Ложь во спасение

«Выключить музыку» – это значило снова зайти в комнату. Снова увидеть, снова вдохнуть запах. Пройти мимо, нажать на кнопку проигрывателя и проделать все в обратном порядке.

В ответ на ее просьбу он даже не шевельнулся.

– Выключи, – сдавленным шепотом прохрипела Яна.

Он хотел сказать ей, что не может. Снова увидеть, снова вдохнуть, пройти мимо и нажать на кнопку. Хотел сказать, что ему страшно. Но язык не слушался, а голос как будто совсем пропал.

Черт, вот ведь как бывает, отстраненно подумал он, отворачиваясь. Живешь на свете тридцать лет, и все эти тридцать лет, начиная едва ли не с младенческого возраста, считаешь себя мужиком. До тех пор, пока вдруг однажды, обнаружив в собственной квартире труп соседа с раздробленной башкой, не поймешь, что никакой ты не мужик на самом-то деле, а обыкновенный трусливый кролик.

Он так долго жил на свете, он так много всего узнал и пережил, но даже представить себе не мог, как это страшно – прийти домой и обнаружить в собственной гостиной покойника. Он и не подозревал, что в такие моменты начинают потеть ладони, что ноги становятся ватными, что кончики пальцев начинают дрожать, а сердце почти перестает биться.

Оставив позади почти половину жизни, он, оказывается, еще ни разу по-настоящему ничего не боялся.

И только теперь наконец узнал, что такое страх.

Страх – это мертвый Слизень в его гостиной.

Получается, все изменилось в считанные минуты.

Живой Слизень боялся Евгения.

Живой – он визжал по-бабьи от этого страха и злобно матерился, загнанный в угол лестничной клетки его пинками. Живой – он стоял два часа назад в лифте у него за спиной, и совсем не нужно было иметь глаза на затылке, чтобы увидеть, как Слизень его боится. Живой – он не представлял собой никакой угрозы. Он был всего лишь мелкой букашкой, ничтожеством, низшим представителем человеческой породы. Он вызывал лишь чувство омерзения и никогда – страх.

Теперь их роли поменялись на противоположные.

Теперь мертвый Слизень сидел у него в гостиной, за накрытым столиком, с видом победителя. В его застывшем взгляде читалось торжество, читалась скрытая насмешка: ну что, братец кролик? Чья взяла?

А может быть, он сделал это специально? Пришел сюда в его отсутствие и нарочно умер в его кресле, каким-то образом исхитрившись раскроить собственный череп ударом сзади?

«Ударом сзади» – это была первая мысль практического порядка, промелькнувшая в гудящей, как набатный колокол, голове. Слизня убили, нанеся удар сзади. Судя по положению тела, это было именно так.

Наконец взяв себя в руки, он шагнул из темноты коридора в ослепляющую полосу света. Замешкался на секунду в проеме двери, не решаясь поднять взгляд и посмотреть туда.

Может быть, все-таки, это был сон? Галлюцинация? А может – дурацкий розыгрыш? Что, если сейчас, увидев перепуганное, жалкое лицо Евгения, Слизень наконец поймет, что добился своего, заставил себя бояться? Поймет – и поднимется из кресла абсолютно живой, с пластиковой бутылкой кетчупа, торчащей из кармана твидового пиджачишки? Или, сжалившись над трусливым кроликом, совсем исчезнет, испарится бесследно, унося с собой и этот одуряющий запах бойни, который выворачивает наизнанку желудок?

Но нет. Не сон и не галлюцинация. Никакой бутылки с кетчупом, никаких признаков театральной бутафории. Вообще ничего такого.

Слизень был мертвый по-настоящему. Мертвый без сучка и без задоринки, мертвый на все сто процентов. Последние сомнения покинули Евгения, едва он снова увидел запрокинутую назад голову и встретился глазами с остекленевшим взглядом незваного мертвеца.

Сухо выругавшись, он быстро прошел мимо, с трудом вспоминая, из какого угла комнаты доносится музыка и где нужно искать проигрыватель. Нашел, нажал на «стоп» и некоторое время стоял без движения, привыкая к тяжести обрушившейся с потолка тишины. Теперь, в этой тишине, он слышал гулкие удары собственного сердца, трусливо трепыхающегося где-то в районе пищевода. Сердце стало маленьким, похожим на сморщенную косточку южного абрикоса, острую по краям. Мучительно хотелось его выплюнуть.

Услышав за спиной тихие шаги, Евгений обернулся. Это была Яна, о которой на эти несколько секунд он просто забыл. Она шла к нему, торопливо пересекла разделяющее их расстояние, и всеми силами старалась не смотреть туда, куда тянуло взгляд, как магнитом. Подошла, больно схватила его за локоть и спрятала лицо у него на плече.

Не было сил протянуть руку и погладить ее по волосам. Не было сил сказать: успокойся. Был только страх, застрявший в горле, шершавый и противно шевелящийся.

– Смотри, – сказала Яна.

Проследив направление ее взгляда, он увидел на полу, прямо под ногами, неподалеку от расползающегося пятна липкой крови, топор. Орудие убийства – а в том, что это было именно орудие, сомневаться не приходилось, слишком отчетливо были видны мелкие капельки крови на светло-бежевой деревянной рукоятке – лежало, брошенное рядом с жертвой сразу же после того, как исполнило свою функцию.

Слизня убили, ударив по голове топором. Тем самым, который уже несколько лет лежал у Евгения в хозяйственном ящике вместе с другими строительными инструментами – гвоздями, молотками, отвертками и стамесками. Сам он топором пользовался очень редко – в весенне-летний сезон, отправляясь с приятелями к кому-нибудь на дачу, или в лес, на шашлыки, брал иногда с собой, чтобы наколоть дров или разрубить крупный кусок мяса на несколько частей.

При этой мысли к горлу снова подкатил ком тошноты. Евгений сглотнул, наклонился и заставил себя взять топор в руки.

Так и есть – тупая сторона была покрыта тонкой пленкой успевшей свернуться крови, которая приобрела теперь зеленовато-бурый оттенок. Он некоторое время повертел топор в руках, отстраненно размышляя о том, что на рукоятке, по всей видимости, могли остаться отпечатки пальцев убийцы. И надо было быть полным идиотом, чтобы хватать в руки этот топор с отпечатками, потому что теперь уже не докажешь, что в его руках топор побывал уже после убийства. Не докажешь…

Только неужели и правда придется что-то доказывать?

По спине пробежал холодок и ударил током в кончики пальцев.

Черт, да что за ерунда такая? Это его топор. Он много раз брал этот топор в руки, там видимо-невидимо отпечатков его пальцев разной давности – и что, это что-нибудь значит?

Снова наклонившись, он положил топор на пол, на прежнее место, удивляя тому, что старается положить в точности так же, как он лежал раньше. Было что-то гротескное в этой музейной тишине и трепетности обращения с «экспонатами», которые, казалось, бдительно охраняет мертвый, но от этого ничуть не менее грозный, охранник.

Нужно было что-то делать.

Только он и понятия не имел – что.

Эта мысль, пробившись сквозь наслоения страха, застала его врасплох.

За годы жизни он проштудировал горы книг. Тысячи книг – специальных, профильных, художественных и энциклопедических. Закончил десятилетку и вуз. Да и сама жизнь, всегда казалось, многому научила.

Только, как выяснилось, нигде – ни в одной книге и ни в одной энциклопедии – не было ответа на этот вопрос.

Что делать?

Что нужно делать, когда, вернувшись вечером домой с любимой девушкой, обнаруживаешь в собственной гостиной, украшенной воздушными шариками, безнадежно мертвого соседа, убитого твоим же собственным топором?

Плакать, съежившись в углу и утирая трусливые слезы? Звонить в милицию? В скорую помощь? В пожарную охрану? Делать вид, что ничего не произошло, и продолжать жить дальше, игнорируя присутствие покойника, сидящего в кресле? Или – бежать?

«Бежать» – стукнуло сердце в горле, соглашаясь.

Бежать, чтобы не видеть, чтобы со временем забыть все это, как забывают страшный сон. Путь понадобятся недели, пусть месяцы и даже годы, но рано или поздно он наверняка забудет этот кошмар и снова станет таким же, как прежде. А иначе теперь каждый раз, заходя в гостиную, зажигая вечером свет, он будет ждать, что снова увидит здесь то, что увидел сегодня. Ждать и бояться.

– Женька, – прошептала Яна ему в плечо. – Женька. Нужно что-то делать. Нельзя же оставлять его… здесь.

При мысли о том, что придется дотронуться что мертвого тела, Евгения передернуло. Все, что угодно – только не это. Трусливые кролики не способны на такие подвиги. И сейчас совсем не тот случай, чтобы демонстрировать свою несуществующую храбрость.

– Ты о чем? – спросил он, надеясь, что как-то неправильно истолковал значение ее последней фразы.

– О том, что нужно… нужно как-то убрать его из квартиры, – упрямо повторила Яна и подняла на него глаза. – Понимаешь?

Глаза были темными, совершенно черными, и в них почему-то не было видно знакомых рыжих крапинок. Как будто та самая липкая бурая жидкость, растекающаяся сейчас у них под ногами, стерла, подавив своим темным цветом, рыжину из Янкиных глаз. В самой глубине этих глаз он видел сейчас свое отражение. Казалось, где-то там, по ту сторону черноты – его собственная душа, которую засосало в черные зеркала.

Слизень умудрился подгадить ему уже после своей смерти. Надо же, мразь какая.

Евгений долго молчал, глядя в ее глаза, снова и снова понимая, что теперь уже никогда не будет по-прежнему. Теперь, встречаясь с ее взглядом, он всегда будет вспоминать этот день и эту минуту – когда они стояли, прижавшись друг к другу, испуганные и опустошенные, за креслом в гостиной, пытаясь понять, что же им делать дальше. И каждый в глубине души надеялся, что решение придется принимать не ему.

– Как ты это себе представляешь? – наконец спросил Евгений, отводя взгляд. Теперь взгляд остановился на розах – огромном букете, который стоял на полу в хрустальной вазе нестандартного диаметра.