Антон Попов

– Я не о том… – прошептал он, как бы про себя. – Мы должны жить по Евангелию, по-христиански… Вот что!.. А разве теперь мы христиане?

– Да какую же еще нам новую жизнь нужно?.. Я, право, не понимаю… – заметил я.

– Я и сам еще не знаю хорошо… вот об этом-то я и думаю… – печально промолвил он, смотря на тихий вечерний свет, разливавшийся по небу.

Антоша своими странными речами совершенно сбил меня с толку. Я, конечно, уже давно знал Евангелие: я слыхал, как читали его в церкви; дома моя мама часто читала его вслух, сам я, наконец, не раз читал его… По моему мнению, для того, чтобы быть добрым христианином, вполне достаточно исповедовать символ веры, знать Евангелие, верить ему, почитать его, как священную книгу, и носить на шее крест. До сего времени мне и в голову не приходило, чтобы от христианина требовалась жизнь по Евангелию…

Я не знал, что и подумать об Антоше. Мне, по легкомыслию, иногда казалось, что друг мой просто не в своем уме…

Впрочем, он довел себя до такого истощения, что ничего не было бы удивительного, если бы ему стали наяву являться видения. Лицо его сделалось какое-то прозрачное, и вообще он походил на человека, умерщвляющего свою плоть. Это не я один замечал; в то время об этом говорили многие…

В четверг на страстной неделе, после вечернего чая, когда лампы в большой зале были уже зажжены, Антон Попов заявил гувернеру, что он хочет сказать проповедь, и просил у него ненадолго колокольчика. Гувернер-старичок благосклонно отнесся к его «выдумке» и дал ему свой колокольчик: старик держался того мнения, что чем бы дети ни тешились, только бы не плакали, чем бы мы ни забавлялись, лишь бы не дрались и не буянили…

Антоша растворил дверь настежь в первый класс – в комнату, соседнюю с залой – взошел на кафедру, поставил на нее два зажженные сальные огарка и неистово зазвонил в колокольчик. Все мы бросились в первый класс. Нас, воспитанников, было тогда в гимназическом пансионе человек около ста. Скоро вся большая комната набилась битком: стояли на скамьях, на столах, взбирались на подоконники.

– Господа! господа!.. послушайте!.. – взывал Антоша, мечась по кафедре и продолжая звонить в колокольчик.

Невнятный гул носился над толпой. Все сошлись, как на какое-нибудь представление, и никто ничего не знал; «С ума он сошел!» – «Что такое он хочет делать?» – «Фокусы будет показывать, что ли?» – слышалось в толпе. Наконец, колокольчик сделал свое дело – угомонил толпу. Антоша обеими руками уперся о края кафедры и, слегка раскачиваясь, обратился к нам с речью.

Я стоял на нижней ступени кафедры… Весь тот день Антоша был в сильно возбужденном состоянии, и теперь, я заметил, он весь вздрагивал, как в лихорадке. Он казался бледнее обыкновенная; пряди коротких волос сбились ему на лоб… Сначала, в волнении, Антоша говорил тихо, запинался, дважды повторял иное слово, но робость и смущенье его скоро пропали; он с одушевлением смотрел на слушателей и голос его звучал твердо и уверенно.

– Я хочу сказать вам, – говорил он: – мы поминутно делаем друг другу зло, мы завидуем, ненавидим друг друга, насмехаемся, бранимся и ссоримся из-за пустяков и радуемся чужому горю… Старшие без жалости бьют и притесняют младших. Почему? Только потому, что они сильнее… Вы все очень хорошо знаете, что я говорю правду. А жить так нехорошо!.. Будем любить ближних, как самих себя! Вот что я хотел сказать… Не станем злиться, не станем обманывать, лгать, вредить друг другу… Да… не станем вредить… будем помогать слабым, будем защищать их, станем делиться с бедными всем, что у нас есть… Обнимемся по-братски!.. Да! Возлюбим друг друга!.. Послушайте! Ведь это не я выдумал… Вы знаете: это сказано в Евангелии. Вправду станем любить друг друга, – не на словах, а на деле… Чистосердечно покаемся во всех грехах и начнем новую жизнь – по правде! И начнем мы такую жизнь теперь же, с сегодняшняя дня, вот – сейчас!.. сию минуту!.. Сделаемся другими людьми! Неужели же этого никогда не будет?.. Вы слушаете и – как будто не понимаете меня… Вы смеетесь… Господи! Неужели же Христос напрасно умер за нас на кресте?!.

Речь была отрывиста и коротка.

Когда Антоша кончил, кто-то заметил вслух: «Он и в самом деле собрался проповедь говорить!» – «А ведь недурно!» – отозвался один из семиклассников. Некоторые смеялись, говорили: «Вот еще проповедник выискался! Этакую новость сказал… как будто и без него мы не знали». Иные, впрочем, по-видимому, были растроганы. Младшие воспитанники, кажется, не поняли всей речи… На меня – так же, как на некоторых из моих товарищей, – речь Антоши произвела сильное, неотразимое впечатление: оттого ли, что я сам был в каком-то возбужденном настроении в тот вечер, оттого ли, что личность проповедника была очень любезна моему сердцу.

После того я слыхал немало красноречивых проповедей и очень хороших, очень умных и блестящих речей… Но почему ни одна из них не подействовала на меня так сильно, как безыскусственная и местами даже сбивчивая Антошина речь? Почему?.. А потому, что ни в одной из них не чувствовал я той силы искренности, той страстности, какою дышали Антошины слова. Это была даже не речь, а скорее, просто, крик, вопль, невольно вырвавшийся из наболевшей души…

Антоша погасил свечи и ушел из класса.

Остаток вечера мы провели тише обыкновенная; мы разбились на кружки и толковали – обсуждали Антошину речь (старичок-гувернер, вероятно, в душе был очень благодарен Антону Попову за «тихий час»).

Человек десять откликнулись на призыв Антоши и решились начать новую жизнь – «жизнь по правде». Я был в числе этих десяти… но, ах! как тяжело, как трудно было нам приступить к новой жизни. Только Антоша особенно строго следил за собой, за каждым своим поступком, за каждым словом, и нередко обрывал себя на полуслове, почувствовав, что дело доходит до «греха»…

На первой странице его записной книжки крупным, отчетливым почерком – красными чернилами – был занесен следующий стихотворный отрывок:

«…Зачем борьбой суровой
Друг другу жизнь вам отравлять?
Зачем вражды венок терновый
Вам друг на друга надевать?
Ужели мир земной вам тесен?
Ужель нельзя вам в мире жить
И, старой жизни сбросив плесень,
Как брата, – ближнего любить?»

V

Мы с Антошей, как я уже говорил, были неразлучные друзья. В классе и в рекреационной зале столы наши стояли рядом; мы читали одни и те же книги, мечтали об одном и том же.

В свободное время, обнявшись, мы ходили по зале и рисовали себе картины будущего.

Мы уже решили, что никогда не женимся, не станем обзаводиться семьей, а будем жить вдвоем, у нас в деревне: Антоша станет проповедовать Евангелие, так чтобы истины его входили людям в плоть и в кровь; я устрою школу для бедных – для детей и для взрослых; кроме того, мы станем много читать, будем сами писать и печатать свои книги, станем переводить полезные сочинения с иностранных языков… Так мы думали отлично прожить всю жизнь.

На каникулы, летом, Антоша уезжал к матери, в один дальний и глухой уездный городок, и мы все лето переписывались. На святки и на пасху я увозил Антошу с собой в деревню, и время у нас проходило очень весело. Родные мои полюбили Антошу: да и нельзя было не полюбить этого милого, доброго юношу. Мать моя ухаживала за ним, как за родным.

Когда мы были в шестом классе, Антон Попов, по обыкновению, проводил святки у нас в деревне.

Помню, в один тихий зимний день мы отправились на лыжах в лес и долго бродили по лесу взад и вперед, любуясь на зимние картины. Зимою лес тоже красив, хотя, конечно, не так, как летом, когда он, пропитанный запахом цветов, весь утопает в зелени. Теперь он был усыпан снегом, занесен высокими сугробами и стоял тихо, неподвижно, словно застыл под холодным зимним небом. Только ветер порой, проносясь по лесу, глухо шумел в темных ветвях елей. Солнце яркое, но не греющее, сияло над лесом, серебрило пушистый иней, клочьями висевший на сучьях дерев, – и весь лес в те минуты, казалось, сверкал и горел алмазами и жемчугом…

Антоша был неискусный ходок на лыжах: то одна, то другая лыжа выскальзывала у него из-под ног, и он вязнул в снегу. При спуске в овраг у меня тоже одна лыжа вырвалась из-под ноги, и я едва не клюнул носом в сугроб… Тогда мы мало думали о здоровье, полагая, что здоровья у нас – край непочатый, что нам и ввек его не истратить… Мы возвратились домой с мокрыми ногами и не подумали переменить обувь. Мне легко сошла с рук эта прогулка по лесу: я отделался насморком. А Антоша, кажется, поплатился за нее…

Правда, он уже давненько прихварывал: хватался иногда за бок, жаловался на боль в груди, был как-то невесел, сумрачен, но все-таки я боюсь, что Антоша простудился и «подбавил» себе болезни во время этого несчастная странствования по лесу с мокрыми ногами. Наверное я, конечно, не могу сказать, не знаю: так ли это было в действительности… но мне казалось, что с той поры Антоша стал сильнее кашлять и кашлял всю зиму… С ним часто бывали лихорадки, он зябнул и любил стоять у натопленной печки.

– Антоша! Ты озяб? – спрашивал я его иногда.

– Да! Что-то холодно… – говорил он, ёжась и пожимая плечами. – Вот уже доживем до лета, уеду домой на каникулы… тогда целые дни буду лежать на солнышке и греться.

Но он, бедняга, не дожил до теплого летнего солнышка и не погрелся в его лучах. Он все зябнул, а между тем на щеках его пятнами выступал горячий румянец и его большие впалые глаза блестели и смотрели, казалось, откуда-то издалека, как будто из другого мира. Он страшно похудел, грудь впала, руки сделались как плети; он слегка горбился и весь как-то опустился, словно ему было тяжело носить свое исхудалое тело. Особенно мучил его кашель. Он кашлял не так, как все; мы иногда кашляли, простудившись… Антоша кашлял не громко, но сухо, отрывисто и кашлял поминутно. Неприятный кашель! Я как будто и теперь еще слышу его…

В конце зимы Антон Попов ушел в больницу. Я, разумеется, каждый день навещал его, носил ему книги и подолгу просиживал у него, рассказывая наши классные и пансионские новости. Мне иной раз казалось, что он слушал меня без особенного интереса. В последний раз, помнится, я принес ему «Записки Пиквикского клуба», думая, что эта книга развлечет, рассеет его; но Антоша читал ее как-то вяло и лениво. Все то, что прежде занимало его, теперь как будто отошло на задний план. Сам он говорил очень мало, начинал и не договаривал, ссылаясь на то, что ему тяжело говорить, и все больше слушал меня с закрытыми глазами… Впрочем, слушал ли? – Бог весть…

Может быть, в то время мысленно он уносился далеко от меня, в какой-нибудь загадочный, фантастический край, созданный его расстроенным воображением, или в свой родной, глухой и тихий городок…

В первых числах апреля, перед пасхой, как теперь помню, в самую распутицу, приехала к нему мать-старушка.

Время было послеобеденное. Я сидел у Антоши, когда она, прямо с дороги, пришла в больницу в своем поношенном дорожном платье, с приставшими к нему пушинками и клочочками сена. На ней был какой-то странный старомодный капор и салоп с потертым беличьим воротником. Лицо ее покраснело от холода и от ветра; ведь она, по крайней мере, с неделю тащилась до губернского города по испортившимся дорогам, с опасностью для жизни перебираясь через реки и увязая в снегу. Только второй раз в жизни выехала она из своего родного городка: в первый раз она отвозила в гимназию своего маленького Антошу, а теперь она уж очень беспокоилась о нем и захотела повидать его… Полно любви и самоотвержения материнское сердце; оно-то и заставило эту бедную женщину тащиться в такую даль к больному сыну…

Антоша, конечно, чрезвычайно обрадовался ей и оживился. Вообще в тот день еще с утра, как я заметил, ему было лучше: кашель меньше мучил его, и он говорил более обыкновенного. Я хотел уйти и оставить его с матерью наедине, но они попросили меня остаться: секретов от меня не было.

Антоша расспрашивал мать о родных, в особенности о сестренке, своей любимице. Потом он с жаром заговорил о том, что только бы ему немного поправиться, и он тотчас же поедет с матерью домой и все лето проживет у нее. Экзамены, конечно, ему отложат до осени…

– Я, мамаша, по целым дням буду сидеть в садике и греться на солнце! Только дожить бы поскорее до лета… – говорил Антоша.

– Сиди, сиди, голубчик, где хочешь… грейся! – поддакивала старушка.

По щекам Антоши тихо катились слезы. Хотелось ли ему поскорее дожить до лета, или же он сам не верил тому, что говорил?

– Ну, о чем же это, родной? О чем же плакать-то? – встревожившись, говорила мать, наклоняясь к нему и нежно, ласково гладя его по голове.

– Нет! это – ничего… так… Я что-то устал… – тихо промолвил Антоша. – Я отдохну немного, может быть, вздремну… А ты, мама, посиди у меня, не уходи никуда… Мама, слышишь?.. Поцелуй меня!

– Никуда я не уйду… Куда мне идти!.. Спи, родной! Господь с тобой… – сказала мать, крепко поцеловала его в губы и в лоб, поправила ему сбившиеся волосы и стала бережно укрывать его одеялом.

– Прощай, мама! – засыпая, шептал Антоша.

– Спи, спи! Усни, голубчик!