Андрей Рублев

На серебряных блюдах – всякая снедь. На одном из них – остаток студня из свиных голов с чесноком и стружками хрена, на другом – копченый сиг с пареной репой в меду, в глиняной мисе – осетровая икра. Главенствует на столе жбан со стоялым душистым медом, а рядом – татарский кувшин с квасом, настоянным на мяте.

Бояре за беседой потрапезничали. Хозяин на тело грузен, но на лицо костист. Кажется, что голова приставлена не к тому туловищу, но эту несуразность скрадывает окладистая борода с густой проседью, хотя вороненый волос на голове сединой только чуть тронут. Глаза смотрят из-под кустистых бровей. Взгляд у них неласковый, подозрительный. Высокий ростом гость худощав. Лицо его одутловато, отчего глаза кажутся щелками под опухшими веками, а правый глаз от хмеля сильно слезится. Мясистый нос у Нюхтина чуть свернут в сторону, сломан у переносицы: в молодости боярина били в Орде татары. Рыжие волосы прикрыты бархатной малиновой тафьей с нашитыми на ней горошинами северного жемчуга. В бороде волос светлее, да и борода прямая, мягкая, как недолежалый до срока лен.

Перед боярами достаканы из серебра с чернью.

Медом за едой бояре не гнушались, но пьяной одури от питья в глазах не было.

Хозяина приезд гостя озадачил. В Московском княжестве он не больно желанный гость. У него здесь недруги водятся, коим подставлял ногу в их делах в Рязанском княжестве. Бояре на Руси обидчивы, как малые дети, малейшую обиду не забывают до гробовой доски. Озадачило Кромкина прежде всего то, что Нюхтин приехал без гридей, сделал это не без умысла, чтобы его приезд не бросался в глаза всяким ротозеям с легким на доносы языком. Кромкин не сомневался, что гость явился с тайным умыслом, но с каким именно, догадаться не мог.

Откашлявшись в кулак, Нюхтин, понизив голос, сказал:

– Должен тебе поведать, что благодетель мой, князь Ольг Иванович, тобой, боярин, не шибко доволен. Мзду от него берешь, а вести шлешь скупые. Слово тобой моему князю како дадено?

– Помню о своем слове.

– Иной раз не больно крепко.

Нюхтин взял достакан с медом, не сводя взгляда с хозяина, отпил глоток. На пальцах блеснули кровью красные яхонты в золотых перстнях.

– Медок у тебя отменный.

Нюхтин, не торопясь, обтер усы и бороду расшитым холщовым убрусом, прикрыв сощуренные глаза, продолжил:

– Никак, глуховат стал ко всему, что на Москве деется. Не слышишь дыхания свово князя с его присными дружками. Не верится моему князю, что Дмитрий Иванович не спешит справлять оборону княжества. Все дивятся, какой каменный Кремль отгрохал. Поглядишь на него – вспотеешь от оторопи.

– Рязанский кремль тоже крепок.

– Дуб камню все одно не ровня. Аль редко в Москве гостишь, потому и вести скупы?

– Зряшные слова сказываешь. Слышу хорошо. Но ведь ты знаешь, что мой князь дружбой ко мне охладел, может статься, от поклепа Боброка, а может, по какой неведомой для меня причине. Да и князь Дмитрий, крепя стойкость Москвы, тайком ничего не ладит. Москва строится и торгует у всех на виду.

– Об этом слов нет. На виду. Только всякая воинская справа в нее тайком ввозится. Аль зряшное сказываю? Не след тебе, Демьян, от данного слова пустяками отговариваться. Не забывай, что мой князь не в долгу перед тобой, – ты ему всем обязан.

Громче донесся собачий лай. Нюхтин настороженно прислушался. Встревожившись, оглядел трапезную, а заметив, что дверь не прикрыта, встал из-за стола и плотно ее затворил. Уловив озабоченность гостя, Кромкин спокойно сказал:

– Псы от ненастья лают.

– Осторожность – у меня верная подруга. Аль не знаешь, что ноне в наших хоромах челядь по-заячьи уши вострит? Нашей беседе видоков не надобно. Гостюю у тебя неспроста, да и навестил тебя не от скуки.

– Про то чую.

Нюхтин, сдвинув на затылок тафью, зажав конец бороды в кулаке, спросил приглушенным голосом:

– Поди, слыхал, как Господь велит архангелам стеречь житье святителя нашего, митрополита Алексия?

– Как не слыхать. Притомился святитель пасти христианское стадо Руси. Старец с виду бодр телом и духом, только ходит молва, что иной раз на молитве за нас грешных разум теряет. Падает замертво, но от жизни не уходит. Никак, побывать у него сбираешься?

– Нет. Рязанцы у него на худом счету. Не мне судить деяния князя Церкви христовой, только невмоготу молчать от горькой обиды, что он мово князя недругом Москвы почитает.

– Так и впрямь твой князь к Москве спиной стоит.

– А твой Дмитрий моему Ольгу, что кажет? Не лик улыбчатый – тоже спину.

– Что нам спорить? Сказывай лучше, зачем о владыке заговорил.

– Говорят, он по осени сызнова сбирается водным путем в Нижний Новгород податься? Неужели правда?

– Только сейчас я сказывал о немощи святителя. На Волгу путь долог, и не по силам владыке. Слушок, может, и водится, да только сполз с пустого языка. Тебе-то какая надобность знать про это?

– Князю Ольгу надобно про то достоверно знать. Ведь святитель всякую осень низовой Новгород навещает.

– Разуметь велишь, что твой князь норовит добром к Москве обозначиться?

– Про такое сам у него поспрошай.

Нюхтин остановился у стола, выпустив из кулака бороду, уперся руками в столешницу, наклонившись над ней.

– Ты, боярин, разведать обязан доподлинно, в какую пору, в какой день святитель намерен отплыть из Москвы. Слышишь мой сказ?

– Только уж скажи и про то, по какой причине надобно знать о сем твому князю. Аль не понял, что даже от молитвы без чувствия Алексий падает, остывая телом до окаменелости.

– Но ведь живет? Силой власти над Русью живет, властью над нами, грешными, живет. Дрожит Русь перед ним, как осиновый лист. Одряхлел, а все правит Русью силой христовой Церкви.

– Да кого хочешь спроси, ежели мне не веришь!

– Верю, но все одно князю надобно знать, когда митрополит по Оке мимо Рязани поплывет. Все в Господа верим, и власти его божественной боимся. А Мамаю не по сердцу, что зажился на Руси митрополит Алексий.

Кромкин, услышав сказанное, отшатнувшись от стола, перекрестился, уставившись на гостя выпученными глазами:

– Пресвятая Владычица, чем же святитель не угодил Мамаю?

– Не разумеешь?

– Ума не приложу.

– Тем и не угодил, что умом владыки князь Дмитрий правит Москвой. По воле Алексия подминает силой под себя всю Великую Русь, замышляя возвыситься над всеми уделами, покорив их, занестись вожделением даже супротив самой Орды.

Демьян, перекрестившись, выпрямился:

– Помыслом об избавлении от татарского ярма вся Русь, Селиверст, живет.

– Русь о сем пока только сны видит. Надеется журавля изловить. А князь Дмитрий по научению святителя уже верит, что синица у него почти в руках. Думай. Считал, сколь уделов Дмитрий подмял под свою руку?

– Считал!

– То-то и оно. Вот Мамаю и надобно, чтобы митрополит не дышал в Москве, не холил спесивость князя Дмитрия дерзким возомнением.

– Да как ты, Селиверст, осмелился мне сие вымолвить перед святыми образами?