Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов

Члену Военного совета Жданову.

Ставка считает, что наиболее опасным направлением продвижения противника является восточное направление в сторону Новгорода, Чудова, Малая Вишера и дальше через реку Волхов. Если немцы будут иметь успех в этом направлении, то это будет означать обход Ленинграда с востока, перерыв связи между Ленинградом и Москвой и критическое положение Северного и Северо-Западного фронтов. При этом вероятно, что немцы сомкнут здесь свой фронт с фронтом финнов в районе Олонец. Нам кажется, что Главком севзап не видит этой смертельной опасности и потому не предпринимает никаких особых мер для ликвидации этой опасности. Ликвидировать эту опасность вполне возможно, так как у немцев сил здесь немного, а подброшенные нами на помощь новые три дивизии при умелом руководстве могли бы ликвидировать опасность. Ставка не может мириться с настроениями обреченности и невозможности предпринять решительные шаги, с разговорами о том, что уже все сделано и ничего больше сделать невозможно.

Ставка приказывает:

Первое. Собрать в кулак часть действующих и подошедших дивизий и вышибить противника из Новгорода.

Второе. Ни в коем случае не допускать перерыва Октябрьской жел. дор. линии и распространения противника на восточный берег Волхова, прочно удерживая за нами район Новгород – Чудово – Тосно.

[17 августа 1941]».

18 августа 1941 года

Сегодня было убийственное сообщение с фронта: наши войска оставили Николаев и Кривой Рог. Все ходят как убитые. Такие тяжелые потери на фронте, что никто не ожидал! Нет, так дальше нельзя! Что-то тут не ладно. В чем дело. В чем дело? Почему такие поражения терпит наша армия? Газеты пишут все о тяжелом положении немецкой армии, а они все прут вперед. <…>

Лурье сообщил сегодня, что его вчера вызывали в Смольный и интересовались планами внутренней обороны Петрограда в 1918-м. Говорят, фашистам удалось уже взять Волосово, это всего несколько часов езды от Ленинграда.

Сегодня Бердникова пришла просить, чтобы я отпустила ее к детям. Я сначала ей резко сказала, что она не хочет спасать Ленинград, а в первую очередь себя.

– Но у меня же дети! – воскликнула она.

– Так у нас всех есть дети.

Потом позвонила секретарю райкома Л-у и спросила его, какой порядок намечается эвакуации женщин-коммунисток, у которых дети эвакуированы. Он ответил, что их будем эвакуировать в последнюю очередь, дней через 10–15.

Лурье сказал, что в горкоме никого из матерей задерживать не собираются.

Тогда я сказала Бер-вой, что если она сможет достать талон на посадку и эвакуироваться через ЛВО, то мы ее отпустим. Она стала хлопотать.

Нам предложили эвакуировать рукописный отдел. Но у нас нет транспорта и никак не можем его раздобыть. Просила машину у председателя Райисполкома Горбунова, обещал похлопотать, а потом позвонил, что ничего не может сделать. Обращалась к ряду знакомых организаций, но везде отказ – или нет автомобиля, или есть, но самим позарез нужен. Нам необходимо срочно привезти из Смольного пустые ящики и паковать в них рукописи. Лурье побежал к гастроному, чтобы найти пару ручных тележек.

Пришла Е.Ф. Пашкевич и рассказала, что в институте им. Крупской военрук сообщил, что сегодня эвакуация отменяется, потому что диверсанты в Череповце и все эшелоны, которые выехали вчера, стоят там. Наши женщины взволнованы.

Говорят, что к Толмачеву прорвались фашистские части, а там наши работают. <…>

Мать Андриановой, говорят, сильно плачет. Она ждала дочь, чтобы вместе с внуком эвакуироваться…

На совещании в Выборгском райкоме <…> секретарь тов. А. К-в говорил о военной обстановке <…> в унылом тоне, но ничего конкретно и только привел всех в недоумение и навел тоску, так что одна коммунистка – директор школы выступила и заявила протест против его речи. Она сказала, что «я считаю, что так проводить совещания нельзя, надо сказать, как обстоят дела и что нужно делать коммунистам». А. К-в говорил, что на фабриках и заводах надо создавать рабочие отряды, но оружие не обещают. «Может быть, раздадим охотничьи ружья» [Е. С-ва].

«РАЗ ПОСЫЛАЮТ, ЗНАЧИТ, НЕ ОПАСНО…»

Из блокадного дневника Г. К-ой

16 августа мы выехали на окопы в направлении на Кингисепп. Перед отправкой О.Н. сказала:

– Куда вы? Там опасно под Кингисеппом.

Что можно ответить на это? Раз посылают, значит, не опасно. Ехали ночью. Поезд часто останавливался. Обстановка быстро осложнялась, но нам было не скучно. Была хорошая компания. Место работы Ломоносов, не только до Кингисеппа, но и до Копорья мы не доехали. В Ломоносове вначале все было спокойно. Начальник эшелона определил меня своим помощником по хозяйственной части, и жизнь моя сложилась совершенно неожиданно и оригинально. В первый день я должна была обеспечить весь эшелон жильем. Много было скандалов, я промокла вся до нитки, но потом все утряслось. В дальнейшем я работала с утра и до ночи, но положение мое было все же привилегированным. Моя кладовая была в отдельном домишке. Я всем старалась дать все, что просили, побольше, и поэтому у меня со всеми были хорошие отношения. Сама я работала бескорыстно и ни в чем не нуждалась, да и воровать не умею.

Однажды приехал к нам ансамбль артистов краснофлотцев. Был холодноватый вечер. Концерт давали за скотным двором на лужайке. Публика разместилась на лужайке и в «ложах» – окнах скотного двора. Артисты – близ силосной башни.

Молодые моряки, славные ребята, довольно культурные, превзошли себя. Уже чего только они не переиграли, не перепели. С особым успехом исполнил какой-то молодой моряк «Синий платочек» и «У меня есть сердце». Отзвучали последние слова романса – и замирали молодые сердца. Согрелись, размягчились, облагородились все как-то под воздействием музыки – чудная была картина и хорошее настроение. Потом ансамбль уехал, остались окопы, нормы выработки и нормы питания.

Жили мы в сарае, Вначале еще было ничего, но в конце августа стало так холодно, что ночью грелись только тем, что спали вплотную. Я обычно ложилась после всех, забираясь на свое место ползком и буквально втискиваясь между телами. Хорошо, что слева от меня спали X. или Г., они давали мне часть своего одеяла (у меня с собой был только теплый платок). Было так тесно, что спали навытяжку, зато было теплее.

И вот однажды вечером, когда уже все переругались – это у нас часто случалось: люди разные попались, у нас в отряде были две скандалистки и один скандалист. И вот, когда все угомонились и улеглись, сквозь щели сарая стал проникать свет. Он быстро становился все ярче. Поднялась страшная суматоха, крики. Люди в панике бросились к дверям. Подбежала к дверям и вижу: в небе висит огромная «лампа», источающая небывалый свет. Кругом на километры светло, как днем. Что за оказия? Присмотревшись, замечаю, что «лампа» медленно спускается на парашюте. Это осветительная бомба – догадалось я, но кто ее бросил? Что хотел осветить? Наша она или немецкая? Сейчас станут бомбить?! Пропали?! Наши окопницы просто совсем взбеленились. И вдруг снаружи раздался голос начальника: «Приготовиться к эвакуации. Ожидать команду. Соблюдать тишину!!!» А тем временем бомба опустилась за лес и погасла.

Собрала я свой вещмешок. Легла, положив его под голову, и заснула. Что случилось ночью, не знаю. Утром и весь следующий день было спокойно. По секрету сообщили, что это был наш заблудившийся самолет. Может быть, это неправда. Кто знает? Во всяком случае, нас тогда не бомбили.

Должна добавить, что зрелище было захватывающее. Бомба опускалась очень медленно, испуская необыкновенный, ни на что не похожий свет. Все пространство, освещенное бомбой, стало загадочно и сказочно красиво.

Стало уже совсем прохладно, и пошли дожди. Днем стали появляться самолеты. Один даже спикировал на нас, что вызвало всеобщее беспокойство. По ночам все отчетливей слышна стрельба, но работа шла своим чередом. У меня совершенно развалилась обувь, и я хожу босиком. Болит нога, поцарапанная в первый день после приезда.

Новостей с фронта никаких. Отношения с окопницами наладились. Каждый день раздаю привезенные продукты. Стараюсь исполнить их просьбы, хотя начальство иногда сердится. Приходилось часами простаивать у котлов на раздаче пищи. Бывало, окопницы ругались, но по большей части раздачи шли весело. Повар – Нюра, мастерица пошутить солоно, но остроумно, а ко мне все относились очень хорошо.

Срок нашей работы уже подошел к концу, а нас все не отпускают. Наконец объявили, что, может быть, с утра отправимся по домам. Утром приказали 172 из 900 остаться, остальные – домой. И вот эти 172 или немного меньше прибежали к сараю, побросали лопаты. Брань пошла несусветная, и сколько их ни убеждали, они самовольно ушли. Мне нельзя уходить, я должна сдать документы и кладовую. Потом начальник отпустил и сам ушел – рабочая сила разбежалась.

Пошли. Я снарядилась в начальниковые белые туфли 42 размера. Дорога шла через болото. Кругом леса. Шли неорганизованно. Люди обгоняли друг друга. Разведчики с ближайшей станции не вернулись. Сведения о поездах не поступали. Пришлось идти на Ораниенбаум. Старинный Ораниенбаумский парк – это фактически огромный лес. Во второй половине дня вышли на берег Финского залива. Открылся вид на море, синее-синее. Кронштадт как на ладони. Пожары в Кронштадте и на море. Даль залива чарующе привлекательна, и жутко становилось от этих пожаров. Дошли до станции, сели в поезд и доехали до дома.

19 августа 1941 года

Сегодня утром вернулись все четверо наших работающих на оборонной стройке на подступах к Ленинграду. Их отпустили в связи с приближением фронта, потому что там стало опасно и был дан приказ всем отступать.

Много хлопот было с эвакуацией рукописного отдела. Вчера мы его упаковали в ящики и спустили с 3-го этажа на первый, а сегодня нужно было отправить по назначению. Однако возникло большое затруднение с транспортом. Звонила я к секретарю РК ВКП (б) Левину и просила дать машину. Он сначала отказался и рекомендовал обратиться в Смольный, но я ему ответила, что там нам рекомендовали обратиться в райком или в райсовет, в который, кстати, мы обратились еще вчера. В конце концов, машину обещали дать и я поехала по указанному адресу, чтобы ее получить. Но только вышла на улицу, дали сигнал воздушной тревоги, и пришлось уйти на Марсово поле в траншею и там просидеть около получаса. Когда добралась туда, нашла начальника и получила согласие на машину, позвонила в институт, но оказалось, что машину уже дал музей Ленина, тогда я пошла и сообщила начальнику, что от машины отказываемся, так как нашли в другом месте. Тот был очень доволен. В конце концов, все одиннадцать ящиков увезли и стало легче.

Эвакуация женщин и детей на завтра не состоялась. Не хватило билетов. Народ начинает нервничать. Сегодня всем эвакуируемым выдали деньги – расчет с двухнедельным пособием.

Тов. Лурье откуда-то слышал тяжелые новости: будто бы наши войска оставили Одессу, Севастополь и Баку. Он уверен, что это так, и очень расстроен. Он считает, что следует народу говорить правду. Поражение наших войск возможно, но доверия народа терять нельзя, если будем скрывать, то от этого Советская власть проиграет. Он напомнил, как Ленин в годы Гражданской войны часто обращался к массе за помощью в тяжелые минуты.

Теперь враг стоит у ворот Ленинграда, а коммунисты не знают, что им делать. Никто не имеет оружия, и даже охотничьи ружья изъяты. В народе начинают распространяться слухи о предательстве. <…> [Е. С-ва]

20 августа противник занял железнодорожную станцию Чудово. Тем самым оказалось прервано железнодорожное сообщение Ленинграда с Москвой. Спустя пять дней немцы захватили Любань и продолжили продвижение на Ленинград вдоль Московского шоссе.

20 августа 1941 года

Сегодня была в райкоме. <…> Разговор с инструктором рассеял некоторые сомнения. Так стало хорошо и спокойно на душе, когда узнала, что есть партийная установка Ленинград не сдавать фашистам ни в коем случае. Но надо, чтобы народ знал об этом и не падал духом. Получено указание формировать рабочие батальоны.

Провели сегодня в институте митинг о подготовке населения к обороне, строительстве военных укреплений и формирования рабочих батальонов. После митинга открылась запись в рабочие батальоны. Записались все наши мужчины: Лурье, Шариков, Шульман и Логинов, за исключением Паялина, которому отказали в записи по состоянию здоровья – глух и страдает астмой. Логинов записался под нажимом, ссылаясь на возраст, что мне, мол, за молодежью не угнаться, да не быть бы в тягость, но если велят, то запишусь.

Паялин сегодня в кабинете директора устроил скандал, требовал, чтобы ему заплатили деньги за отпуск, которые ему не полагались, так как он отпуск использовал. Паялин собирался покинуть город вместе с женой, и его отпускали, хотя он не подлежал обязательной эвакуации. Он кричал:

– Вы меня выталкиваете на улицу, на голод! Старика гонят неизвестно куда!

Я ему напомнила, что его никто не гонит и он может не ехать, если не хочет, но он ничего не слушал и продолжал кричать. Директор пришел в большой гнев и стукнул чернильницей по столу.

В конце концов, Паялин ушел.

После его ухода Л. еще долго не мог успокоиться, потом по большому секрету рассказал ужасную вещь о Кировской дивизии, будто бы она разбита, и плакал. «Мительман, Мительман такой способный, такой умный!» – повторял он. Я не могла выдержать и тоже заплакала. <…> [Е. С-ва]