Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век

Признавая, что «известное приближение управления местностью к ней самой и к ее населению необходимо», Кузьмин-Караваев в то же время предупреждал о возможных ошибках при решении проблемы. «Беда большая, когда орган управления далек от населения; но беда не меньшая, когда орган управления слишком близок, – указывал он. – Беда не меньшая потому, что в этом последнем случае приобретают исключительное значение мелкие интересы, интересы сегодняшнего дня, интересы такого-то участочка, интересы своей колокольни, как говорится. Когда же орган управления находится дальше от населения, то лица управляющие получают возможность смотреть издалека. Не будучи непосредственно, лично заинтересованными, эти лица имеют возможность более отвлеченно смотреть на каждый вопрос, и потребности непосредственные, сегодняшнего дня, не будут в их глазах заслонять потребностей будущего, более или менее отдаленного». Оратор приходил к выводу о том, что организация «низшей земской единицы» возможна только при достаточно высоком уровне культуры населения. В этом смысле показательным он считал западный опыт (в США, некоторых местностях Германии, Финляндии). В противном случае, предупреждал Кузьмин-Караваев, «создание низшей земской единицы будет учреждением, в настоящее время вредным… будет или диктатура одного над массой – массой некультурной, не сознающей своих прав, – или эта масса в конце концов задавит всякое культурное начинание земства, не даст возможности осуществления своих идеалов тем лицам, которые стоят выше ее».

Кузьмин-Караваев не видел «практической почвы» для постановки данного вопроса в России еще и потому, что откровенно «антиземский» курс государственной политики, наметившийся в начале 1880-х годов, и спустя двадцать лет оставался прежним. Оратор называл его проводником публицистов, которые, выступая за дальнейшее ограничение местного самоуправления, использовали идею мелкой земской единицы лишь как своего рода «прикрытие» в борьбе против якобы «оторванности губернского земства от населения». При этом, свидетельствовал Кузьмин-Караваев, «они сознают превосходно, что эта мелкая земская единица даст в результате регресс земской деятельности».

Убедительные доводы были представлены докладчиком и в ответ на возражения искренних земцев, выступивших на собрании за провозглашение «права каждого плательщика на свободное, широкое участие в удовлетворении своих потребностей» (И.И. Петрункевич), а также пытавшихся «уличить» Кузьмина-Караваева в непонимании значения политического воспитания масс (А.М. Колюбакин). Разделяя мнение о том, что «воспитывать может только практическая деятельность», он в очередной раз призывал их считаться с реальными условиями, выражая сомнение в возможности достижения «нормальных результатов» путем «включения в общее малоправное положение крестьян права на самоопределение в одной тесной области».

Спустя год, выступая в земском собрании по тому же вопросу, Кузьмин-Караваев несколько смягчил свою позицию. На этот раз его возражения против мелкой земской единицы сводились главным образом к опасению, что заботы о ее устройстве могут оттеснить на задний план другие важные проблемы, привести к тому, что «общественная мысль успокоится и невольно остановится на том, что отныне земская деятельность может развиваться беспрепятственно и крестьянская жизнь будет идти лучше». Однако, по словам К.К. Арсеньева, «не в таких розовых мечтах следует искать руководящую мысль защитников мелкой земской единицы». Выражая мнение членов редакции «Вестника Европы», он, в свою очередь, заявлял, что «они вовсе не придают этой идее значения панацеи, вовсе не ожидают от нее одной обновления сельской жизни; они видят в ней только составную часть крупного дела, но часть настолько важную, что некоторые хорошие результаты она может принести даже сама по себе, отдельно от всего остального». При этом Арсеньев особо подчеркивал, что «имеется в виду не всякая мелкая организация, а только такая, которая соединяла бы в себе все существенные черты истинно земской единицы (всесословность, самообложение, самоуправление)».

Несмотря на особую позицию по ряду вопросов, Кузьмин-Караваев стал одним из лидеров земско-либерального движения начала XX века. В январе 1902 года вместе с другими «староземцами» он выступил на страницах журнала «Освобождение» с заявлением о приверженности тактике исключительно легальной деятельности: «Как раньше, так и теперь мы остались противниками всякого насилия, откуда бы оно ни исходило, сверху или снизу. Поэтому мы намерены в земстве и через земство действовать путем распространения и уяснения наших идей и организации сплоченной партии, стремящейся к осуществлению этих идей, будучи убеждены, что ясное сознание и твердо выраженное требование общественного мнения есть такая сила, с которой принуждено будет считаться и правительство». В условиях последующего нарастания революции Кузьмин-Караваев, продолжая обличать административный произвол, вместе с тем осуждал забастовки и вооруженные восстания. По его убеждению, эти средства борьбы в условиях подавляющего военного превосходства правительства ведут лишь к бессмысленным жертвам среди населения, развязывают руки сторонникам правительственного террора.

Член Союза земцев-конституционалистов, Кузьмин-Караваев в 1904–1905 годах занял влиятельное положение на частных совещаниях и земских съездах, солидаризируясь с их конституционным крылом. Сторонник введения в России «ограниченной монархии», он приветствовал издание Высочайшего рескрипта 18 февраля 1905 года, предписывавшего министру внутренних дел А.Г. Булыгину приступить к разработке закона о созыве выборного представительного учреждения, наделенного законосовещательными правами. Ведя активную полемику с защитниками идеи Учредительного собрания и установления в России республиканской формы правления, Кузьмин-Караваев подготовил собственный проект создания Государственной думы.

Противник немедленного введения принципа всеобщей, равной и прямой подачи голосов, он считал, что этому должен предшествовать определенный подготовительный этап, предполагающий «политическую агитацию, образование партий и долгую предвыборную борьбу» в условиях, свободных от вмешательства властей. Кузьмин-Караваев предлагал для проведения первых выборов в Государственную думу разработать временные правила, использовать уже существующие учреждения, не заменяя их пока другими, т. е. предоставить производство выборов уездным земским собраниям и некоторым городским думам (в крупных культурных и промышленных центрах), а также рабочим (в больших городах и фабрично-заводских центрах вне городов). Он убеждал, что ограничения пассивного избирательного права должны быть только территориальные, а не сословные или групповые (крестьянами, например, мог быть избран и не крестьянин, рабочими – не рабочий), считал необоснованным особое представительство в Думе от обществ и корпораций, Русской православной церкви и «иноверных» религиозных общин. Сторонник повсеместного введения самоуправления, Кузьмин-Караваев считал необходимым, не дожидаясь осуществления этой меры, привлечь в состав народного представительства выборных не только от земских, но и от всех неземских губерний. Не допуская ограничений избирательного права по религиозному или национальному признаку, он стоял за национальную группировку в Думе представителей окраин Российской империи, поскольку положение этих территорий, по его словам, «настолько исключительно, что строго объективного отношения к общегосударственным вопросам со стороны присланных ими представителей ожидать невозможно. Каждый вопрос они будут оценивать под углом зрения национальных, или религиозных, или местных интересов, для каждой народности, каждого вероисповедания и каждой местности отличных… Для поляка, еврея, армянина доминирующее значение имеет не государственный строй, а вопросы языка, национальных правоограничений и религиозных стеснений».

Позиция Кузьмина-Караваева по вопросу о том, каким быть органу народного представительства в России, послужила поводом к очередной общественной дискуссии. «В общем и главном» его предложения были поддержаны на страницах журнала «Вестник Европы», который также стремился проводить среднюю «линию» между крайними мнениями: с одной стороны – приверженцев «абсолютного застоя или решительного регресса», с другой – защитников принципа всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов, предлагавших рассматривать этот принцип «не как идеал, к которому следует стремиться, а как требование настоящей минуты». «Все искренние друзья прогрессивного движения согласны в том, что для успеха выборов, возвещенных Высочайшим рескриптом 18 февраля, необходима свобода печати и собраний, необходима неприкосновенность личности и жилища, необходима политическая амнистия; но ведь нужно же считаться с действительностью, нужно помнить, что сбывается не все желаемое… нужно, следовательно, задать себе вопрос: при каком способе голосования меньше принесут вреда стеснения разного рода? Ответ на этот вопрос едва ли может послужить аргументом в пользу всеобщей и прямой подачи голосов», – считала редакция журнала.

Закономерной была радость Кузьмина-Караваева по поводу подписания царем Манифеста 17 октября 1905 года. «Пало бесправие общественное. Перед русским народом раскрылось новое поприще свободного общественного служения – труда в обществе и во имя общества. Царь разделил с народом бремя власти. На народ перешло бремя ответственности», – откликнулся он на это событие в газете «Русь». Наблюдая стремительное «разбегание» политических сил по партийным «квартирам», публицист предвидел опасные последствия раздробления освободительного движения, усиления радикализма. Негативно оценивая дрейф руководства «Союза 17 октября» «вправо», Кузьмин-Караваев и его сподвижники из редакторского круга «Вестника Европы» в то же время не видели для себя возможности «слияния» с наиболее близкой им Конституционно-демократической партией. В программе кадетов отсутствовала определенность и в решении аграрно-крестьянского вопроса, и в решении проблем национально-государственного устройства. Кроме того, камнем преткновения в отношениях с соратниками П.Н. Милюкова стало нежелание последних открыто осудить тактику революционного террора. В результате по инициативе А.С. Посникова и К.К. Арсеньева на базе журнала была образована Партия демократических реформ (ПДР). Заняв (хотя и условно) «срединную» позицию между кадетами и октябристами, она обозначила центристское течение в русском либерализме начала XX века. Наиболее заметными его представителями стали впоследствии Партия мирного обновления и Партия прогрессистов.

Весной 1906 года, в период избирательной кампании в I Государственную думу, лидеры «демреформаторов» пропагандировали свои идеи. Выступая на одном из предвыборных собраний в Петербурге, Кузьмин-Караваев, член центрального бюро ПДР, разъяснял, в частности, особое значение аграрного вопроса для России («ввиду преобладания в стране массы крестьянского населения»), а также его сложность («при существующих у нас условиях малоземелья, отсталости сельского хозяйства в техническом отношении, отсутствия народной самодеятельности, периодически повторяющихся голодовок и др.»). Аграрный вопрос, по его словам, представлял собой «частицу колоссального крестьянского вопроса, разрешение которого гораздо сложнее и важнее рабочего», поскольку «крестьян в России 80 млн, а рабочих – 4 млн». «При этом, – подчеркивал оратор, – крестьяне страдают не только от отсутствия денежного капитала, но и морально, и нравственно. Они не только голодны, но и бесправны, невежественны, забиты и совершенно обезличены». Отсюда, по его убеждению, по-прежнему насущной оставалась задача «вытравить из общественного сознания веками рабства и бесправия внедрившиеся в нем понятия о „мужике и барине“ и заменить их новым, широким понятием о едином гражданине великой земли русской».

Развивая мысль о необходимости создания таких условий, «при которых крестьянин мог бы использовать свой труд – если не полностью, то хотя бы в размерах, обеспечивающих населению достаточное пропитание», Кузьмин-Караваев поддерживал идею ПДР о неизбежности и закономерности «в видах государственной и общественной пользы» отчуждения части частновладельческих и монастырских земель «за справедливое вознаграждение». Он особо подчеркивал, что реализация данного принципа не означает, однако, полного уничтожения частной земельной собственности: «…напротив, по программе партии, должна остаться нетронутой вся мелкая частная земельная собственность (до 100 десятин) и, кроме того, все культурные хозяйства, польза сохранения которых будет признана особым законом; независимо от этого и из других частных земельных владений, не превышающих особо устанавливаемых для каждой местности высших предельных размеров, за счет которых предполагается образование государственного земельного фонда, должны сохраниться в частной собственности все земли, которые не окажутся безусловно необходимыми для немедленного наделения безземельных и малоземельных групп местного населения». «Частная собственность необходима для развития культуры, но государство должно иметь право отчуждать земельную собственность (крупную) в пользу крестьян», – подчеркивал Кузьмин-Караваев. Критикуя аграрные проекты социалистов, он, в частности, указывал на «неосновательность» эсеровской программы, поскольку «недостаточно увеличить землевладение у крестьян, необходимо развить сознание среди крестьянства».

Поборник «внутреннего единства и внешнего могущества России», Кузьмин-Караваев не раз давал объяснения и относительно того, что понимала ПДР под автономным устройством Царства Польского и особой формой государственного единения Российской империи с Великим княжеством Финляндским. Ограничиваясь общим определением понятия автономии как «местного самоуправления, права издания местных законов, касающихся исключительно местных нужд края», «демреформаторы» полагали, что более точное ограничение сферы местного законодательства должно быть предоставлено Государственной думе, а затем – закреплено в конституции. Что же касается Финляндии, то ПДР относилась к этому княжеству как к самостоятельному государству, имеющему особое политическое устройство, независимое от общеимперского правительства, и лишь связанному с империей личной унией в лице Государя, являющегося также Верховным правителем княжества. Кузьмин-Караваев считал неубедительными доводы как в пользу политического объединения империи с княжеством, так и призывы («в видах последовательности») в случае сохранения особого положения Финляндии «даровать самостоятельное государственное бытие также и всем другим окраинам». По его мнению, подобные инициативы противоречили логике исторического развития страны и никак не были связаны с реальной ситуацией. «Несправедливо была уничтожена Новгородская республика, но восстанавливать ее теперь, когда даже память о ней исчезла среди населения, значило бы заниматься археологией», – для пущей наглядности иллюстрировал Кузьмин-Караваев свою мысль ссылкой на известный исторический факт. Тут же перекидывая «мостик» из глубин прошлого в современность, он констатировал: «Не то в Царстве Польском и еще более в Финляндии. Если не дать Польше автономии, то язык края и все другие культурные особенности его национального строя и быта могут исчезнуть бесследно, местное же население будет страдать под гнетом управления чужеземцев. Но дарование автономного областного устройства вполне удовлетворит всем этим культурным стремлениям, и федеративного устройства политической связи Польши с Империей не нужно».

«Оттеняя» ситуацию с Финляндией, Кузьмин-Караваев обращал внимание на то, что она, сравнительно поздно (в 1809 году) войдя в состав Империи, продолжала и в начале XX века сохранять особую государственную организацию («не говоря уже о той национальной культуре, которой добилась у себя эта маленькая страна»). «Насильственно присоединять поэтому княжество к России, в надежде, что и Россия быстро пойдет по новому пути к достижению культуры, было бы поэтому и несправедливо, и нецелесообразно», – резюмировал Кузьмин-Караваев мнение «демреформаторов».

В марте 1906 года он был избран депутатом I Государственной думы от Тверской губернии. Благодаря репутации крупного общественного деятеля и ораторскому дарованию его выступления на заседаниях нижней палаты (96 раз) становились заметным явлением. Подчеркивая значительность фигуры Кузьмина-Караваева-парламентария, видный кадетский деятель В.А. Оболенский вспоминал: «Чрезвычайно живописен был на трибуне этот красивый, сравнительно молодой генерал с густыми серебряными эполетами, когда он выступал с речами, осуждавшими политику правительства. Либеральные генералы бывали еще в царствование Александра II, но затем постепенно вымерли, и Кузьмин-Караваев был своего рода уникум». Личный авторитет, глубокий профессионализм и жизненный опыт обеспечивали также влияние на депутатский корпус и его «однопартийцев» – прежде всего М.М. Ковалевского, знатока истории и практики западного парламентаризма, а также кн. С.Д. Урусова, в недавнем прошлом – губернатора и товарища министра внутренних дел.

«Русская Дума не имела тогда абсолютно никакого опыта, – вспоминал Кузьмин-Караваев. – Ей был дан закон, по нормам которого она должна была действовать. Но в чем была сильная и в чем была слабая сторона этих норм – она не знала. Она была охвачена болезненно-нетерпеливой жаждой законодательного творчества. Но как творить право и в чем состоит законодательная техника – подавляющее большинство членов Думы совершенно себе не представляло». В этой ситуации Кузьмин-Караваев и Ковалевский выступали с кафедры юного русского парламента зачастую в роли депутатов-учителей, расставляя необходимые, на их взгляд, акценты в стратегии и тактике Думы. Сторонники исключительно «мирного обновления», они солидаризировались в этом с гр. П.А. Гейденом, вокруг которого вскоре сложилась одноименная партия. Вместе они критиковали кадетов за непоследовательность в вопросах тактики, склонность к партийной диктатуре, неуважение к чужому мнению (в связи с чем предлагали обеспечить в законодательном порядке права политических меньшинств). При этом Кузьмин-Караваев подчеркивал: «Мы отмечали неправильность приемов Конституционно-демократической партии в Думе отнюдь не в целях дискредитации принципов, на которых объединились вошедшие в ее состав лица. Эти принципы… дороги нам не меньше. Но именно потому мы и желали бы, чтобы средства их проведения были безупречны, ибо в безупречности средств парламентской борьбы – один из вернейших законов ее успеха».

В I Думе Кузьмин-Караваев был основным докладчиком по законопроекту об отмене смертной казни (первый опыт законодательной деятельности нижней палаты). Призывая власть руководствоваться «только доводами спокойного, холодного рассудка», он не раз высказывал с трибуны Таврического дворца свое однозначное мнение: смертная казнь должна быть немедленно отменена. «Нельзя, убивая человека по суду, ставить вопрос: за что? – убеждал депутат-юрист, отвергая упреки в „сентимента-лизме“, – а надо ставить вопрос: зачем? И когда вы поставите так вопрос, то вам станет ясна вся ненужность кары смертью… В смертной казни всего отвратительнее кровожадная мстительность. В ней всего ужаснее бесповоротность». «Разве современное государство так слабо, что оно должно прибегнуть к этому средству? – обращался он к народным избранникам, по сути, с риторическим вопросом. – Разве в его распоряжении нет тюрем, нет органов исполнительной власти, нет всего того механизма, который может обезвредить человека и не лишая жизни».

Кузьмин-Караваев считал «глубоким заблуждением» точку зрения, согласно которой «смертная казнь может прекратить политические убийства». В этой связи он обращал внимание на коренное отличие политических убийств периода революции 1905–1907 годов от подобного явления прошлых десятилетий. По его словам, если в 1860-е – начале 1880-х политические убийства представляли собой «отдельные спорадические случаи», то «убийства, которые сейчас совершаются, представляют собой явления иного порядка»: «Когда убивают городовых, когда убивают солдата, стоящего на посту, когда стреляют и бросают бомбы дети, гимназисты, тогда нельзя не признать, что мы стоим пред явлением эпидемическим, пред формой массового психоза. Как бывают эпидемии самоубийства, так бывают эпидемии убийств. И если нецелесообразно бороться смертной казнью против холодных, рассчитанных, обдуманных убийств, то бороться смертной казнью против той крови, которая проливается в силу эпидемии, охватившей страну, – вдвойне нецелесообразно. Между тем вот на эту-то кровь ответом и служат сплошные смертные казни».

Вообще, рассуждая о причинах революции 1905–1907 годов, Кузьмин-Караваев считал «близоруким взглядом» объяснение социальных взрывов действиями революционеров, результатом их агитации: «Везде в мире существуют теоретические и практические анархисты… однако революция там не совершается в настоящее время. С другой стороны, история нам показывает, что никогда революция не была вызвана искусственно… Революцию совершают прежде идеи, а лишь потом – действия». В этом депутат-юрист видел еще одно доказательство абсолютной нецелесообразности лишения жизни как приема «устрашения». Задаваясь вопросом «Можно ли с идеей бороться смертью, можно ли, убивая людей, искоренять идеи?», он заявлял: «Неужели не ясно, что получаются всегда неизбежно обратные результаты, что от этого негодного средства искоренения идей они получают все большую и большую силу, все более и более крепнут, все более и более увеличивается число их адептов? <…> Того, кто идет на политическое убийство, угроза сурового наказания не способна остановить, поскольку в его сознании создается представление о мученичестве, он делается героем в своих глазах».

Вводя обсуждаемую проблему в контекст всеобщей истории, Кузьмин-Караваев сообщал депутатам, что уже с конца XVIII века «смертная казнь является в кодексах и в науке институтом вымирающим», а в начале XX века она уже представляла собой единичное явление. Что касается России, то, по словам оратора, здесь в конце XVIII века также «был проблеск в пользу отмены смертной казни; смертная казнь за общие преступления была даже формально отменена. Но эта отмена имела бумажный характер и в жизнь не вошла». «А в результате, – авторитетно заявлял он с думской трибуны, – ни в одном цивилизованном государстве нет такой широкой постановки смертной казни в данную минуту, как именно в России». Несмотря на сложившуюся ситуацию, Кузьмин-Караваев обращал внимание на ряд моментов, благоприятных для отмены смертной казни в России. Это прежде всего «укорененность» в общественном сознании идеи неприятия этой кары. Оратор отмечал и немалый вклад отечественных специалистов по уголовному праву, философов (в том числе В.С. Соловьева) в углубление данной культурной традиции.

Указывая на безотлагательность обсуждаемой меры («С декабря 1905 года в России – не убито при вооруженном сопротивлении, нет, – но расстреляно, повешено и лишено жизни самым ужасным способом, без суда или по судебным приговорам, более 600 человек»), он выступил с критикой «старого бюрократического принципа» – «сперва успокоение, а потом реформы» – как абсолютно нелогичного: «Ведь когда движение ведется во имя реформ, то как же можно сказать, что вот вы успокойтесь, не ждите реформ, не желайте их, – и тогда вам их дадут! Ведь это же совершенный абсурд! То же самое и по отношению к смертной казни, – настаивал Кузьмин-Караваев. – Не политические убийства являются причиной, а казнь – следствием, а как раз наоборот, политические убийства вызываются безудержным применением смертной казни». Отсюда закономерен его призыв к верховной власти взять на себя инициативу в решении данного вопроса: «Сохраняя за собою право на кровожадное мщение, государство поддерживает те же кровожадные инстинкты, развитые в обществе… Государство должно знать и помнить каждую минуту, что его определения имеют воспитательное значение для всего общества… Государство не может и не имеет права идти за цивилизацией, оно должно идти впереди граждан, ведя их к праву, правде и свободе», – обозначал он единственно верный, на его взгляд, путь «государственного корабля». Заключительные слова думской речи Кузьмина-Караваева, произнесенной 19 июня 1906 года и содержавшей призыв к отмене смертной казни, были встречены, согласно стенограмме, «громом аплодисментов».

Настаивая на упорной, последовательной работе депутатов, направленной к «торжеству правды» («не для того, чтобы получать деньги, собрались мы сюда»), Кузьмин-Караваев не раз пытался убедить народных избранников в том, что «быстрота работы отнюдь не должна идти в ущерб ее правильности и основательности». Он обращал внимание на объективные трудности законодательной деятельности, требующей профессионализма и тщательности: «Всякий конституционный механизм есть механизм чрезвычайно сложный, и приводить его в быстрое движение не представляется возможным». Кроме того, депутат-юрист подчеркивал исключительную сложность российских проблем. В частности, он призывал запастись терпением при «продвижении» законопроекта о неприкосновенности личности, поскольку работа над ним требует не только отменить отдельные «наслоения» в законах, но подвергнуть коренной реконструкции «целые кодексы». Показательна и реакция Кузьмина-Караваева на «нестыковки» в выступлении кадетского оратора Е.Н. Щепкина: «Его заботы – улучшить бытовое положение нижних воинских чинов в сухопутной армии и флоте. А он предлагает установить такой закон, чтобы воинская повинность отправлялась на началах или условиях справедливости и права. Отправление воинской повинности – одно, бытовые условия военной службы – другое, дисциплинарные отношения, на которых покоится все войско, – третье», – обозначал многогранность проблемы оппонент Щепкина. Вывод Кузьмина-Караваева сводился к тому, что необходимо подходить с «наибольшей осторожностью и точностью» к «чрезвычайно важному» вопросу о том, стоит или нет затрагивать в ответном адресе Думы проблемы армии. «Не случайно – подчеркивал он, – специальная комиссия, занимавшаяся подготовкой упомянутого документа, ответила на данный вопрос отрицательно».

В ходе работы I Думы Кузьмин-Караваев еще более убедился в многотрудности решения проблем русской деревни. По его свидетельству, прения по аграрному вопросу показали, что Дума единодушно отнеслась только к одному: принципу принудительного отчуждения частновладельческих земель в пользу крестьян и вообще лиц, обрабатывающих землю личным трудом. Преобладающее большинство депутатов признало также необходимость выработки общих начал аграрно-крестьянской реформы для всего государства. Что же касается конкретного содержания назревших преобразований в сфере земельных отношений, то здесь обнаружился широкий разброс мнений. По замечанию Кузьмина-Караваева, «оказалось, что идея образования государственного земельного запаса далеко не так популярна, как можно было ранее думать». Признавая необходимость дальнейшего углубленного изучения проблемы, Кузьмин-Караваев в заседании 15 мая 1906 года выступил против ускоренного «продвижения» в Думе кадетского аграрного законопроекта за подписью 42-х депутатов. Он предложил продолжить прения и более ответственно подойти к избранию членов аграрной комиссии.

В думских дебатах Кузьмин-Караваев еще не раз выступал в роли своего рода «модератора», своим экспертным мнением нередко оказывая влияние на ход дискуссий. Еще в первой министерской декларации (13 мая 1906 года), обращенной к органу народного представительства, он увидел опасную тенденцию со стороны власти – дискредитировать Государственную думу, поколебать ее авторитет: «Высшее законодательное учреждение, образованное из представителей народа, единственное, которое пользуется авторитетом, выслушало, что разрешение земельного вопроса так, как оно находит нужным, „безусловно недопустимой Народные представители выслушали совет: „Помогайте органам исполнительной власти в их ответственном деле – внести в страну успокоение“». Как следующий шаг в том же направлении он охарактеризовал правительственное сообщение по аграрному вопросу от 20 июня 1906 года: в нем указывалось, что принудительное отчуждение земли вредно для самих крестьян, а также сообщалось о внесении в Думу правительственных законопроектов о реформе крестьянского землевладения (впоследствии реализованных в ходе аграрной реформы Столыпина). По словам Кузьмина-Караваева, выраженная в документе «тенденция» подчинить законодательную власть исполнительной привела его, человека уравновешенного, «в состояние бешенства»: «В конституционном государстве министерство противополагает Монарха народному представительству, волю Монарха и его заботы противополагает воле и заботам народа в лице его представителей! Ведь это такое дикое непонимание, которое может быть свойственно только людям абсолютно невежественным!» Однако Кузьмин-Караваев был убежден, что дело здесь не только в «непонимании» ситуации «верхами». По его словам, авторы правительственного сообщения наносили целенаправленные «удары» по Думе, применяя «абсолютно недопустимый прием» – полемику с органом народного представительства от имени Монарха, рассчитанную на крестьянские массы: «Они пишут: пусть Государственная дума говорит что ей угодно, а решение земельной нужды придет к вам, но только не от Государственной думы». В такой постановке вопроса Кузьмин-Караваев видел «прямой вызов к восстанию», поскольку «после прочтения сообщения невольно возникает среди крестьян вопрос: зачем же существует Государственная дума?», логическим следствием которого может явиться требование ее ниспровержения. В этой связи закономерной была его характеристика правительственного сообщения 20 июня как «провокации» со стороны верховной власти.

Судя по всему, в ситуации резко обострившегося противостояния между I Думой и Советом министров разрешение конфликта путем формирования правительства с участием лидеров либеральной оппозиции (о чем велись переговоры представителей высшей бюрократии с общественными деятелями) было тогда уже маловероятным. Что касается Кузьмина-Караваева, то его имя (как одного из возможных претендентов на пост министра юстиции) еще во второй половине июня 1906 года упоминалось в списке «министерства доверия», составленном Д.Ф. Треповым.

Однако сам Кузьмин-Караваев уже не рассматривал всерьез данную перспективу. Он не испытывал иллюзий по поводу успеха «либерально-умеренного министерства». По его мнению, вхождение отдельных либеральных политиков в обновленное правительство, как это предусматривалось Столыпиным, не могло повлиять на ход государственного управления. «Я не возлагаю больших надежд на министров из кадет. Хуже, конечно, не будет, но чтобы наступило существенное успокоение – весьма сомнительно», – делился он мыслями со Стасюлевичем в письме от 30 июня 1906 года. Пессимистично оценивал Кузьмин-Караваев и способности властей к адекватной реакции, хотя и продолжал предостерегать «верхи» от разгона Думы, предрекая в противном случае усиление леворадикальных элементов. Примечателен тот факт, что царю понравилось содержание «Общественной хроники» в майской и июньской книжках «Вестника Европы» за 1906 год, где содержалось указанное предупреждение. «Хроникой „Вестника Европы“ заинтересовались высочайшие люди, – писал Кузьмин-Караваев, автор упомянутой публикации, Стасюлевичу. – Что же? Пусть читают и хоть когда-нибудь прозреют. Боюсь, впрочем, что уже поздно прозревать. Все показывает, что дела обстоят до дивности скверно».

Единственным актом противодействия «бесконечно вредным последствиям» от «распубликования» министерской декларации 20 июня 1906 года Кузьмин-Караваев считал выработку своего рода «контрсообщения» от лица Государственной думы. Отвечая депутату-кадету Л.И. Петражицкому, назвавшему данную инициативу «крайне рискованной», Кузьмин-Караваев предложил народным избранникам учитывать уникальность переживаемого момента, когда «необходимость заставляет отступать от теории». По его словам, главным побуждением Думы к тому, чтобы напрямую обратиться к народу, должен был служить ее нравственный авторитет у населения, в массе своей «идейно-анархизированного, в котором нет авторитета власти и в котором теплится вера только в Государственную думу». Убеждая коллег-парламентариев в «практической надобности» подобного рода обращения к населению, Кузьмин-Караваев выражал надежду на то, что только «авторитетное слово» Думы сможет внести «успокоение» в русскую деревню, «сбив накал» аграрных волнений, в противоположность правительственному сообщению 20 июня, способному, по его мнению, оказать на крестьянство лишь «возбуждающее действие».

В документе, выработанном Думой, объявлялось, что правительственное сообщение «подрывает в населении веру в правильное разрешение земельного вопроса законодательным путем». Депутаты напоминали о законодательных правах нижней палаты, заявляли о твердом намерении разработать закон о принудительном отчуждении частновладельческих земель в пользу крестьян, при этом обещая не отчуждать надельные земли и «мелкие владения». Ответом на «революционное выступление» I Думы стал ее роспуск. В свою очередь, Кузьмин-Караваев, оценивая шаг, предпринятый верховной властью, как «акт боевой», заявлял: «Дума не распущена, а именно разогнана». Он указывал на то, что эта мера на руку лишь крайним политическим силам, реакционерам и революционерам, и несет в себе «величайшую опасность» ослабления в народе веры в идею «монархического представительного образа правления». Кузьмин-Караваев не поставил свою подпись под Выборгским воззванием – призывом к «пассивному сопротивлению» правительству (отказ от воинской службы, уплаты налогов и т. п.). Однако его имя упоминалось в прессе среди тех, кто сочувственно отнесся к данному документу.

Ужесточение правительственного курса после роспуска I Думы публицист характеризовал как фактическое возрождение режима В.К. Плеве. Страну «лихорадило». Пресса была заполнена сообщениями о попрании политических свобод и гражданских прав, забастовках, революционном терроре, разнузданных действиях уголовных элементов, полицейских и судебных репрессиях, участившихся случаях смертной казни за политические преступления. Восстания матросов и солдат в Свеаборге и Кронштадте, бунт на крейсере «Память Азова» стали для лидеров ПДР очередным поводом для выражения негативного отношения к «революционизированию» войск. «Где смысл? Где человеческий разум? Где чувство, отвращающее человека от крови?» – восклицал Кузьмин-Караваев, обращая внимание как на бессилие карательной политики верховной власти, так и на бесплодность революционного террора. «Мы ищем мира, но на тех путях, которых упорно придерживается власть. Мы добиваемся коренных реформ, но не теми способами, которые приняты террористами… Нам дорога русская кровь. Мы не хотим, чтобы лилась она в междоусобной бойне… Единственный здравый метод политики: реформы как источник успокоения, а не наоборот», – в очередной раз заявляли «демреформаторы».

Кузьмин-Караваев и его соратники, выступая за скорейший созыв II Думы, как и прежде, связывали ее успех с единством действий левоцентристских сил («всех тех, кто хочет мирного, но безостановочного движения вперед – к народному благу и народной свободе»). В ходе избирательной кампании (январь 1907 года) они провозгласили «важнейшими задачами настоящей минуты» – наряду с политическими реформами, а также демократическими преобразованиями в сфере аграрного и рабочего вопросов, – отмену смертной казни, запрещение телесных наказаний, ограничение сферы действия военного суда над гражданским населением во время войны с иностранным государством театром военных действий. В конечном итоге Кузьмин-Караваев оказался единственным из лидеров ПДР, избранным во II Думу (снова от Тверской губернии).

«Авторитетнейший представитель II Думы» (по выражению «Русских ведомостей»), он на первом же заседании был предложен на пост председателя нижней палаты, но от баллотировки отказался. В письме к кн. С.Д. Урусову Кузьмин-Караваев разъяснял причины своего решения: «Существовать без заработка я абсолютно не могу. Председатель же Думы должен все свое время отдавать ей… и никакого вознаграждения со стороны не получать. С другой стороны, – подчеркивал он, – вопрос о Председателе не такой, чтобы из-за него стоило идти на конфликт с Государем, а потому, я думаю, что лучше всего было бы избрать лицо, по крайней мере, политически неизвестное». Помимо указанных соображений, Кузьмин-Караваев не считал для себя возможным занять председательское место и по следующей причине: «Положение председателя второй Думы будет труднее, и я очень сомневаюсь, чтобы мне удалось с этим справиться».

Отказавшись занять главное руководящее кресло, Кузьмин-Караваев активно работал в качестве председателя ряда думских комиссий (по рассмотрению законопроектов, внесенных в Думу Министерством юстиции; по вопросам о неприкосновенности личности), а также подкомиссии по военно-морскому делу, образованной в составе бюджетной. Он также был членом нескольких комиссий – редакционной, по выработке законопроектов об отмене военно-полевых судов и местном суде и др., – и подкомиссий, занимавшихся сметой и кредитами Министерства народного просвещения, сметой Переселенческого управления и т. д.

Кузьмин-Караваев и во II Думе последовательно выступал сторонником замены произвола законом, отстаивал необходимость «уважения чужого мнения и свободы слова», предостерегал от «однобоких» оценок и внесения партийной «страстности» в решение вопросов государственной важности. С началом проведения аграрной реформы Столыпина он осуждал методы государственного насилия в отношении крестьянской общины.

22 мая 1907 года Кузьмин-Караваев выступил в Думе с критикой законопроекта Министерства юстиции «Об оставлении в силе временного закона 18 августа 1906 года об усилении ответственности за распространение среди войск противоправительственных учений и суждений и о передаче в ведомство военных и военно-морских судов дел по означенным преступным деяниям». От лица думской комиссии он высказался за отклонение законопроекта по соображениям как общепринципиального, так и практического характера. В центре его внимания оказалось стремление власти к усилению ответственности за пропаганду в войсках, ускорению судебных решений путем дальнейшего распространения на граждан военной подсудности, изъятия соответствующих дел из ведения общих судов. Кузьмин-Караваев обращал внимание на то, что принятие данного законопроекта вернуло бы военную юстицию к законодательству времен Николая I, согласно которому она играла роль «специальной расправы по отношению к гражданам, причинявшим вред войску» и действовала параллельно и независимо от направления общего суда. Кузьмин-Караваев был убежден: невозможно возвращаться к данной системе «при том положении, в котором сейчас в общественном сознании находится армия». «Армия должна стоять вне политики… она должна пользоваться уважением населения; население должно смотреть на военную службу, как на службу почетную, – заявлял оратор. – Зачем же ставить орган этой армии – военный суд – в не свойственное ему положение? Неужели возможно допустить положение войска, как какого-то самостоятельного государства в государстве, с тем, что раз лицо нарушает интересы войска, раз деятельность лица направлена к разрушению армии, – то общая судебная власть в государстве умывает руки и говорит войску: „Бери его и расправляйся с ним“». Кузьмин-Караваев был глубоко убежден в том, что подобная постановка вопроса совершенно недопустима с политической точки зрения.

Отвечая на возражения оппонентов – главного военного прокурора и товарища министра юстиции, – Кузьмин-Караваев не находил их доводы убедительными. «Я не менее, чем представитель военного министерства, горячо желаю, чтобы военные мятежи отошли в прошлое, – заявлял он. – Я уже несколько раз высказывал свой взгляд на этот вопрос: военный мятеж может привести к гибели всего государства. Да, но эта связь между военным мятежом и той повышенной карательной санкцией, – плюс передача дела в военный суд, которая предлагается законопроектом, – мне кажется совершенно искусственной». Уверенный в том, что военный мятеж и пропаганда в войсках представляют собой «чрезвычайно глубокие явления», оратор заявлял о нецелесообразности борьбы с ними исключительно силовыми мерами: «Явление может найти свою естественную смерть тогда, когда многое и многое изменится в общих наших условиях; вырывать же из общего политического хаоса, в котором мы живем, одно явление и пытаться реагировать на это явление путем жестоких карательных мер, я думаю, что это способ, который еще более ведет и к развитию пропаганды в войсках, и ко всему тому, чему свидетелями мы были».

«России в переживаемую эпоху нужны не мстители за прошлое, а организаторы будущего», – эта мысль звучала рефреном в думских речах Кузьмина-Караваева. Профессионализм и многолетний опыт публичных выступлений обеспечили ему популярность как оратору и на очередном этапе думской деятельности. Его авторитет признавали политические оппоненты. Так, один из членов фракции социал-демократов в частном письме делился откровенным признанием: «Истинное удовольствие испытал, слушая речи Маклакова, Тесленко и Кузьмина-Караваева. Они лучше нас, и мы годимся им в ученики… Нельзя скрывать, что крайняя левая Думы представляет из себя „изнанку“: ни одного человека науки, ни одного талантливого оратора».

Хотя II Дума как зеркало отражала основные черты настроения российского общества в тот период («хаос в мыслях, рознь, всеобщее недоверие, классовое и партийное обособление, стремление к неосуществимому и к конкретно неопределенным идеалам»), Кузьмин-Караваев отмечал (прежде всего в деятельности думских комиссий) признаки, внушавшие надежду на то, что Дума, по его выражению, «образуется». «Не допустить кошмар „междудумья“», – такую задачу он поставил перед депутатами в своей речи с трибуны Таврического дворца еще 27 марта 1907 года, подчеркивая, что идея представительства еще жива в народе. «Только бы, – писал он спустя два месяца, накануне 3 июня 1907 года, – угроза роспуска исчезла – вот что всего более препятствует тому, чтобы Дума окончательно обратилась в парламент западного образца».

Вплоть до этой роковой даты мысль Кузьмина-Караваева и его сподвижников работала над поиском вариантов ликвидации противостояния между Думой и правительством. Понимая несбыточность надежд на успешное формирование Думского министерства, они развивали идею создания конституционного правительства, куда вошли бы лица, не участвовавшие в деятельности хотя бы последних трех составов кабинета министров. Впрочем, и возможность реализации этого замысла представлялась им проблематичной.

Острота разногласий между Думой и правительством, прежде всего в подходах к решению аграрно-крестьянского вопроса, явилась основной причиной роспуска и II Думы. «Год назад был „разгон“. Теперь – будничный, ординарный роспуск, к которому систематически и задолго готовились», – комментировал Кузьмин-Караваев царский Манифест 3 июня 1907 года. Драматизм этого события заключался, по его мнению, в нанесении жестокого удара по конституционной идее: вера в нее поколебалась ввиду отсутствия реальных, ощутимых для общества результатов недолгой деятельности Думы. «Подавленность и бессилие», – так характеризовал Кузьмин-Караваев настроение бывших депутатов – своих единомышленников – в июньские дни 1907 года. Попавшие под административные преследования, многие из них оказались в тяжелом материальном положении, сталкивались с препятствиями при попытках найти работу. Кузьмин-Караваев стал одним из инициаторов (наряду с В.А. Кугушевым и В.А. Харламовым) создания «Бюро по приисканию занятий и мест бывшим депутатам I и II Государственной думы». В своей благотворительной деятельности, продолжавшейся в 1907–1909 годах, Бюро рассчитывало не только на взаимопомощь депутатов, но и на поддержку «широких слоев русского общества». Упомянутый нами Оболенский отмечал большой личный вклад Кузьмина-Караваева в это начинание: «В этом деле он проявлял большую сердечность, и многие из перводумцев, находившихся в тюрьмах или просто лишившихся должностей и заработков, главным образом ему обязаны получавшейся ими материальной и моральной поддержкой».

Осенью 1907 года, на выборах в III Государственную думу, Кузьмин-Караваев потерпел поражение. Спустя ровно два года, на дополнительных выборах в 1909-м, он вновь выставил свою кандидатуру, а в ходе предвыборной кампании, как и прежде, выступал против партийного «ослепления», призывал к созданию единой оппозиционной партии (типа либеральной партии в Великобритании), но успеха и на этот раз не добился. Его «невписываемость» в рамки традиционных «направлений» вызывала негативные эмоции в разных политических лагерях. Для представителей правоконсервативных кругов он был одним из «разрушителей устоев». Среди части либеральных деятелей, осуждавших его за «чрезмерный» демократизм, он был известен как «красный генерал». Из-за своей партийной «недисциплинированности» Кузьмин-Караваев осенью 1909 года получил прозвище «ненужного депутата», которое использовали в своей агитации как П.Н. Милюков, так и В.И. Ленин (в представлении которого Кузьмин-Караваев – «правый кадет», вышедший «из вчерашних бюрократов», «умеренный буржуазный консерватор»).

Кузьмин-Караваев стал одним из инициаторов образования Партии прогрессистов, учредительный съезд которой состоялся в ноябре 1912 года в Петербурге. Там же он был избран в состав ЦК новой партии (как член ее столичного комитета), выступил с докладом, в котором в очередной раз заявил о необходимости (в целях «хоть некоторого торжества права над бесправием») отмены действия в России «Положения об усиленной и чрезвычайной охране». «Но в принципе отвергать неизбежность исключительных законов невозможно, – подчеркивал оратор. – Во-первых – война. На театре военных действий сохранять в силе всю сложную систему правовых гарантий нельзя фактически… Во-вторых – внутренние волнения. Опыт всех стран свидетельствует, что и во внутригосударственной жизни могут быть обстоятельства, когда без временной приостановки правовых гарантий невозможно восстановление активно нарушенного порядка». Предложенный Кузьминым-Караваевым вариант решения проблемы сводился к следующему: «…приостановка правовых гарантий должна быть каждый раз актом законодательной власти. Законодательная власть должна каждый раз определять наличность неустранимой потребности приостановки, срок и район действия исключительных законов». В результате съезд признал требование отмены исключительных положений своего рода «мандатом», адресованным депутатам IV Думы, поскольку «какие бы ни были изданы хорошие законы, они все равно останутся без осуществления, пока не уничтожены всякие „охраны“».

Тогда же, в 1912 году, вышла книга Кузьмина-Караваева «Сокольство и идея славянского единения» (СПб., 1912), в которой он высказался по проблеме национализма. Стимулом к этому послужили как первый Всеславянский слет соколов в Чехословакии, так и активная политика по «заимствованию» опыта данного зарубежного движения. «Как ни модны сейчас в России сокольские гимнастики и упражнения, но ни идеи, ни сути чешского сокольства мы, русские, не знаем», – констатировал автор. «Сокольство мы трактуем исключительно с его внешней стороны, – акцентировал он, – а оно рождено борьбой за возрождение. В этом его внутренняя суть. Борьба имела совершенно определенный, реальный объект – австрийскую правительственную власть и германизм – и являлась делом, равно близким всем классам народа… В этом был залог успеха чешского сокольства. Борьба в политическом отношении не закончена. В этом лежит причина его жизненности и для сегодняшнего дня».

Автор развивал мысль о том, что национализм как «политическое течение народной мысли по самой природе своей всегда есть и будет течением боевым… Народы замыкаются и смыкаются, поднимая знамя „Все за одного – один за всех“ только во имя борьбы. А борьба предполагает объект врага. Где же враг, который угрожает русской национальности? Его в данную историческую минуту нет. Нет, следовательно, того, без чего народная мысль не может быть захвачена национальной идеей», – констатировал Кузьмин-Караваев очевидный, по его мнению, факт. В то же время, отмечал он, «боевой момент» настолько глубоко заложен в национализме, что «если у народности нет врага реального, то националисты непременно создают мифического». В результате возникает явление совершенно иного порядка: не борьба слабого с сильным, угнетенного с угнетателем, а преследование и притеснение сильным слабого. При этом формула «Свобода, равенство, братство» остается «за скобками» этой борьбы. «Победный клич силы» националистов, преследующих инородцев под флагом славянской идеи, не может найти отклика в душе русского народа, был убежден Кузьмин-Караваев.

Он выделял два основных момента, определивших стремление русской государственной власти «пересадить на нашу почву чешское сокольство»: проигранная Русско-японская война и революция 1905–1907 годов. «Отнести проигранную войну не на счет внутреннего государственного нестроения, не на счет пропасти, веками образовывавшейся между властью и населением, а на счет технических недостатков армии и, в частности, недисциплинированность контингента, поступающего в войска, – было так заманчиво и просто», – разъяснял автор книги. Отсюда, по его словам, и явилась «мысль милитаризовать население – подготовлять будущих солдат с детского возраста». Однако, подчеркивал Кузьмин-Караваев, еще более значимым оказался для правящих «верхов» другой момент: «Как только погас революционный взрыв, власть поставила себе стародавнюю задачу: „Вырвать крамолу с корнем“. Революция получила объяснение в недостатке патриотических чувств населения, в либерализме науки, в увлечении молодежи несбыточными идеалами, в кознях инородцев и особенно евреев», а в результате был найден «заманчивый своей простотой и своим удобством» способ решения проблемы – «Привить патриотизм, хотя бы казенный». «Надо парализовать работу мысли работой мускулов… Надо отделить господствующую народность и показать ей, что иноплеменное население – ее непримиримый враг. Почему не покрыть всего этого славянской национальной идеей? Почему не использовать сокольство?» Такова была, по мнению автора книги, логика властей, опиравшихся в реализации данной идеи на черносотенные элементы – «союзников и националистов». «Признаки сосредоточения на гимнастике всего внимания лиц и учреждений, направляющих русскую педагогику, уже есть налицо. Гимнастика культивируется с лихорадочной поспешностью… Школа раскрыла двери для унтер-офицера в роли учителя гимнастики и „насадителя“ патриотизма и милитаризма… Служебной аттестацией педагогически-административного персонала, обеспечивающей получение высших назначений, сделалась постановка не учебного дела, а гимнастики», – характеризовал Кузьмин-Караваев «новый» курс Министерства народного просвещения. В стране, где уровень образования и так низок, подъем его и вовсе остановится, – предвидел он последствия «заботы о физическом развитии за счет заботы о развитии умственном».

В книге рассматривалась и противоположная тенденция использования национальной идеи в России: стремление прогрессивной общественности найти почву, на которой идея русского национализма и славянского единения могла бы получить «здоровое развитие». Цель организаторов Общества славянской взаимности (в Петербурге) и Общества славянской культуры (в Москве) Кузьмин-Караваев видел в установлении «тесного общения между славянами в вопросах науки и литературы и в делах промышленности и торговли». Однако он обращал внимание на безуспешность попыток «пробить брешь» в пассивности, с которой русская общественность воспринимала идею славянского единения: «Никто против идеи не спорит. Все признают ее значение, а равно возможность и пользу приложения в области культурно-хозяйственного общения, но в то же время все общественные силы от нее сторонятся». Объясняя эту на первый взгляд парадоксальную ситуацию, автор выделял два момента: «Национальная идея в России дискредитирована. Она слишком захватана нечистыми руками… А самое главное – она не покрывает наших русских больных вопросов, она стоит от них в стороне… Во всем своем, еще не вполне постигнутом, величии встали социальные проблемы. Возможно ли отдаваться на служение идее, которая не только ни одного из мучительно-больных вопросов не разрешает, но которую прилагают для обострения боли?»

«Для пересадки чего бы то ни было и куда бы то ни было необходимо единство условий почвы, поливки, ухода и питания. То, что выросло в Чехии на почве протеста против чужеземного владычества и что питается незавершенным возрождением, того нельзя использовать в России ни справа, ни слева. Для чехов славянская идея – реальнейшая из реальных. Для нас она – в отвлеченной выси…» – резюмировал публицист.

Патриотическая позиция Кузьмина-Караваева, ярко проявившаяся в период Первой мировой войны, не изменила его взглядов на проблему национализма. Он участвовал в деятельности организаций, занимавшихся сбором и распределением пожертвований на нужды военного времени. В июле 1914 года на Московском съезде уполномоченных губернских земств, созванном для организации Всероссийского земского союза, он был избран председателем ревизионной комиссии этого объединения. С августа 1914 года Кузьмин-Караваев (вместе с М.М. Федоровым) представлял Петроградскую думу во Всероссийском городском союзе помощи больным и раненым воинам. Кроме того, он входил в состав Центрального Военно-промышленного комитета. Откликаясь в «Вестнике Европы» на десятилетие Манифеста 17 октября 1905 года, публицист объяснял «неюбилейное» настроение общественности несбывшимися надеждами, признавал закономерность образования Прогрессивного блока в IV Думе. По его словам, в течение десяти лет даже частично не были реализованы «слова Манифеста о незыблемых основах гражданской свободы „на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов“».

Кузьмин-Караваев приветствовал свержение самодержавия в феврале 1917-го, в мае того же года был назначен Временным правительством сенатором первого департамента Сената. Свидетель разрастания анархии в стране с февраля до октября 1917 года, авторитетный общественный деятель пытался противодействовать этому процессу. Еще в конце мая он обратился в газете «Утро России» с «открытым письмом к министрам-социалистам и членам исполнительного комитета С.Р. и С. депутатов», выступив в защиту кронштадтских офицеров, арестованных в первые дни революции, в период стихийных самосудов и расправ «низших чинов» над неугодными командирами. По сведениям Кузьмина-Караваева, спустя три месяца под арестом продолжали находиться 80 человек. «О них то пишут, то говорят, то молчат. Больше – молчат, – описывал Кузьмин-Караваев нетерпимую, по его убеждению, ситуацию. – Но молчат только из трусливой жалости к себе… А они страдают в кишащих паразитами и крысами карцерах, спят на досках, голодают… И это длится уже скоро три месяца. Их мучают, их унижают, над ними издеваются. К ним врываются и днем, и ночью для обысков вооруженные солдаты. Обходя помещения, солдаты, их вчерашние подчиненные, им, офицерам, командуют: „Смирно, покажи свою рожу“… Арестованные офицеры сознают, что находятся в положении полного бесправия. У них свежи воспоминания, как из камер брали их товарищей и уводили для расстрела. Каждое внезапное появление солдат вызывает в них содрогание и ожидание смерти. „Многие психически заболели^.. „Были случаи самоубийств“… В печати появилась жалоба, поданная офицерами, находящимися в кронштадтской следственной тюрьме. „Пища, – пишут несчастные, – столь дурного качества, что часто есть ее совершенно невозможно. Между тем передача съестных припасов строго воспрещена. Помещение отвратительное, ужасно сырое, всегда переполненное сверх нормы“… Свиданий с родными сначала не разрешали вовсе. Теперь свидания допускаются раз в неделю. После первого дня свиданий толпа матросов „грозила перебить тюремный персонал и арестованных“. Толпа только тогда успокоилась, когда ее делегаты произвели в тюрьме обыск в переданных съестных припасах и ничего не нашли. Арестованные производят все черные работы по уборке помещений, иногда также канцелярии и помещения команды. При этом „караул нередко издевается над работающими офицерами“. Политические содержатся вместе с уголовными. Больных в арестантский лазарет отправляют неохотно. И всем этим физическим и нравственным мучениям подвергаются люди, из которых 95 процентов не знают, за что и на каком основании они сидят в тюрьме: им никакого обвинения не предъявлено. Отбывающих судебный приговор среди заключенных нет ни одного… Местная следственная комиссия офицерских дел совершенно не разбирает. На все заявления и прошения комиссия отвечает презрительным молчанием».

В столь трудной, почти безысходной ситуации Кузьмин-Караваев обращался за помощью к «министрам-социалистам» и членам исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. По словам автора письма, со многими из них его связывали «долгие годы тяжелых забот о тех, кого преследовала и бросала в тюрьмы старая власть». «Сколько раз мы вместе участвовали в политических защитах, – срывали с живых людей готовую захлестнуть их шею петлю, – напоминал Кузьмин-Караваев недавнее прошлое своим бывшим соратникам по защите „преступников без преступлений“. – Сколько раз мы вместе напрягали все силы ума, знаний и данного нам Богом таланта, чтобы перед томившимися в следственных тюрьмах заключенными раскрылись не двери каторги, а двери свободы… Не всегда нам удавалось. Но разве мы складывали руки? Разве мы успокаивались на сознании нашего бессилия помочь страдальцам?.. Я вдвойне имею право все это вам говорить и напоминать, – настаивал Кузьмин-Караваев. – Я не принадлежал и не принадлежу ни к одной социалистической партии. Те люди, в отношении которых я разделял с вами тяжесть забот, не были моими близкими товарищами и политическими единомышленниками. Но разве я хоть раз отказывался от защиты их в суде и… в министерских кабинетах и приемных!?. В моих глазах были живые люди, безвинно и противозаконно страдающие, – и только. Кто такие офицеры, которых мучают сейчас в Кронштадте, по их прошлому и по их политическим убеждениям, – я не знаю. Я взываю к вам об их судьбе только потому, что они – живые люди и что в отношении их творится вопиющее беззаконие».

Обращаясь к членам Временного правительства и руководству Петросовета, разделяющим властные полномочия и пользующимся авторитетом, он напоминал им еще и об ответственности перед собственной совестью… Его призыв имел и конкретных адресатов: «Прочтите мои слова, Н.С. Чхеидзе, Н.Д. Соколов, Л.М. Брамсон, А.К. Виноградов… Прочтите и вы, автор „Смертников“, Войтинский. Вспомните застенок четвертой части в Екатеринославе, где вы сидели, и который вы так талантливо описали». Особые надежды Кузьмин-Караваев возлагал на содействие И.Г. Церетели, министра почт и телеграфов, который в недавнем прошлом, при царском режиме, был обязан во многом лично ему смягчением собственной участи арестанта. «Молодой, больной и хрупкий, вы отбыли предварительный арест, замененную для вас по болезни тюрьмою каторгу и ссылку. Вы только что вернулись. Вы только что стали свободным человеком, – радуясь за своего бывшего подзащитного, Кузьмин-Караваев считал себя вправе указать на его нравственный долг перед очередными безвинно гонимыми. – Когда вас держали тюремные стены в Николаеве, мы здесь, в Петрограде, были полны беспокойства о вашем здоровье, о режиме, которому подвергал вас Курлов. Вспомните ваши письма ко мне. Вспомните холодный пол в камере. Вспомните ваши долгие, тщетные хлопоты, чтобы вам позволили иметь на полу дорожку из серого сукна… Вас каждый день мучила лихорадка. Холодный пол давал простуду… Арестантский котел увеличивал упадок сил… По вашим письмам я ходил к Курлову, я часами его ждал в приемной, – он знал, кто я, и намеренно заставлял меня ждать. Я просил его. Мне это было более чем тяжело: мне это было противно. Мне было противно кланяться ему, подавать руку, выслушивать его рассуждения о недопустимости потачек государственным преступникам… Но я ходил, – ходил не раз, не два, не три. Ждал в приемной, кланялся, подавал руку, выслушивал… От вас я прошу не унижения. К вам я обращаюсь с просьбой о властном требовании, об авторитетном слове, но слове настойчивом и твердом», – заключал Кузьмин-Караваев.

24 мая 1917 года, на следующий день после обнародования данного письма, Временное правительство фактически предъявило руководству так называемой Кронштадтской республики ультиматум, поставив ребром вопрос о том, остается ли Кронштадт в лоне русской демократии. Во время визита туда И.Г. Церетели и министра труда М.И. Скобелева обсуждалась и судьба арестованных офицеров. Можно предположить, что обращение Кузьмина-Караваева в этом случае сыграло определенную роль. По воспоминаниям Ф.Ф. Раскольникова, Церетели уговаривал членов исполкома Кронштадтского совета «сделать красивый жест» – перевести арестантов в Петроград и тем самым «вырвать почву из-под ног буржуазных клеветников, распространяющих ужасы о кронштадтских тюрьмах». «Для нас такое было неприемлемо, – заключал Раскольников. – Хорошо зная настроение кронштадтских масс, мы понимали, что перевод арестованных в Питер кронштадтские матросы сразу расценят как замаскированное их освобождение. Церетели и Скобелев опять были вынуждены уступить. Сошлись на том, что в Кронштадт приедет специальная следственная комиссия, которая совместно с нашей комиссией на месте разберет все дела, виновных предаст суду, а невиновных отпустит».