Маски Пиковой дамы

………………………………….
Уж так худо на Руси,
Что и боже упаси!

Из переписки поэта видно, что и эти строки, и песню про заветные «…острова, / Где растет трын-трава» Пушкин хорошо знал. «Ты, который не на привязи, – писал он Петру Андреевичу Вяземскому 27 мая 1826 года из Михайловского, где находился в ссылке, – как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь»[8 - Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 10 т. / Под общ. ред. Д. Д. Благого и др.; послесл. Д. Д. Благого. М.: Гослитиздат, 1959–1962. Т. 9. С. 233.]. Настроение было общим. Хотя действия разными.

Признание Бестужева показывает, что Пушкин не сочинял ни агитационных, ни подблюдных песен. Но в дни следствия очень боялся, что его стихи сочтут крамольными и привлекут к делу мятежников именно за них, тем более что списки оды «Вольность», стихотворений «Ноэль на лейб-гусарский полк» и «Кинжал» нашли у многих заговорщиков. 10 июля 1826 года он обращался к тому же корреспонденту:

Александр Сергеевич Пушкин. И. Е. Вивьен. 1826 г.

«Кого ты называешь сорванцами и подлецами? Ах, милый… слышишь обвинение, не слыша оправдания, и решишь: это Шемякин суд. Если уж Вяземский etc., так что же прочие? Грустно, брат, так грустно, что хоть сейчас в петлю. <…>

Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если б я был потребован комиссией (следственной. – О. Е.), то я бы, конечно, оправдался, но меня оставили в покое, и, кажется, это не к добру»[9 - Там же. С. 235–236.].

После поездки в Москву и разговора с новым императором Николаем I Пушкин оказался в шатком положении прощенного до следующей каверзы, до следующего повода для недовольства. В самом начале следствия, еще 20 января 1826 года, он адресовался к Василию Андреевичу Жуковскому, готовому хлопотать за него: «…Положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условиться (буде условия необходимы)… Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мной правительства etc.»[10 - Там же. С. 223.].

Не вдаваясь в обсуждение беседы поэта с царем, отметим, что «условия» появились. Согласно рассказу самого Николая I, он спросил: «“Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?” “Был бы в рядах мятежников”, – отвечал Пушкин без запинки. “Когда потом я спрашивал его, – продолжал император, – переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать впредь иначе, если я пущу его на волю, он очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием сделаться иным”»[11 - Корф М. А. Воспоминания // Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками: В 2 т. / Сост., вступ. очерки и примеч. В. В. Кунина. М.: Правда, 1987. Т. 2. С. 44.].

Сколько раз отечественное литературоведение раскаивалось за Пушкина в этом рукопожатии! А сам поэт? В 1835 году в переводе Горация Пушкин рассказал о времени, когда «за призраком свободы» его и молодых друзей «Брут отчаянный водил»:

Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! как бежал!
Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей.

Эрмий – Гермес в более привычном для современного читателя звучании. Он обладал не только крылатыми сандалиями и зеркальным щитом, но и шапкой-невидимкой, которой поделился с Персеем. Пушкин был укрыт от глаз следствия «незапной тучей», а его «вольнолюбивая лирика» молодых лет стала как бы невидимой.

Однако эпиграфом к первой главе «Пиковой дамы» поэт отсылал читателя не только к знаменитой песне «Ты скажи, говори…», но и ко всему корпусу созданных «народным языком» либеральных стихов, а также к именам Бестужева и Рылеева.

«Кому вынется»?

Проследим эту связь, поскольку она плотно соприкасается с идеей цареубийства, в момент создания повести остро волновавшей Пушкина. Все подблюдные песни проникнуты открытой угрозой:

Как идет мужик из Новагорода,
………………………………………………………………….
Он ни плут, ни вор, за спиной топор;
А к кому он придет, тому голову сорвет.

Или

Вдоль Фонтанки-реки квартируют полки.
…………………………………………………………………….
Разве нет штыков на князьков-сопляков?
Разве нет свинца на тирана-подлеца?

Под «князьками-сопляками» понимались великие князья Николай и Михаил, руками которых августейший брат Александр I старался «подтянуть гвардию». Их тоже предлагалось поднять на штыки. Речь шла уже не об убийстве одного «тирана-подлеца», а об уничтожении царской семьи. Как в пушкинской оде «Вольность»:

Самовластительный злодей,
Тебя, твой трон я ненавижу.
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.

«Смерть детей», ведь рано или поздно «князьки-сопляки» подрастут и начнут вешать сами. «И я бы мог, как шут…» Ассоциации закручиваются в декабрьскую метель. Эта метель обнимет Германна. И снова вспомнится Бестужев:

Нес кузнец
Три ножа.
Слава!
Первый нож —
На бояр, на вельмож.
Слава!
Второй нож —
На попов, на святош.
Слава!
А, молитву сотворя,
Третий нож – на царя.
Слава!

Припев: «Кому вынется, тому сбудется; / А кому сбудется, не минуется» – оказался пророческим. А что как не вынется? Не сбудется? 14 декабря 1825 года на Сенатской площади восставшим «не вынулось».

Одно мгновенье все решило,
Одно мгновенье погубило
Навек страны моей родной
Надежду, счастье и покой… —

как писал Рылеев в «Войнаровском».

После следствия мятежников ожидала неминуемая казнь, поскольку они – в подавляющем большинстве военные люди – нарушили присягу и подняли оружие против того, кому присягали. Только помилование императора спасло большинство голов. Но пятеро оказались повешены, что навсегда оставило в сердце Пушкина глубокий отпечаток.

Среди повешенных «друзей, братьев, товарищей» был и Рылеев, сам талантливый поэт, подбивший более слабохарактерного Бестужева на сочинение крамольных стихов.

Его отношения с Пушкиным нельзя назвать простыми. В канун высылки молодого поэта на юг в столичном обществе распространился порочащий дворянина слух, будто за крамольные стихи Сверчка (арзамасское прозвище) отвезли в крепость и высекли.

Долгие годы клеветником называли только графа Федора Ивановича Толстого-Американца, знаменитого авантюрными выходками, поединками и широкой карточной игрой[12 - Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки: 1960–1990; Евгений Онегин: Комментарий / Вступ. ст. Б. Ф. Егорова. СПб.: Искусство-СПБ, 1995. С. 55.]. Однако сам Александр Сергеевич считал виновником салонных разговоров еще и Кондратия Федоровича Рылеева, который возмущал гостиные рассказом о жестокости императора. Об этом некрасивом поступке писал еще Владимир Владимирович Набоков[13 - Набоков В. И. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб.: Искусство-СПБ; Набоковский фонд, 1998. С. 357–358.]. Однако в исследованиях советского времени имя второго клеветника выпало, поскольку он вошел в пантеон героев-мучеников 14 декабря, а с ними Пушкину полагалось только дружить.

Есть сведения, что по дороге на юг Пушкин завернул в имение Рылеева Батово и стрелялся с собратом по перу[14 - Чернов А. Ю. Длятся ночи декабря: Поэтическая тайнопись: Пушкин – Рылеев – Лермонтов. СПб.; М.: Летний сад; [б. и.], 2008. С. 17–19.]. Позднее в «Евгении Онегине» поэт скажет о друзьях:

Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил стократ ошибкой;
А впрочем, он за вас горой:
Он вас так любит… как родной!