С. Ю. Витте

– Ну, и отплатил же мне ваш патрон! – заявил Витте журналисту Р<уманову>. – Не ожидал я от него такой прыти!..

Другому журналисту г-н Витте заявил, что в имеющих появиться после его смерти мемуарах он охарактеризовал по достоинству черную издательскую неблагодарность…

Ко всякому печатному слову Витте относился очень чутко. Когда он, живя еще на юге, занял уже видное положение, «Новое время» отметило его нерусскую фамилию. С. Ю. разыскал корреспондента газеты В. А. П-ва и просил его протелеграфировать от его имени лично А. С. Суворину, что в его, виттевских, жилах течет кровь русского архипатриота генерала Фадеева.

На критику его деятельности бывший премьер смотрел как на явление вполне законное и нормальное. Брань по его адресу в известной части печати он оставлял без внимания, особенно в последнее время. К цензурным скорпионам Витте никогда не прибегал. Но были обвинения, с которыми он не мог мириться.

Чтобы осведомлять печать о своих реформах, вызывавших всегда сильную оппозицию, Витте отдавал распоряжения своим подчиненным – не отказывать журналистам в сведениях, и сам часто делился с ними всем, что могло их интересовать.

Когда в Одессе введена была казенная продажа питей, Витте, приехавший ознакомиться на месте с только что введенной реформой, выразил пожелание, чтобы при осмотре им казенных лавок и мест для распивочной продажи спиртных напитков ему сопутствовали представители печати. В гавани он расспрашивал портовых рабочих о качествах «казёнки». Сопровождавший его пристав Чебанов стал было подсказывать рабочим приятные творцу реформы ответы, но Сергей Юльевич решительно запротестовал:

– Нам нужна одна правда, а не ложь! – заметил он приставу.

Превратное толкование его проектов и реформ вызывало со стороны бывшего министра самые энергичные возражения, с которыми он выступал лично или при посредстве знакомых журналистов.

Когда творец 17 Октября находился уже не у дел, при нем состояли два лейб-журналиста, выступавшие в печати истолкователями взглядов и деятельности экс-премьера: это были публицист, писавший под псевдонимом Морской, и информатор большой московской газеты Р<уманов>, к которому Витте относился с большим доверием.

Особенно негодовал С. Ю. Витте, когда критика исходила от его недавних друзей. Я помню, как он волновался при одном моем посещении его, когда зашла речь о Пихно.

– Какой же я хамелеон, как называет меня Пихно! Как министр и верноподданный своего государя, я счел своим долгом в своей записке о земстве высказать, что введение в стране широкого самоуправления повлечет за собою установление конституционного режима. Хотите дать конституцию – дайте земство с самыми широкими правами! – говорил я. – Но правительство не было еще подготовлено к дарованию конституции, а потому опасно было вводить широкое самоуправление. Вот и всё! Не я хамелеонствовал, а Пихно и компания прыгали через мою голову! – воскликнул Сергей Юльевич, вытянувшись во весь свой длинный рост и показав мне, что через его голову мудрено было прыгать такому маленькому человеку, как покойный Пихно…

Превратной критики Витте терпеть не мог, а за поддержку его политики умел выражать свою признательность.

Когда С<ергей> Ю<льеви>ч был министром финансов, О. К. Нотович вел одно время в «Новостях» упорную борьбу с биржевым ажиотажем и с игрецкими страстями средней публики. Прибыв на несколько дней в Петроград из Одессы, я посетил своего прежнего редактора-издателя, который с места в карьер объявил мне:

– Вот вы там в провинции все пишете о школах, библиотеках, о борьбе между книгою и штофом, о телесных наказаниях и т. п. оскомину набивших вещах! А вот «Новости» борются с биржевыми спекуляциями, которыми увлеклись даже швейцары и кухарки, и много тысяч людей спасены нами от разорения. Министр финансов Витте в самой лестной форме выразил мне за это свою признательность, а он знает, что делает…

Мне оставалось тогда только позавидовать редактору «Новостей»: провинциальные журналисты далеки от министров и благодарности от них не получали.

Издатель «Русского дела» Шарапов поднял целый поход против золотой валюты. Прошло некоторое время, и Шарапов, получив «золотую валюту» на усовершенствование изобретенного им плуга, переложил гнев на милость[67 - Газета С. Ф. Шарапова «Русский труд» во второй половине 1890-х гг. постоянно выступала с резкими нападками на золотую реформу С. Ю. Витте, настаивая на сохранении серебряного стандарта рубля и возможности неограниченной эмиссии. Это происходило при закулисной поддержке политических противников С. Ю. Витте – министра внутренних дел И. Л. Горемыкина и великого князя Александра Михайловича. Однако летом 1902 г. публицист и министр неожиданно помирились: С. Ю. Витте организовал посещение Николаем II показательной пахоты шараповским плугом и приобрел за счет казначейства на 50 тыс. руб. акций предприятия, выпускавшего плуги, после чего критика золотой реформы немедленно прекратилась.].

Со всем тем, что о нем писали, Витте был всегда досконально знаком, ибо редкий государственный деятель так следил за текущею журналистикою, как он. На его столе в кабинете всегда лежали последние номера газет и свежие выпуски журналов.

Зашла однажды речь при Витте об одном министре, и он дал о нем весьма нелестный отзыв.

– Почему вы его так не жалуете? – спросили его.

– Помилуйте, что это за государственный деятель, который ничего не читает, не следит за текущею печатью! – ответил Витте.

С. Ю. Витте любил печать, принимал в ней участие и относился благожелательно к ее деятелям. Он оставил после себя и литературное наследие, в виде статей, разбросанных в разных периодических изданиях, брошюр «По поводу национализма», о земстве, книги о «Принципах железнодорожных тарифов», в составлении которой принимал близкое участие одесский критик С. И. Сычевский, претендовавший даже на авторство[68 - В 1884 г. С. Ю. Витте выпустил книгу «Принципы железнодорожных тарифов по перевозке грузов», уже современники подозревали, что будущий сановник поставил свое имя на чужой работе, но в качестве потенциального автора чаще называли Б. Ф. Малешевского, талантливого математика, долгие годы служившего у С. Ю. Витте.].

И можно смело сказать, что, не посвяти себя Витте государственной деятельности, в которой он так много преуспел, он был бы выдающимся публицистом. У него были для этого многие данные: публицистический темперамент, полемическая жилка, умение схватывать сущность вещей, сильный творческий ум и разнообразные сведения и знания по многим отраслям человеческой мысли. У публицистики было бы тогда одной талантливой силой больше, но у России не было бы выдающегося государственного деятеля и реформатора.

    Кауфман А. Е. Черты из жизни гр<афа> С. Ю. Витте // Исторический вестник. 1915. № 4. С. 220–229.

М. Э. Клейнмихель

Из потонувшего мира

Рассказ графа Витте

Три года до войны была я в Биаррице. Я часто встречалась там с супругами Витте. Однажды, когда я обедала у них на их прекрасной вилле на Рю-де-Франс (кроме меня присутствовала еще дочь Витте и ее муж, Нарышкин, со своей матерью), заговорили об одном слухе, распространяемом в городе, и один из присутствующих заметил: «Легковерию публики, поистине, нет границ». – «Совершенно верно, – возразила я. – Знаете, Сергей Юльевич, ведь в свое время утверждали в Петербурге, что вы являлись изобретателем этой невероятной, бессмысленной „Священной лиги“[69 - Точное название – «Святая дружина».], и находились достаточно глупые люди, поверившие этому». Как велико было мое изумление, когда я заметила, что граф Витте побледнел и на мгновение закрыл глаза; его лицо передергивалось, и он с трудом вымолвил: «Ну да, это – правда. Эта безумная, бессмысленная мысль зародилась впервые именно у меня». Теперь я невольно краснею, вспоминая об этом, но тогда я была очень молода и не знала ни жизни, ни людей. «Я был маленьким, безвестным начальником станции Фастов. Это было в Киеве, – продолжал он. – 1 марта 1881 г. после тяжелого рабочего дня пошел я в театр. Тщетно ждали начала представления. Наконец на сцене появился управляющий театром и прочитал телеграмму потрясающего содержания: „Император Александр II убит нигилистом, бросившим в него бомбу, оторвавшую ему обе ноги“. Невозможно передать то волнение и боль, которые вызвало у присутствующих это страшное известие. Александр II, царь-Освободитель, был очень любим всеми слоями общества, и любовь эта была следствием целого ряда предпринятых государем либеральных мер, предшествовавших столь ожидаемой конституции.

Я вернулся домой, дрожа словно в лихорадке, и сел писать длинное письмо моему дяде, генералу Фадееву, военному корреспонденту „Голоса“, интимному другу графа Воронцова-Дашкова. Я описал ему мое душевное состояние, мое возмущение, мое страдание и выразил то мнение, что все мои единомышленники должны были бы тесно окружить трон, составить дружный союз, чтобы бороться с нигилистами их же оружием: револьверами, бомбами и ядом. Что надо, подобно им, создать свою организацию, в которой, как у них, каждый член был бы обязан привлечь трех новых, и каждый из новых, в свою очередь, тоже трех и т. д. Тридцать членов составляют отделение с вожаком. Я писал страницу за страницей, не перечитывая написанного. В то время мне моя мысль казалась ясной, простой, легко исполнимой. На следующий день это письмо было мною отправлено.

С большим подъемом духа принес я присягу новому монарху, посещал немало панихид по Александру II, а затем снова погрузился в свои ежедневные занятия, не вспоминая более о моем письме.

Прошли месяцы[70 - Письмо С. Ю. Витте Р. А. Фадееву, по-видимому, не сохранилось. Остался ответ генерала племяннику от 14 марта 1881 г., где он сообщил, что письмо С. Ю. Витте было им получено.]. Вдруг я получаю от моего дяди, Фадеева, телеграмму: „Приезжай немедленно. Приказ о твоем отпуске послан твоему начальству“. Я не верил своим глазам, когда курьер принес мне приказ немедленно явиться к начальнику дистанции. Дрожа от волнения, зашел я в кабинет моего высшего начальства, доступа куда не было таким маленьким служащим, как я. Я заметил в чертах начальника некоторую неуверенность и замешательство: „Я получил от министра путей сообщения адмирала Посьета приказ дать вам отпуск и возможность поездки в Петербург. Знаете ли, вы, зачем вас вызывают?“ – спросил он меня. Я откровенно ответил, что не имею никакого представления. „Странно, – сказал начальник, – нужны вам деньги на дорогу? Я готов вам дать, сколько надо“. Я поблагодарил и отказался. „Ну, поезжайте. Счастливый путь! Но все-таки все это странно“, – повторил он, измеряя меня недоверчивым взглядом. Мне казалось это еще более странным, чем ему.

На вокзале в Петербурге встретил меня мой дядя Фадеев. Мы поехали к нему, и там, за самоваром, разрешилась эта загадка. Письмо мое, о котором я уже давно не думал, написанное мною в каком-то лихорадочном состоянии, было передано моим дядей графу Воронцову-Дашкову, очень ему понравилось, и он его вручил государю Александру III, которому очень понравилась счастливая мысль образовать тайное общество охраны престола. Он отправил мое письмо своему брату великому князю Владимиру, начальнику Петербургского военного округа, с предписанием испытать и разработать мой проект.

„Сегодня вечером я повезу тебя на Фонтанку, – сказал дядя, – к Павлу Шувалову (в петербургском обществе его знали под именем Боби). Он начальник вашего союза, и ты познакомишься там с главными членами Священной лиги“. Впервые переступил я порог одного из роскошных аристократических домов, что произвело на меня большое впечатление. Впервые также находился я в обществе тех высокопоставленных особ, с которыми впоследствии мне было суждено так часто встречаться. Там тогда находились великие князья Владимир и Алексей, начальник Генерального штаба генерал Щербачёв[71 - Клейнмихель ошибается: в начале 1880-х гг. существовал не Генеральный, а Главный штаб, его возглавляли Ф. Л. Гейден (до 22 мая 1881 г.), затем Н. Н. Обручев. В рассказе С. Ю. Витте имелся в виду князь А. П. Щербатов, один из видных деятелей «Святой дружины».], кавалергард ротмистр Панчулидзев и хозяин дома. Меня приняли очень сердечно, чествовали меня за мою гениальную идею и сообщили мне, что мой проект разработан и составлен уже отдел (из десяти человек), что члены будут вербоваться как в России, так и за границей и таким путем образуется мощная организация. Мне показали тайный знак этого союза и привели меня к присяге. Я должен был клясться перед иконой все свои силы, всю жизнь посвятить этому делу, и я, как и все другие члены, должен был дать обещание, в случае если это понадобится, не щадить ни отца, ни мать, ни сестер, ни братьев, ни жены, ни детей. Вся эта процедура, происходившая в роскошном кабинете, среди разукрашенных серебром и оружием стен, произвела на меня, провинциала, глубокое впечатление. Но я был окончательно наэлектризован, когда раскрылась дверь в столовую, – никогда раньше не видал я столько изысканных блюд. Вино лилось рекой, и я был слегка навеселе, когда великий князь Владимир мне сказал: „Милый Витте, мы все решили дать вам заслуженное вами почетное поручение. В настоящее время французское правительство отказывается выдать нам нигилиста Гартмана. Мы послали гвардии поручика Полянского в Париж с приказом уничтожить Гартмана. Поезжайте завтра иметь наблюдение над Полянским и, если он не исполнит свою обязанность, то убейте его, но предварительно ждите нашего приказа. Вы всегда найдете возможность вступать с нами в сношения через нашего агента в Париже; агент этот пользуется нашим полным доверием и стоит во главе нашей организации за границей. Вы можете его ежедневно видеть у Дюрона, Бульвар де ла Маделен. Советуйтесь с ним во всех трудных случаях“. Я спросил его имя. Великий князь сказал: „Дайте ему себя узнать нашим тайным знаком, и он сам назовет вам свое имя“. Мне дали 20 000 рублей. Никогда ранее не видал я столько денег.

На следующий день дядя доставил меня на вокзал. У меня сильно болела голова после выпитого накануне вина, и только в Вержболове пришел я окончательно в себя и начал разбираться в этом странном происшествии, в которое я был вовлечен. Я не мог себе представить в то время, когда я писал моему дяде мое школьническое письмо, что оно могло дать результат такого государственного значения. В то же время я был в ужасе от назначенной мне роли и от данной мною страшной, связывающей меня клятвы. Перспектива пролить человеческую кровь приводила меня в содрогание.

Наконец я приехал в Париж и остановился в назначенной мне великим князем гостинице в Quartier Latin[72 - Латинский квартал (франц.).]. Три дня сряду завтракал и обедал я за столом в близком соседстве с человеком, которого я должен был убить. На третий день вечером моя будущая жертва приблизилась ко мне и сказала: „Я – Полянский. Я получил от члена нашей организации извещение, что вы сюда посланы для того, чтобы меня убить, если я не убью Гартмана. Должен вам сообщить, что все предпринятое мною в этом направлении увенчалось успехом – я нанял убийцу и жду распоряжений из Петербурга, но я их еще не получил и думаю, что будет лучше, если мы с вами поговорим откровенно. Я решил исполнить возложенное на меня поручение и поэтому я не думаю, что я паду вашей жертвой, мы имеем время и возможность спастись“. Я был очень рад этой встрече – я никого не знал в Париже, страшно скучал и впервые провел приятный вечер в обществе товарища по „Священной лиге“, который, прежде чем убить или быть мною убитым, пошел со мной в театр, а затем в ресторан поужинать.

На следующее утро все еще было по-прежнему, и я вдруг вспомнил, что мне было приказано идти к Дюрану, где я должен встретить таинственную особу, которая мне даст необходимые указания. Я сел за маленький стол у Дюрана и делал каждому входящему наш таинственный знак, чтобы обратить на себя внимание. Одни проходили, не глядя на меня, мимо, другие, казалось, были несколько изумлены и, так как я довольно часто повторял эти знаки, думали, вероятно, что я страдаю эпилепсией. Я уже начинал терять всякую надежду, как вдруг один субъект с большими черными глазами и неприятной внешностью, проходя мимо моего стола и заметив мои знаки, ответил на них – это был тот, кого я искал. Он подсел ко мне и назвал себя: Зографо. Затем он мне сказал, что он имеет сведения, что усилия посольства увенчались успехом – удалось доказать, что нигилист Гартман – обыкновенный уголовный преступник, и что вследствие этого он будет выдан французским правительством.

Таким образом, нам не пришлось совершать убийства.

Приказы центрального комитета передавались в Париж через князя Фердинанда Витгенштейна, бывшего также членом этого тайного общества. Мы провели эту ночь в одном из увеселительных заведений Парижа. Я остался в Париже еще неделю, весело тратя и свои, и „Священной лиги“ деньги.

Когда я вернулся в Петербург, я заметил, что интерес ко мне сильно охладел. Меня уже не приглашали в высшие круги нашего тайного союза, и я вернулся на свое место – начальника дистанции Фастов, в Киев, где я оставался довольно долго.

Мне вспоминается другой случай на ту же тему, случай, доказывающий легкомыслие одних и безалаберность других. Много лет бывал я довольно часто на обеде у моего старого друга Дурново на Охте (вблизи Петербурга). Не помню как, но в разговоре мы коснулись „Священной лиги“. Дурново сказал: „чтобы судить об этом предприятии, как и вообще обо всем на этом свете, нужно на него взглянуть с исторической точки зрения. Скажу вам, что эта 'Лига', несмотря на ее несовершенные стороны и часто глупые промахи, которые я признаю, оказала государству большие услуги. Так, например, мы должны быть благодарны исключительно нашей лиге за раскрытие большого заговора, имевшего целью похищение наследника цесаревича Николая II, и ей только мы должны быть благодарны за спасение нашего будущего монарха. Впрочем, Рейтерн, который здесь присутствует, может вам об этом подробнее передать, если он к этому расположен“. Полковник Рейтерн, флигель-адъютант государя, залился гомерическим смехом.

„Что с вами, откуда такое веселье?“ – обратилась к нему с вопросом г-жа Дурново. Рейтерн, продолжая смеяться, ответил: „Я расскажу вам эту темную историю. Однажды ужинал я с одним моим приятелем, судебным следователем. Стоял ноябрь, погода была отвратительная, меня лихорадило, и, кроме того, я проиграл много денег в яхт-клубе. Приятель мой также жаловался на ревматизм. 'Если только подумать, – воскликнул он, – что есть такие счастливцы, которые увидят завтра лазурное море, голубое небо, в то время как мы еще много месяцев обречены на сидение в этой слякоти'. И тут вдруг на меня снизошло как бы откровение. У меня не было денег, и поездка на юг была для меня совершенно недоступна. Что если бы я получил туда поручение, но каким образом? Сначала в шутку, стали мы придумывать 'широкий заговор', который дал бы нам возможность получить назначение расследовать это дело и съездить в Италию, но постепенно этот план стал принимать более реальные формы, и я, хорошо зная князя Белозерского, Павла Демидова и других, уверил моего собеседника, что их вполне возможно в этом убедить. Мы сочинили анонимные разоблачения с вымышленными подписями, и я очень забавлялся, видя, как все эти наши доморощенные Шерлоки Холмсы были нами одурачены.

Боби Шувалов, человек неглупый, но морфинист, постоянно одержимый какой-нибудь навязчивой идеей, отвел меня однажды в яхт-клубе в сторону и спросил, возьму ли я на себя поездку в Рим, с тем чтобы поговорить с итальянской полицией о заговоре, изобретенном моей фантазией в Риме. Шувалов находил, что я очень подхожу к этому поручению, и сказал, что он убежден в прекрасном исходе моей поездки. Я выразил ему свое согласие, но поставил условием, чтобы мне сопутствовал опытный следователь. Видите ли, милейший п<риятель>, так признаюсь я вам через 15 лет, как я вас всех водил за нос“».

    Клейнмихель М. Из потонувшего мира. Берлин, [1920]. С. 103–111.

А. Р. Дезен

Автобиография

Получив диплом инженера, я вскоре попал начальником дистанции на Козлово-Воронежско-Ростовскую железную дорогу и жил там на ст<анции> Лиски. <…>

На дороге я пробыл до мая 1885 года, когда бывший в то время директором Департамента железных дорог глубокочтимый В. В. Салов взял меня к себе в качестве своего секретаря, официально же я был прикомандирован к департаменту, с окладом в 1200 рублей. <…>

Помню, как во время объезда Юго-Западных железных дорог С. Ю. Витте, бывший тогда начальником эксплуатации сих дорог, во время завтрака, который давался в Бресте Салову, сидел рядом со мной и любезно беседовал с секретарем его превосходительства.

Помню также С. Ю. Витте в приемной В. В. Салова в Министерстве путей сообщения, когда он хлопотал, чтобы министр путей сообщения К. Н. Посьет утвердил его в должности управляющего Юго-Западными железными дорогами, и потому часто являлся к Салову и, дожидаясь приема, обменивался со мною своими мыслями и был весьма и весьма любезен.

Впоследствии мне неоднократно приходилось являться к Витте, когда он был нашим министром, а затем министром финансов, и постепенно наблюдать, как он изменялся в своем обращении.

За последние разы, когда мне случалось бывать у Витте по делам, он встречал стоя, часто даже не подавал руки, и, едва разинешь рот, он резко говорил какую-нибудь резолюцию и явно давал понять, что надо уйти, а если я пробовал заставить себя выслушать, то он начинал попросту кричать.