Святая преподобномученица Елисавета Федоровна (Романова). Жизнеописание. Акафист

    Протопресвитер М. Польский [3]

Через два года сестер было уже около ста человек, и притом из всех сословий. Радостно было это лицезреть. <…> В саду воздвигнули храм Покрова Пресвятой Богородицы по ростовскому образцу. Обширный и великолепный; иконы, фрески – письма художника Нестерова и других. Во время богослужений храм бывал переполнен. Место Великой Княгини находилось в сторонке, куда, никому не мешая, она входила. <…> Отец Митрофан Сребрянский был ей во всем ценным помощником. Она сама показывала пример: первая на службах, в больнице обители она сама ходила за больными, принимала посетителей, навещала бедных, беседовала с сестрами, наблюдала за уходом за детьми в приюте Ордынки. Бдительности ее не было конца. Если было нужно, оставалась на всю ночь в больнице около тяжелобольных после операции; присутствовала на всех операциях и всегда была у одра умирающих. Спала лишь четыре или три часа в сутки. Питалась очень мало и исключительно вегетарианской пищей. Поражала своей бодростью.

    М. Белевская-Жуковская [4]

Какую наша матушка жизнь вела! Подражала преподобным, тайно носила власяницу и вериги, спала на деревянной лавке. Однажды к ней одна из новеньких сестер среди ночи вбежала (матушку разрешалось в любое время звать в случае необходимости) и увидела, как она «отдыхает». Матушка ей только одно сказала: «Душенька, когда входишь, надо стучать». <…> Пост у нее был круглый год, и рыбу не ела. По великим праздникам, когда архиереи съезжались, положит себе на тарелку кусочек. В двенадцать часов ночи, после дневных трудов вставала на молитву, потом обходила свою больницу. Кому-нибудь из больных плохо – оставалась рядом, ухаживала до утра. Умирали все только на ее руках. И Псалтирь ночами по усопшим читала одна. Как-то картошку перебирать, сестры заспорили, никому не хочется, – матушка молча оделась и пошла сама. Тогда уж за ней все побежали. Молитвенница она была особенная – стояла на молитве не шелохнувшись, как изваяние. Часто видели ее во время службы в слезах. Она потом сделала подземный храм, посвященный Небесным Силам, прямо под алтарем, и во время Литургии уходила туда, чтобы ее не видели.

Да, какая-то сила в ней необыкновенная. Какая-то светлость от нее исходила. Чувствовалось, что человек другой земли, другого мира, – она дышала иным миром, жила неземным. И так всегда чувствовалось в ее близости, что человек не от мира сего.

    Монахиня Надежда [12]

Самые тяжелые больные поступали в личное ведение Великой Княгини. Она, как правило, выполняла ночные дежурства при них, утешала, ободряла их и молилась с ними.

    Н. Балуева-Арсеньева [2]

«У нас не много больных, так как мы берем пациентов, чтобы на практике учиться лечить разные случаи, о которых идет речь в лекциях докторов, и для начала взяли только легких [больных], сейчас все более и более трудные [случаи], но, слава Богу, больница наша просторная, светлая, сестры очень преданы своему делу, и больные прекрасно идут на поправку».

    Из письма Елизаветы Феодоровны к Николаю II от апреля 1909 года [8]

Главные госпитали Москвы быстро обнаружили благотворные результаты лечения в госпитале Великой Княгини, вмещавшем в себе не более 15 пациентов, и самые безнадежные случаи всегда направляли сюда. Приводим один пример. Кухарка бедного домохозяйства пострадала ожогами от опрокинутой ею керосиновой печки, ожоги покрывали все ее тело за исключением ладоней и ступней. Привезена она была к Великой Княгине из одного городского госпиталя, уже захваченная гангреной. Великая Княгиня собственноручно перевязывала ей раны. Это причиняло такую острую боль пациентке, что Великой Княгине приходилось все время останавливаться для успокоения и подбодрения пациентки. Перевязывание занимало по два с половиною часа два раза в день. Платье Великой Княгини проветривалось вслед за тем, так как оно было пропитано противным запахом гангрены, но перевязывание ран из-за этого не останавливалось. Женщина, в конце концов, вылечилась, к изумлению докторов. Все известные хирурги преклонялись перед лечением Великой Княгини и обращались к ней за помощью, когда им надлежало произвести особенно серьезную операцию. Великая Княгиня содействовала хирургу бесподобным спокойствием и сосредоточенностью внимания к каждому его движению. Она успешно всегда подавляла в себе всякое чувство естественного отвращения, удовлетворяясь, видимо, одним сознанием того, что сумела оказаться полезной.

В числе учреждений всякого рода она основала одно – для неизлечимых чахоточных женщин наибеднейшего класса, и навещала этот «мертвый дом» два раза в неделю. Зачастую пациентки выражали ей свою признательность обнимая ее, не задумываясь над опасностью заразы, но она ни разу не увернулась от их объятий.

    Протопресвитер М. Польский [3]

Один день в неделю она проводила в Кремле, разбирала почту. (В этот день она шла через обительский сад на Полянку и стояла службу в храме Григория Неокесарийского, там она в шесть утра начиналась, кончалась рано. Так не было дня, чтобы она пропустила Литургию.) На ее имя писали множество прошений. В ответ на эти письма матушка посылала сестер. В какие каморки, какие углы шли! Матушка сама на Хитров рынок ходила. <…> Одинокие старухи, калеки всякие, мальчика помню расслабленного. Обеды бесплатные. Толпы бедных кормили каждый день, выдавали на дом и для семей. Лекарства, больница, амбулатория – все без оплаты. Лучшие профессора принимали и операции делали.

Работу безработным находили, курсы оплачивали. Например, мать семейства умеет шить, а машинки нет – покупали машинку. А на Рождество огромную елку устраивали, и кроме сластей – одежда разная теплая, валенки для бедных детей. Все сестры своими руками обслуживали и шили, матушка великая сама для детей вязала. У моей крестницы до сих пор одеяльце ею связанное хранится.

    Монахиня Надежда [12]

С наступлением войны [Первой мировой] она с полным самоотвержением отдалась служению больным и раненым воинам, которых посещала лично не только в лазаретах и санаториях Москвы, но и на фронте. Клевета не пощадила, однако, ее, как и покойную Императрицу, обвинив их в излишнем сочувствии к пленным раненым германцам. Великая Княгиня перенесла эту горькую незаслуженную обиду с обычным ее великодушием.

Когда разразилась потом революционная буря, она встретила ее с замечательным самообладанием и спокойствием. Казалось, что она стояла на высокой, непоколебимой скале и оттуда без страха смотрела на бушующие вокруг нее волны, устремив свой духовный взор в вечные дали.

    Архиепископ Анастасий [1]

В первый день революции, 1 марта 1917 года, взбунтовавшаяся толпа окружила ее дом, к которому также подъехал экипаж, полный людей, большею частью из выпущенных на волю арестантов, пришедших за ней, чтобы доставить ее в зал Городской думы в качестве германской шпионки. Она услала всех испуганных женщин в заднюю часть дома и вышла к пришедшим к ней людям. «Что вам от меня нужно?» – спросила она. «Мы пришли за вами, чтобы предать вас суду, у вас спрятано оружие, и германские князья скрываются в вашем доме». – «Войдите, – сказала она, – ищите везде.» <.. > Она собрала сестер в церкви для пения молебна. Затем, обращаясь к революционерам, сказала: «Войдите в церковь, но оставьте ваше оружие у входа». Они последовали за нею. После молебна она подошла ко кресту… Под влиянием ее необычайного спокойствия они пошли за нею и приложились ко кресту. «Теперь идите за поисками того, что вы думаете у меня найти». Священник отец Митрофан Сребрянский пошел с ними, и они вскоре вернулись к шумящей вне монастыря толпе со словами: «Это монастырь, и ничто больше». Обаяние всего ее облика было так велико, что невольно покорило даже революционеров. <…> «Очевидно, мы недостойны еще мученического венца», – ответила настоятельница сестрам, поздравлявшим ее со столь благополучным исходом первого знакомства с большевиками. Но этот венец уже недалек был от нее. <.. > В то время как большевизм окончательно разнуздался, в апреле 1918 года Великая Княгиня отправила одному старому другу нижеследующие строки: «Необходимо направить все мысли на чудную нашу страну, чтобы узреть все совершающееся в ней в настоящем свете, и иметь возможность сказать: «да будет Твоя воля», когда наша возлюбленная Россия подвергается полному развалу. Помните, что Святая Православная Русская Церковь, – против которой не устоят и врата ада, – все еще существует, и существовать будет до скончания веков. Те, которые могут в это верить, без сомнения узрят сокровенный луч, сияющий сквозь мрак в самый разгар бури. Но все же я уверена в том, что карающий Бог – Тот же Любящий. Я часто читаю Библию за последнее время, и если мы верим в Высшую Жертву Бога Отца, пославшего Сына Своего на смерть и воскресение для нашего спасения, то чувствуем мы одновременно и присутствие Святаго Духа, осеняющего нам путь, и наша радость будет вечной даже при условии, если наши ограниченные людские сердца и умы пройдут через путь тяжелых испытаний. Подумайте о буре – в ней имеются одухотворяющие, так же как и ужасающие элементы; одни боятся от нее укрыться, другие поражаются ею, глаза же некоторых открываются, и они видят в ней величие Божие. Не является ли это правдивой картиной нынешнего времени. Мы работаем, молимся, надеемся, и каждый день все более и более чувствуем в себе высшее сострадание. То, что мы живем, является неизменным чудом. Другие люди начинают понимать то же самое, и они приходят к нам в церковь, чтобы найти покой для своих душ.» <.> У нее не было и тени озлобления против неистовств возбужденной толпы: «Народ – дитя, он неповинен в происходящем, – кротко говорила она, – он введен в заблуждение врагами России».

Она пишет одному из старых друзей: «Россия и ее чада в данный момент не ведают, что делают, наподобие больного ребенка, которого каждый во много раз [больше] ценит в таком состоянии, чем когда он весел и здоров. Каждый стремится облегчить его страдания, помочь ему и научить его терпеливо переносить все невзгоды. Это как раз то, над чем я с каждым днем все больше задумываюсь».

Не приводили ее в уныние и великие страдания и унижения, выпавшие на долю столь близкой ей Царской Семьи. «Это послужит к их нравственному очищению и приблизит их к Богу», – с какою-то просветленною мягкостью заметила она однажды. <…> Но наступившие страдания могли бы быть избегнуты, если бы она этого пожелала, но Великая Княгиня пошла на сей путь добровольно. Весною или летом 1917 года шведский министр приехал в Москву по особому поручению Германского Императора, чтобы посоветовать Великой Княгине покинуть Россию, где ужасающие происшествия должны были неминуемо совершиться. Шведский министр, будучи представителем нейтральной державы, был принят Великой Княгиней и настаивал на ее последовании совету Германского Императора. Она внимательно выслушала его и ответила, что ей тоже казалось, что ужасающие времена не за горами, но что она решила разделить судьбу той страны, которую она считала за свою, и не может оставить на произвол судьбы сестер своей общины.

    Протопресвитер М. Польский [3]

Накануне дня ее ареста она встала на клирос, что было неожиданно для всех, и пела вместе с сестрами. Всех поразила сила и красота ее голоса. Приехали за ней на третий день Пасхи, – Иверская Божия Матерь, престольный праздник. Тут же вся обитель узнала, сбежались все. Она попросила дать ей два часа – все обойти, сделать распоряжения. Дали полчаса. Молились в больничной церкви вместе с батюшкой, а как стали ее забирать, сестры кинулись к ней: «Не отдадим мать!» – вцепились в нее, плач, крик. Кажется, не было сил, чтобы их оторвать. Повели ее к машине вместе с келейницей Варварой, батюшка стоит на ступенях, слезы градом по лицу, и только благословляет ее, благословляет. И сестры бежали за машиной, некоторые прямо падали на дорогу. Вскоре письмо мы от нее получили, а во второй раз – письмо для всех, батюшке, и 105 записочек, по числу сестер. И каждой – по ее характеру изречение из Библии, из Евангелия и от себя. Всех сестер, всех своих детей она знала! Позже еще посылка пришла – булочки для всех нас.

    Монахиня Надежда [12]

С дороги матушка Елизавета послала сестрам обители два письма:

«…Мы очень хорошо едем. Везде снег. Не могу забыть вчерашний день, все дорогие, милые лица. Господи, какое страдание в них, о, как сердце болело. Вы мне стали каждую минуту дороже, как я вас оставлю, как вас утешить, как укрепить? Помните, родные мои, что я вам говорила. Всегда будьте не только мои дети, но послушные ученицы. Сплотитесь и будьте как одна душа – все для Бога – и скажите, как Иоанн Златоуст: слава Богу за все…»

«…О, как вы теперь будете совершенствоваться в спасении, я уже вижу начало благое, только не падайте духом и не ослабевайте в ваших светлых намерениях, и Господь, Который нас временно разлучил, духовно укрепит. Молитесь за меня, грешную, чтобы я была достойна вернуться к моим деткам и усовершенствовалась для вас и чтобы мы все думали, как приготовиться к вечной жизни.»

    Н. Е. Пестов [13]

Ее увезли в Алапаевск близ Екатеринбурга, куда были до нее сосланы Великие Князья Сергей Михайлович и Иоанн Константинович, Князья Игорь и Константин Константиновичи и сын Великого Князя Павла Александровича от второго брака, 20-летний Князь Владимир Палей.

    Н. Балуева-Арсеньева [2]

Первые четыре недели узники пользовались относительной свободой: они посещали церковь, работали в огороде и гуляли в близлежащем поле.

    Е. Е. Алферьев [14]

Было какое-то общение с населением, потому что к здравствующим членам Царственного Дома из вещей Великой Княгини попало полотенце деревенского грубого полотна с вышитыми голубыми цветами и надписью, орфографию которой сохраняем: «Матушка Великая Княгиня Елисавета Феодоровна не откажись принять по старому русскому обычаю хлеб-соль от верных слуг Царя и Отечества, крестьян Нейво-Алопаевской волости, Верхотурскаго уезда».

    Протопресвитер М. Польский [3]

8 (21) июня, по приказу из Екатеринбурга, неожиданно произошла резкая перемена к худшему. В этот день был установлен тюремный режим; у заключенных отобрали все имущество и деньги; сестра Екатерина, Круковский и Калинин были удалены. Из посторонних были оставлены только верная келейница Великой Княгини монахиня Варвара и Ф. М. Ремез. В таких условиях прошел почти месяц. <…> Поздней ночью 5 июля, в день памяти Преподобного Сергия Радонежского, узников разбудили и под предлогом перевозки в более безопасное место посадили в крестьянские повозки и повезли по направлению к Верхне-Синячихинскому заводу. Здесь обоз остановился, и узники подверглись избиению. Великий Князь Сергей Михайлович был убит выстрелом из револьвера в голову. Все другие были тяжело ранены ударами ружейных прикладов и живыми брошены в глубокую шахту под названием «Нижняя Селимская».

    Е. Е. Алферьев [14]

…Сего 1918 года, 1 октября, я лично допрашивал жителей села Антоновки, Веру и Николая Кондратьевых, которые показали, что перед побегом из Верхотурья лично видели гибель Великих Князей Константиновичей, Палея, а также Великой Княгини Елизаветы Феодоровны, у шахты Ниж-не-Сениченской. Причем в шахту глубиной 70 аршин были брошены вышеупомянутые лица живыми, головами вниз. <…> Великая Княгиня Елизавета Феодоровна, стоя на коленях у шахты, молила о пощаде Князей, хватаясь за руки и ноги, целуя их. На что ей сказали: «Последней будешь ты кинута!» – что и исполнили, кинув головой вниз на лед. За ней были кинуты две бомбы.

    Из материалов следствия [15]

На следующий день пламенные революционеры делают попытку добить свои жертвы – второй раз убивают их. Вниз кидают крупные камни, бревна. Но шахта уже сильно завалена, и у них ничего не выходит. Снизу по-прежнему несутся молитвы и пение псалмов. <…> На третий день председатель ЧК берет у местного фельдшера большой кусок серы, революционеры зажигают его и бросают на дно шахты, а верх шахты забрасывают досками и бревнами, засыпают землей, то есть третий раз убивают свои жертвы.

    О. Платонов [16]

8-го октября трупы Князей и состоявших при них служителя Феодора Михайловича Ремеза и монахини Варвары Яковлевой были подняты из шахты. Они оказались в цельности, и проведенная тогда же медицинская экспертиза позволила установить, что алапаевских заключенных, перед тем как бросить в шахту, жестоко избивали.

    Из материалов следствия [15]

Расследование показало, что Великая Княгиня сделала перевязку Князю Иоанну Константиновичу, будучи сама тяжело ушиблена. <…> Около тела Великой Княгини – две неразорвавшиеся гранаты, а на груди икона Спасителя. Великая страстотерпица пела себе и другим надгробные или благодарственные и хвалебные Богу песни до тех пор, пока для нее не зазвучали уже райские напевы.

По распоряжению адмирала Колчака тела Великой Княгини и всех других убиенных с нею 1 ноября 1918 года были торжественно похоронены в Алапаевском соборе. При приближении красных (в июле 1919 года), они были перевезены сначала в Иркутск, а отсюда 28 февраля 1920 года были направлены в Китай.

<…> 3 апреля в Пекине после заупокойного богослужения гробы были опущены в склеп храма Преподобного Серафима Саровского на кладбище нашей Духовной миссии. Отсюда уже, заботами сестры Великой Княгини, Маркизы Миль-форд-Хевен, принцессы Виктории, с которой они были связаны при жизни особенно тесными узами, ее гроб вместе с гробом сестры Варвары был доставлен через Шанхай и Суэц в Палестину.

    Протопресвитер М. Польский [3]

По рассказу очевидца, при перекладывании тела Великой Княгини из деревянного гроба в цинковый для отправки в Иерусалим все присутствовавшие были поражены состоянием ее тела: Великая Княгиня лежала в гробу, как живая, как будто ее только что похоронили; от нее словно шло сияние. Даже еловая веточка, найденная на ее груди, была свежая и зеленая, точно только что сорванная.

    Н. Балуева-Арсеньева [2]

15 декабря 1920 года тела обеих, неразлучных до конца страдалиц [Великой Княгини Елизаветы и инокини Варвары] были торжественно встречены в Иерусалиме английскими властями, греческим и русским духовенством, многочисленною русской колонией и местными жителями. <…> Усыпальницей для Великой Княгини избрана как бы нарочито для этого приспособленная крипта под нижними сводами русской церкви святой Марии Магдалины в Гефсимании. Сама эта церковь, построенная в память Государыни Марии Александровны, супруги Императора Александра II, ее Августейшими детьми, не чужда почившей: последняя присутствовала вместе с В. К. Сергием Александровичем на ее освящении в 1888 году и, говорят, выразила желание закончить дни своей жизни при этом храме. Так ей понравилось это место.