Белый дедушка

– Уж скоро от него только мокренько останется! – со смехом сказал Гаврюшка.

Степа смотрел на белого дедушку и думал: вот они старались – складывали его, а он вдруг возьмет – растает и уйдет невесть куда, точно сквозь землю провалится…

– Скоро он уплывет, сердечный! – промолвила Маша. – Вон уж у него под боком – лужа…

Какой-то мальчуган бросил в дедушку палкой. Палка с треском стукнулась об его обледеневшую голову и отлетела прочь.

– Еще крепок, волк его задери! – крикнул мальчуган.

– Не швыряйся! – остановил его Гаврюшка. – Пускай он помирает своею смертью!

День был ясный, солнечный…

Степа долго смотрел на белого дедушку, засмотрелся до того, что у него перед глазами стали разноцветные круги расходиться – красные, зеленые, желтые. И чем дольше Степа смотрел, тем больше ему казалось, что дедушка стоит перед ними, как будто живой, стоит, сгорбившись, и посматривает на ребят своими дырявыми глазами.

– Какой он страшный! – прошептал Степа, дергая Машу за рукав.

– Кто? Дедка-то страшный! – спросила девочка. – Вот уж ничуть не страшный!..

Она подошла и с веселым хохотом погладила дедку по спине.

Маленькая девочка была тут же и пристально глядела на белого дедку. Она слышала, как говорили, что деда уже скоро не станет, что он растает, – и теперь, ходя вокруг дедки, она жалобным голосом лепетала:

– Дедуся, не утикай! Постой хось малесенько… Не утикай, дедуся!

Но дедуся помаленьку «утекал»…

Солнце закатилось. Наступили синие сумерки. В избах зажгли лучину; красный огонек забрезжил в окнах, – и свет из окошек полосой падал на улицу. В синем небе затеплились яркие звезды. Бледный полумесяц высоко стоял над деревней и озарял ее своим ровным, спокойным светом.

Ребятишки разбрелись по избам. Только Степе не садилось дома. После ужина, перед сном, он в одной рубахе – даже без шапки – побежал в проулок еще раз посмотреть на белого дедушку и проведать: не развалился ли он?

Прибежал Степа и видит: по-прежнему стоит дедушка, озаренный серебристым месячным светом, – сгорбился дедушка, покривился набок, а все стоит… Степа обошел его кругом, потрогал его за плечо. Плечо – холодное… Степа прислушался: что-то шумит вдали! То – вода шумит, то – весенние ручейки бегут. И около дедушки где-то вода пробирается, тихо журчит, бульбулькает… В ночном безмолвии все звуки слышатся явственно…

Посмотрел Степа вверх, – вверху месяц и яркие звезды горят, и нет им числа. И далекие звезды как будто мигают ему. Заглянул Стена дедушке в лицо – и вздрогнул, отшатнулся. Дедушкины дырявые глаза блеснули при месяце, точно живые, а на ледяных губах как будто улыбка мелькнула. И жутко, страшно стало Степе, бегом пустился он домой, не чуя земли под ногами. Задохся Степа – и испуганный прибежал домой. Его ухода из избы не приметили, и он никому ничего не сказал.

На другой день у Степы голова заболела, стало в горле покалывать, поднялся кашель. Весь день Степа ходил невеселый, пасмурный, только один раз сбродил посмотреть на дедушку, а все больше сидел в избе под окном. Лицо у него горело и в глазах был жар.

– Ты что, Степа, куксишься? Али лихоманку подхватил? – спрашивала его мать. – С утра до ночи толчешься на улице… Смотри ты у меня!

IV

Степа простудился и заболел, два дня кое-как перемогался, на третий – слег… Маша не хуже матери ухаживала за больным.

Днем Степу клали на палати, чтобы ему было потеплее, а на ночь перетаскивали на лавку, где было не так жарко. Через неделю Степу было уже не узнать: так сильно он изменился. Его пухлые румяные щеки опали и побледнели, голубые глазки его потускли и весь он похудел и как-то вытянулся. Отец смотрел на исхудалое его личико, хмурился и говорил:

– Пожалуй, не выживет малец!

Мужику очень жаль было Степу: он у него был один сын.

– Ну, даст Бог, поправится! – утешала его жена. – Ведь не от всякой болезни помирают!

Мать сходила к фельдшеру, принесла какое-то горькое лекарство и поила им больного. Но Степе делалось все хуже и хуже…

С каждым днем снежный дедушка таял все больше и больше. Таял и Степа… Голова у него трещала от боли, руки и ноги ломило, его бросало то в жар, то в озноб. Иногда он не узнавал своих, не замечал ни дня, ни ночи, все в голове его смешалось, перепуталось, и страшные, мучительные сны посещали его…

Однажды он дремал на лавке. Был уже темный вечер. Отец куда-то ушел, мать пряла, Маша сидела у его изголовья. Долго лежал Степа с закрытыми глазами, – и вдруг почудилось ему, что солнышко спускается над ним, спускается все ниже и ниже – такое большое, красное – обдает его жаром и ярким пламенем брызжет на него. Степа отворачивается, закрывает голову руками – все хочет спрятаться от солнца. А солнце багровое, раскаленное все пуще на него надвигается, жжет его и палит немилосердно. Вот уж оно совсем близко… Степе невыносимо горячо. Он начинает задыхаться.

– Солнышко! Солнышко! – стонет он и ворочается на лавке, – хочет уйти подальше и спрятаться от солнца.

Маша приглаживает его золотистые, льняные волосики и говорит ему:

– Что ты, Степа! Какое же солнышко!.. Ведь теперь вечер!

Степа раскрывает глаза и как будто ничего не видит и не понимает.

– Вечер! – шепчет он своими сухими, запекшимися губами.

Через минуту вместо палящего жара его начинает прохватывать озноб. Степе чудится, что в избу вошел белый дедушка и оттого подуло на него холодом. Степа дрожит, ёжится, а дед подступает к нему, наклоняется над ним, протягивает к нему свои скрюченные снежные руки и смертельным холодом дышит на него…

«А-а! – глухим голосом рычит на него дед, широко разевая свою беззубую пасть. – Вы, дрянные ребятишки, всю зиму потешались надо мной, палками в меня швыряли… Еще недавно вы говорили, что я скоро растаю, уплыву, что от меня только мокренько останется… Нет, постой! Погоди! Не торопись меня хоронить… Ты, может быть, скорее меня растаешь и уплывешь! Вот как я обниму тебя да прижму к себе покрепче, так у тебя искры из глаз посыплются и голова повалится с плеч!»

И он обнял Степку. Ледяной смертельный холод пронизал мальчугана насквозь. И в правду из глаз его искры посыпались: голова у него так болела, как будто хотела разорваться. Весь дрожа от холода и страха, Степа мечется по лавке, старается сползти с нее и укрыться где-нибудь от объятий страшного деда, – а сам невнятно шепчет:

– Ой, дедушка пришел!.. ой, белый пришел!..

Маша держит его за руку, ласково гладит по голове и успокаивает:

– Что ты, Степа! Что ты, милый! Никого здесь нет… В избе только я да мамка.

Степа слушает и как будто не слышит, раскрывает глаза и ничего не видит: в глазах жар, смотреть ему больно, тяжело, голова кружится и валится с плеч.

И лежит Степа без памяти, без движенья, как пласт…

Однажды вечером после ужина отец печально посмотрел на него и сказал жене:

– Видно, Степке не жить на белом свете!.. Надо ему гроб припасать…

– Погоди! Успеешь!.. Гробик сделать недолго… – молвила ему жена.

А время шло. Снег давно стаял, и ручьи прошумели и белый дедушка уже давно исчез под лучами горячего солнца. От дедки осталась только мутная лужа, да и та давно высохла… Прошла и страстная неделя, прошла и Пасха с веселым колокольным звоном, с куличами и с красными яичками, прошел и Егорий…

Степа не умер, стал понемногу поправляться. Размялись все его болезненные страхи и ужасы. Багровое солнце уже не спускалось над ним, не жгло, не палило его; белый дедушка также оставил его в покое, и не обдавал его своим ледяным дыханьем. Но Степа был очень слаб, и все больше лежал. Отец, и мать и Маша – все были рады, что не пришлось делать гробик для Степки.

V

В ясный и теплый майский день Степа, в первый раз после болезни, выбрел с Машей из избы. Маша скоро убежала к своей подружке, а Степа остался один. Он присел у завалинки. Ноги еще плохо слушались и худо держали его.

Прежде всего Степа заслонил глаза рукой от солнца и посмотрел в тот проулок, где стоял зимой белый дедушка. Там уж никого не было. Степа вздохнул с облегчением. Очень напугал его снежный дед во время болезни. Будет помнить его Степа, долго не забудет… Степа все смотрел в страшный проулок: вон – колодец, за ним и то место, где стоял дед, далее – береза, плетень, за плетнем – поле… В проулке зеленела травка, береза опушалась молодым листом…