковника, приобщившийся к газетному делу уже давно, но весьма оригинально. В начале тридцатых годов Осоавиахим проводил денежную лотерею. Самым завидным призом было путешествие на корабле, направляющемся в плавание вокруг Европы. Тогда для любого из нас такое путешествие было пределом мечты, и вот скромный советский служащий купил билет этой лотереи, и как раз на этот-то билет и пал столь завидный выигрыш. Несколько газет сразу же предложили ему стать их корреспондентом на время этого путешествия. И он действительно стал писать из разных европейских портов путевые заметки. Их правили, как говорят журналисты, «дотягивали до печати». Домой он вернулся уже довольно известным в корреспондентском мире человеком и обладателем усов, которые он обещал друзьям не брить до конца путешествия, да так потом и оставил как память о замечательном круизе.

К дням Отечественной войны усы эти выросли, их, по образному выражению его сотрудника Андроникова, «можно было видеть даже сзади, с затылка». Обладатель этих действительно уникальных усов, человек с хриплым голосом и жесткой редакторской рукой, и возглавлял в те дни фронтовую газету, в ней, между прочим, и сам печатал под псевдонимом бесконечную повесть из партизанской жизни.

Был в этой редакции и секретарь, карьерист и бабник, которого весь коллектив дружно не любил. Так вот, однажды ранним утром, после выпуска очередного номера, этот секретарь с девушками-корректоршами и отправился искупаться на пруд. Шел и весьма непочтительно веселил их разными байками о своем редакторе. Рассказывает и вдруг за спиной слышит столь характерный редакторский голос:

– Какая это сволочь говорит обо мне такие мерзости?

Секретарь так испугался, что со страха шарахнулся в кусты, нависавшие над омутом. И бухнулся в воду, а так как плавать он не умел, его извлекли из воды капитан Андроников и его спутницы. Редактор же в это время мирно спал.

Весть о происшествии на пруду сельца Велеможье мгновенно облетела весь корреспондентский корпус, и благодаря этому я и познакомился с одним из удивительнейших людей нашего времени, познакомился, подружился и даже, в отличие от многих его знакомых, научился точно выговаривать его чрезвычайно сложное на русский слух отчество: Ираклий Луарсабович.

Я горжусь этим знакомством и этой дружбой, начавшейся в военное время, когда не было телевидения, которое сделало этого человека столь популярным в любом конце нашей страны. Еще в том давнем разговоре, когда наш общий друг Александр Фадеев упрекал меня в серости, он рассказывал нам, корреспондентам, что это не просто человек, что он – явление, выдающееся явление! Он ученейший литературовед. Он неутомимый и наиболее преуспевший исследователь творчества Лермонтова, знающий, по словам Фадеева, о знаменитом поэте даже больше, чем тот знал сам о себе. Он журналист и писатель. И, наконец, он непревзойденный рассказчик, умеющий держать в руках любую, самую разнообразную аудиторию, в том числе и очень квалифицированных литераторов.

– Словом, человек-оркестр, – подал тогда один из нас ироническую реплику.

Александр Фадеев, вообще-то умевший увлекаться людьми, сердито оттолкнул это шутливое сравнение.

– Да, если хотите, да. Человек-оркестр, но при том условии, если допустить, что человек этот одинаково хорошо играет на скрипке, свищет на флейте, артистически орудует ударными инструментами. Все мы заслушиваемся его рассказами. Его любил, и очень любил, Алексей Максимович Горький. Любил и поражался. Да-да, именно поражался его необыкновенным талантом.

И все мы, военные корреспонденты Калининского фронта, поближе познакомившись с Андрониковым, согласились с мнением таких авторитетов после того, как однажды вечером выслушали устный рассказ Андроникова, как генерал Чанчибадзе обучает солдат пополнения.

Чанчибадзе все мы знали. Это был боевой командир одной из самых боевых дивизий, действующих в составе нашего фронта. Немолодой, очень представительной внешности генерал-грузин, воевавший еще в Гражданскую войну и имевший за нее ордена. В современной войне он как бы естественно продолжал чапаевские традиции, но применял их умело, сообразуясь с современной техникой и тактикой боя, притом свято сохраняя суворовский завет: каждый солдат должен знать свой маневр.

Мне доводилось писать о дивизии Чанчибадзе, беседовать с этим колоритным генералом, наблюдать его на командном пункте. Вероятно, особенно поэтому меня и поразил его портрет, скупо и очень ярко воспроизведенный своеобразным талантом Ираклия Андроникова.

Потом я не раз слышал и другие устные рассказы этого мастера: и «В гостях у дяди», и «Первый раз на эстраде», и «Земляк Лермонтова», и «Ошибка Сальвини». Отличные, мастерски исполненные новеллы. Но рассказ о Чанчибадзе, услышанный еще на фронте, где Чанчибадзе в ту пору воевал, особенно врезался в память.

И есть у Ираклия новеллы об Александре Фадееве, которые он исполняет только в писательской среде. Они любили друг друга, Фадеев и Андроников, и в эти новеллы Ираклий не скупясь вкладывает всю свою нежность, все свое уважение к замечательному писателю. Новеллы с незамысловатым, казалось бы, сюжетом, показывающие Фадеева, каким знали его мы, близкие к нему люди. В сущности, в этих новеллах сюжета-то вовсе и нет – так, две сценки из общественной деятельности Фадеева: подготовка к какому-то очередному литературному вечеру и сценка на Секретариате Союза писателей, на котором рассматривается чье-то заявление о приеме. Но в этих согретых теплым юмором, сверкающих задорной иронией сценках такой памятный и такой дорогой нам образ воскрешается удивительно пластично – закроешь глаза, и перед тобой Фадеев, стоит, улыбается уголками губ, двумя руками приглаживает на голове платиновые свои волосы. И хотя текст шутливый и даже иронический, из сценок вырисовывается большой, мудрый, остроумный человек.

Вообще дар схватывать в человеке главное, характерное и в то же время типичное у Андроникова поразительно развит. Слушаешь его новеллы – и перед тобой встает как живой, скажем, Максим Горький, которого я всего несколько раз видел, или Алексей Толстой, которого не видел вовсе, или артист Остужев, которого наблюдал лишь из зрительного зала. И встают не хрестоматийно, а со своими особенностями, достоинствами и милыми странностями.

Кино и телевидение сделали Андроникова таким же известным, как памятник Пушкину, стоящий на Пушкинской площади в Москве. Кто его не знает? С ним сложно ходить по улице, а тем более садиться в автобус: так и шуршит за спиной: «Андроников, Андроников, Ираклий Андроников»… И это не только в нашей стране.

Однажды мне, Ираклию и Алексею Суркову, совершавшим с женами путешествие по Британским островам, пришлось выступать в лондонском «Пушкин-клаб», в клубе имени Пушкина, организованном русскими эмигрантами «первой волны». «Первой волны» – это особенно подчеркивается, ибо представители старой белой эмиграции с презрением относятся к эмигрантам «второй волны», то есть так называемым перемещенным лицам, которых они считают предателями России, не говоря уже о «третьей волне», – их к Пушкинскому клубу, учреждению весьма респектабельному, старомодному, и близко не подпускают.

Так вот, мы приняли это приглашение. Довольно большой зал оказался битком набитым. Дамы и господа, точно бы сбежавшие неразгримированными со съемочной площадки какого-нибудь исторического фильма, дамы с лорнетками, господа в высоких оскаруайльдовских воротничках чинно занимали все ряды. А в проходах стояли их дети и внуки. Пахло нафталином, французскими духами и фиксатуарами, слишком уж усердно употребленными.

Выступление Алексея Суркова и мое аудитория торопливо проглотила, как проголодавшиеся люди хлопают стопку водки в ожидании обильного и вкусного обеда. А вот Ираклий Андроников был встречен бурными аплодисментами. Говорил он долго, почти час, говорил в общем-то известные вещи о советской литературе, о неповторимых особенностях нашей советской культуры, о том, какой стала наша страна с тех пор, как все эти сидящие в зале почтенные леди и джентльмены гордо покинули ее, не согласившись с Октябрьской революцией. Но как его слушали! Смаковали каждую фразу, аплодировали на каждую паузу.

– Божественная русская речь! Какое удовольствие слушать вас! – говорила потом ему директриса клуба, какая-то княгиня или графиня.